Отметить это событие она собирается, открыв коньяк, преподнесенный 20 лет назад Николаем Крючковым
«Малая планета, открытая в Крымской Астрофизической обсерватории и зарегистрированная в международном каталоге под номером 8984, получила имя в честь Татьяны Тимофеевны Деревянко», -- записано в свидетельстве, которое торжественно вручили ей открывшие небесное тело астрономы Николай и Людмила Черных. «О чем ты думала, принимая этот документ?» -- спросила я потом Татьяну. «О том, что парад планет продолжается», -- ответила она. Так уж случилось, что каждый Новый год дарил Татьяне Тимофеевне встречу с человеком, которого она сама возводила в ранг планеты.
-- А с чего начался этот «парад планет»?
-- Однажды на Новый год меня пригласила в гости Юлия Солнцева. Я тогда создавала музей Довженко, и Юлия Ипполитовна мне любезно помогала. Новый год был любимым ее праздником. И при жизни мужа, и без него она собирала в доме людей, которых считала своими друзьями. Этот круг составляли Сергей Герасимов, Тамара Макарова, Иван Козловский, Вера Строева… Приглашала и других гостей. Среди них оказался красивый, с умным проницательным взглядом юноша. Мы познакомились: «Юра» -- «Таня». И вдруг Юлия Ипполитовна говорит: «Таня, вот бы показать Юре «Америку»!» -- «Какую «Америку»? -- удивилась я. -- И вдруг осенило: это же запрещенный фильм Довженко «Прощай, Америка!». Но почему этому Юрию его надо обязательно показать? Я кивнула: мол, попробую что-нибудь сделать. Но особого значения ее словам не придала. Тем более, что вечер шел своим чередом.
Герасимов изумительно читал «Евгения Онегина», мой новый знакомый Юрий провозглашал остроумные тосты, Юлия Ипполитовна, глядя на меня глазами марсианки Аэлиты, тихо спрашивала: «Таня, у кого больше морщин: у меня или у Тамары Федоровны?». -- «Какие морщины? Где? -- гасила я ревность Аэлиты к величественной хозяйке Медной Горы. Кстати, вопрос «у кого морщин больше?» стал со временем почти риторическим -- Юлии Ипполитовне надо было его задать, чтобы услышать знакомый ответ. Но все умолкли, когда на столе появилась индейка с клюквой. Сказать, что это «пища богов» -- значит, ничего не сказать. Она была вкуснее даже знаменитых «пельменей от Герасимова», которые Тамара Федоровна приносила всегда в красивой макитре.
-- Но ты меня заинтриговала Юрием, которому обязательно нужно было показать запрещенный довженковский фильм. Кто он?
-- Как это кто? Любимов, конечно, Юрий Петрович… Еще студентом он снимался у Довженко в «Мичурине», и тот пригласил его на одну из главных ролей в фильм «Прощай, Америка!» Картину остановили на этапе съемок, но где-то существовали отснятые эпизоды, а у Юлии Ипполитовны сохранился дневник, в котором Довженко писал, что Любимов не только талантливый актер -- в нем чувствуется и режиссерская жилка. Я тоже почувствовала в нем необыкновенного человека. Захотелось сделать для него невозможное -- и я стала разыскивать коробки с «американской» пленкой 1951 года. Нашла. Перевезла их в Киев и стала работать над дневниковыми записями, которые вел Александр Петрович во время съемок. Но Юрий Любимов увидел себя в фильме лишь через 30 лет.
В конце 1996 года Театр на Таганке приехал в Киев на гастроли. И под Новый 1997-й я решила сделать Любимову подарок. Вернее, это решение пришло мне во сне, словно кто-то шепнул. Утром отправилась к директору студии Николаю Мащенко и рассказала историю 30-летней давности. Предложила пригласить Юрия Петровича «для встречи с коллективом». А в это время студию отключили от тепло- и водоснабжения. На дворе мороз, в помещении плюс 2 градуса. Что делать? И все-таки фильм Любимов увидел. Он был потрясен. Обнял нас с Николаем Павловичем и сказал: «Такого подарка мне еще никто не делал. Значит, этот год будет у меня самым счастливым».
