Давно, в середине шестидесятых, я прочел книгу очерков известного тогда публициста Ильи Зверева под названием «Трамвайный закон». Книга эта и ее название надолго запали в душу.
Мне кажется, Зверев разглядел и вывел тогда главную формулу существования в прошлом нашем общем государстве, формулу, что неминуемо должна была привести к распаду, краху. И привела. Формула эта -- не высовывайся. Трамвайный закон.
Прорастала она в разных сферах нашей общественной и культурной жизни повсеместно и неминуемо вела к застою, к тому положению, когда в науке, культуре, даже в самой власти и, может быть, в ней в первую очередь, образовывалась стоячая, непроточная вода, поверхность которой все сильнее затягивалась болотной ряской.
Да! Это был закон, по которому жили, да и сегодня живут многие. «Не высовывайся!» -- и на тебя не обратят внимания, не заметят. Не снимут. Ты можешь вообще ничего не делать, просидев в должности добрый десяток лет, но к тебе не смогут придраться, поймать, прихватить. По этому повсеместно действовавшему закону, всякая деятельность, всякая инициатива были наказуемы. Из месяца в месяц ты можешь перекладывать на столе бумажки, не подписывая ни один мало-мальски серьезный документ, и тебя никто за это не упрекнет: ты взвешиваешь, ты проверяешь, ты стремишься принять единственно верное решение.
Ах, как это удобно! Не решать. Не брать на себя ответственность! И как, оказывается, выгодно, удобно! Сколько нервных клеток сохранено. От скольких неприятностей можно уберечься.
Трамвайный закон нависал над самыми талантливыми. В замечательной повести Виктора Астафьева «Звездопад» о войне, о госпитале, где встретились раненый солдат и медсестра, об их чистой и неземной любви, об их несмелой тяге друг к другу, так много правды, так много выхваченных из жизни подробностей, как молодые притирались друг к другу, как росло в них чувство, как трудно было его высказать… Только в последнюю ночь, перед тем, как ему снова уходить на войну, признались они в любви. Причем как… Он все не смел сказать, не смел признаться, и тогда она, прижавшись к нему, тихо сказала: «Их либе… » Больше всего меня потрясло это «их либе»… «Я люблю» -- по-немецки. Я прочел и задрожал от восхищения талантом Астафьева.
Так вот, уже после ответного признания героя она захотела провести с ним еще хотя бы один день, ночь. Одну. И предложила ему невиннейший способ -- набить на градуснике температуру, но он отказался. Испугался и отказался. И это единственная авторская неправда во всей повести. Потому что в жизни, в реальной жизни, когда обрушилась на него любовь и когда солдат не знал, что будет дальше и сколько он еще проживет, он бы согласился. Но тогда он не был бы героем. Он бы попал в разряд героев отрицательных и… идеологическое табу сработало. Трамвайный закон взял верх. Наш солдат должен был быть рыцарем без страха и упрека, у него не может быть слабостей. Единственный неубедительный момент в пронзительной и грустной новелле о любви на войне, выписанной писателем.
Трамвайный закон глубоко сидел в каждом из нас, иногда настолько глубоко, что мы его и не ощущали, но подсознательно выверяли свои поступки именно по этому закону. Мы выжидали. Мы знали каждой клеточкой своего организма, что в стране нашей каждое смелое, идущее от сердца искреннее деяние неизменно войдет в противоречие с идеологическими догмами власти чиновников. И потому оно непременно будет наказуемо. И откладывали это деяние, а мозг услужливо подсказывал множество оправданий.
Единицы решались нарушать трамвайный закон сознательно, и платили за это полной мерой: инфаркты, отлучение от профессии, публичная идеологическая порка. В драматургии это в полной мере ощутили М. Рощин, А. Вампилов, Л. Зорин и другие: хотел бы я сказать, потому что этих других было немало. Некоторые нарушали эти догмы от наивности, от неведения. У иных было художественное чутье, и, ощущая некую часть правды жизни, они пытались ее выразить в искусстве и литературе. Таким небожителем, по выражению Сталина, был Борис Пастернак.