После просмотра повели Любимова в музей, напоили чаем с коньяком. Мащенко преподнес ему антикварное издание «Кобзаря». Юрий Петрович, полистав книгу, нашел «Заповiт». На прекрасном украинском языке он прочел его так вдохновенно, что у всех дыхание перехватило. (Мащенко потом вставил этот эпизод в фильм о Тарасе Шевченко, который в то время снимался). А в завершение я отксерокопировала на гербовой бумаге страницу из дневника Довженко, где тот признавался в любви к актеру Юрию Любимову. На документе поставили круглую печать и преподнесли его Юрию Петровичу. Он опешил. Снял дубленку, сказал: «Я никуда не поеду». Поднялся на второй этаж в кабинет Довженко, опустился на колени перед портретом Александра Петровича и начал молиться. Мы оставили его одного… Прощаясь, он сказал мне: «Слова учителя -- это выше Нобелевской премии!»
-- Я так понимаю, что Юрий Любимов и есть одна из «планет». А какие были еще?
-- Иван Козловский. Солнцева не отмечала без Ивана Семеновича ни одного праздника, заранее предвкушая: «Вот увидишь, Козловский опять удивит нас своими кулинарными сюрпризами». Последний Новый год с ним я запомнила очень хорошо: он принес жареную курицу на срезе 100-летнего дерева (мы целый вечер считали -- действительно сто колец!), выражая этим свое новогоднее пожелание, которое мы расшифровали как веру в то, что столетний рубеж они преодолеют -- и он, и Юлия. Увы, не получилось…
-- Вы часто совершали с Солнцевой новогодние визиты?
-- Она говорила, что чувствует, кого бы хотел в эти минуты видеть Александр Петрович -- к тем людям мы и шли. 31 декабря она мне сообщала, например: «Нам обязательно нужно навестить Людмилу Владимировну… » -- «Какую Людмилу Владимировну?» -- «Маяковскую!» С ней Солнцева не скажу, что дружила, но добрые отношения поддерживала… Взяли с собой киевский торт, отправились на Красную Пресню в дом, где жила Маяковская. Ну, думаю, дом, наверняка, весь -- в мемориальных табличках, цветах. Заходим в подъезд -- и нас обдает такой смесью кошачье-собачьих запахов, что без носового платка не обойтись. Наконец, заветная дверь распахивается. На пороге -- вылитый Маяковский: короткая стрижка, революционная блуза и такое же революционное выражение лица.
Посидели недолго, пили ароматный чай с ореховым вареньем. Я рассказывала о музее, Людмила Владимировна показывала кипы неизданных рукописей-воспоминаний о брате. Удивлялась: откуда газетчики, пишущие сейчас о поэте, берут факты, которые совсем и не факты, а просто версии и домыслы? Подарила мне свою книгу о брате, на которой написала: «Т. Деревянко на добрую память о моем брате Володе и нашей семье в день первой встречи и, надеюсь, не последней». Это был 1970 год. И еще не могу забыть 1 января 1989 года, когда Юлия Ипполитовна разбудила меня на рассвете и сказала: «Сегодня мы пойдем к Александру Петровичу» (она никогда не говорила «на его могилу»). Мы сразу же заказали такси, цветы и ранним утром отправились в Ново-Девичий монастырь… Это был наш последний совместный новогодний визит. Через год ее не стало.
Когда прощались с Солнцевой на «Мосфильме», народу было очень мало. Жизнь вокруг продолжалась, сновали туда-сюда люди, везли декорации, а она лежала в сиреневом платье, в котором завещала себя похоронить, -- такая одинокая! Тихо играла музыка, и казалось, что душа ее хочет поскорее вырваться в мир иной. Никто не плакал, а у меня была неимоверная тяжесть на душе. Вдруг в гроб полетели железные рубли -- как пшеница. Оглянулась -- Иван Семенович. Такой сухонький, с нездешним лицом. Поддерживал его Сергей Бондарчук. Все замерли, и стало слышно, как Козловский прошептал: «Юля, я не могу тебе спеть. Я прочту твои любимые стихи». И читал Ахматову.
-- Какие из новогодних подарков были самыми неожиданными для тебя?
-- Дореволюционное издание поэзии Пастернака, которое купил мне у берлинского букиниста Григорий Козинцев. Было это за три недели до его смерти. В Берлин мы с Солнцевой привезли выставку рисунков и фильмов Довженко, а Козинцев приехал на нее из Веймара, где читал лекции по кино. Нам с ним довелось вручать грамоту бригаде копиртехников, получившей звание имени Довженко, на студии Дефа. Потом он повел меня в Театр Брехта, где я увидела такую постановку «Трехгрошевой оперы», после которой других интерпретаций не воспринимаю. Мы гуляли по Берлину, обедали в любимых экзотических ресторанчиках Козинцева и не умолкали три дня: он мне рассказывал о своих встречах с Брехтом, Маяковским, я ему -- о визите к сестре поэта, о детективных историях поиска довженковских реликвий. Говорили о поэзии. И вдруг он преподносит мне этот раритет. И откуда узнал, что Пастернак -- мой самый любимый поэт? Я была потрясена самим фактом нашего не только реального, но и телепатического общения.
Еще у меня есть подарок от Параджанова. Однажды он был гостем у Юлии Ипполитовны, и Новый год прошел под знаком его режиссуры. Параджанов всем дарил подарки и объяснял, почему тот или иной гость получает именно этот презент. Солнцевой он преподнес коричневое ожерелье, а мне -- голубое, из каких-то фантастических камней. Мне обещал расшифровать смысл подарка в Киеве, но так и не успел.
Ну, а от Николая Крючкова у меня -- коньяк. Дело было в 1981 году. Мы с Крючковым сидели у председателя союза кинематографистов Тимофея Левчука. Николай Афанасьевич любил чай с брынзой, и Тимофей Васильевич устроил своеобразное пиршество -- столько сортов брынзы я больше никогда не видела. Бутылка коллекционного армянского коньяка стояла нетронутой. Мы поздравили друг друга с Новым годом, с новым счастьем, и вдруг Тимофея Васильевича «понесло»: «Счастье тому, у кого такая жена, как у Михаила Ульянова, -- порозовев от удовольствия, он перешел на родной язык: «Яка жiнка! Який борщ готує!» Крючков не пил, смотрел в окно и покашливал. Незадолго до того от него к Ульянову ушла жена-красавица. Можно было представить, что он чувствует. И тогда я… перебила Левчука: «Тимофей Васильевич, расскажите нам о Жукове то, чего никто не знает. Вы же о нем знаете все». (В это время Левчук снимал фильм «Если враг не сдается, его уничтожают» с Ульяновым в роли Жукова и тесно общался с его семьей). Крючков посмотрел на меня такими благодарными глазами! И подарил мне этот коньяк, который я держу до сих пор. А, может, открою на Новый, 2001 год -- отметим 20-летие этого подарка и обмоем сертификат с картой неба и моей маленькой планетой. Планетой, которая увидит и планету Быкова, и планету Высоцкого, и планету Параджанова, и планету Довженко…
Я отвлеклась от подарков. Да разве в них дело? Ведь Александр Петрович не часто дарил Юлии Ипполитовне подарки. Но от этого она не была менее счастливой. Он отдал ей свою жизнь -- и это главное! А для меня главное -- успеть реставрировать довженковского «Васю-реформатора» и издать изумительные по глубине мысли и точности характеристик, такие современные дневники Юлии Ипполитовны.