Однако в подавляющем большинстве все, кто, так или иначе, прикасались к литературе, к искусству, не выходили за рамки определенного поля.
По крайней мере, в театральном искусстве в советское время нужно было соблюдать правила игры -- обязательные спектакли к датам, юбилеям государства, однозначно прославляющие режим. И если это выполнялось, можно было поставить что-то, очень немногое, для души.
Что вы ставите к 50-летию советской власти? Что -- к юбилею образования Союза? К юбилею Ленина? Как откликнулись на фестиваль драматургии братской Польши?.. А братских республик?
Выход за границы разрешенного неумолимо карался. Три лучших спектакля шестидесятых были сняты в Москве с репертуара -- «Три сестры» А. Эфроса на Малой Бронной, «Доходное место» М. Захарова в «Сатире», «Живой» Ю. Любимова на Таганке. В них режиссеры позволили себе рассказать нечто такое о душе человеческой, что не укладывалось в прокрустово ложе идеологии тех лет. Оказывается, человек может быть несчастен, хороший человек. Оказывается, у нас в деревне и в колхозном строительстве не все так прекрасно, как пишут в газетах. Оказывается, в спектакле явственно просматриваются ассоциативные ходы, и советский народ-богатырь не должен видеть, как берут взятки Юсов или Вишневецкий из «Доходного места», потому что страшно подумать, страшно сказать -- кто-то может подумать, что и у нас явление это распространено… Причем, чем ярче и талантливее спектакль, тем он жестче карался. Трамвайный закон…
Нарушители трамвайного закона преимущественно -- люди талантливые. Те, у кого было что сказать, те, у кого болела душа за страну, в которой они жили. А бездарные прихлебатели, усвоив правила игры трамвайного идеологического закона, процветали у кормушки идеологии, сочиняя или ставя бездарные, серые спектакли, что возводились официальной пропагандой в ранг художественного события.
Причем, чем дальше от столицы нашей родины, тем закон этот действовал безжалостнее. В Москве, Прибалтике по разным причинам были некоторые послабления. В российской глубинке, в Украине -- нет. Тут удар идеологической дубины был особенно силен. «Что можно Лондону, то рано для Москвы», -- сформулировал Михаил Рощин в пьесе тех лет «Валентин и Валентина».
Меня впервые ударили в шестьдесят пятом, когда я поставил в Киеве в общем-то безобидные «104 страницы про любовь» Эдварда Радзинского.
Впрочем, я отделался легким испугом, проработкой в газетах, на собрании в театре, когда чиновники распинали меня за то, что я очерняю советскую молодежь. Меня не уволили, спектакль с репертуара не сняли. Повезло.
Следующий удар был нанесен более жестоко. Став главным, я наивно пытался привить в Театре Леси Украинки элементарные нормы порядочности -- этических, общепринятых отношений. И наткнулся на жесточайший отпор «премьеров». Я привел в театр молодое поколение. Это тоже не нравилось. «А мы что играть будем?!» Были использованы безотказные, в лучших иезуитско-советских традициях, все рычаги, нажаты все педали воздействия на сильных мира сего, и жизнь моя в театре стала невыносимой. В кабинете министра культуры я написал заявление «по собственному желанию»… Попал в больницу. «Вам повезло, -- сказал мне врач, -- подобные случаи заканчиваются инфарктом». Будем считать, что мне повезло.
Как сразу замолчал телефон! Как мои ученики, не все, но многие, те, которых я учил и привел в театр, стали при встрече прятать глаза! Как газеты стали идеологически обосновывать справедливость гонений на меня. И никто в Киеве не предложил мне поставить спектакль ни в театре, ни на телевидении, ни на радио… Трамвайный закон торжествовал…
Впрочем, когда очень устаешь -- все высовываешься, высовываешься -- и никак не можешь пробить глухую, бетонную стену непонимания, равнодушия, подчас откровенной враждебности -- чего, мол, ты лезешь, -- на память приходят мудрые слова А. Солженицына: «Живите с равным превосходством над жизнью -- не пугайтесь беды, не томитесь по счастью, все равно ведь: и горького не довеку».
Да! Трамвайный закон -- это еще и покорность власти и судьбе, когда нет сил протестовать, бороться, возражать, когда тебя вынуждают шагать в проторенной борозде идеологических штампов, и ты понимаешь, что если будешь сопротивляться, тебя сотрут в порошок.
Замечательный артист и режиссер Евгений Семенович Матвеев рассказывал мне, что когда, в былые времена, он снимал на студии им. А. Довженко «Почтовый роман», фильм о любви лейтенанта Шмидта, он был в восторге от блистательной пробы на главную роль Сергея Юрского. Но идеологическая власть Украины встала на дыбы -- «Юрский будет играть лейтенанта Шмидта! Юрский! Народ не поймет! Шмидт -- немец. Юрский… Ну, Юрский есть Юрский, гм… гм… Пятая графа… Да… Потому-то и не поймет».
У режиссера был выбор: либо искать другого артиста, либо отказаться от картины. Он снял в этой роли молодого Александра Парру. Я был на премьере и после нее пригласил Парру в театр. Но как выиграл бы фильм, если бы Шмидта сыграл Юрский, который был тогда на пике творческой формы! Он был так подвижен, так чуток, так тонок в душевных движениях, так естественно раскован перед камерой…
Мало того, власти в Украине потребовали, чтобы в ткань фильма были введены В. Ленин и Ф. Дзержинский -- фильм выпускался в год столетия со дня рождения Ленина. Но при чем тут Ленин, если действие происходит в девятьсот пятом году?.. И снова ультиматум. И снова выбор. Либо -- либо. И в фильме появились и Ленин, и Дзержинский. И Матвеев снова, в который раз, как и множество его коллег по кино, по театру, поступил согласно трамвайному закону. Не высунулся! Не стал бороться. Потому что следующим шагом власти наверняка было бы его отлучение от картины.
Да! Система сделала многих из нас заложниками трамвайного закона, его послушными исполнителями, а многих -- апологетами, они уже его идейно исповедовали.
Формулу трамвайного закона наше поколение впитывало с молоком матери -- школа, институт, служба… Промолчи! И ты получишь должность. Промолчи! Промолчи! И вот тебе квартира, и телефон не на блокираторе. Промолчи! Промолчи! Промолчи! И у тебя уже служебная дача и машина. Ах, как просто попасть в первачи!..
Однако молчание далеко не всегда золото. При тебе шельмуют другого, а ты молчишь. Их лишают работы, наклеивают идеологические ярлыки, а ты молчишь. Ах, как просто попасть в палачи! Промолчи! Промолчи! Промолчи! Мы задыхались от отсутствия духовного кислорода -- и молчали, нам было стыдно своего молчания, но мы все равно молчали.
«Молчи, скрывайся и таи
И чувства, и мечты свои… »
Мы молчали, и нас не трогали. Но стоило А. Галичу запеть свои песни, и его выбросили из страны. Стоило А. Сахарову высказать сомнение в справедливости экономического движения страны, естественности нашего строя, и его лишили работы, сослали в Горький. Люди знающие утверждали, что он еще легко отделался.
Во все десятилетия режима находились люди, преступавшие трамвайный закон, люди высокого гражданского мужества. Перед ними стоит снять шляпу, потому что каждое выступление против могло стоить им работы, а то и самой жизни. Я вспомнил Галича, Сахарова. Но были еще и ученики Леся Курбаса: Борис Балабан, Роман Черкашин -- молодые режиссеры, Иван Марьяненко -- артист. Они не побоялись выступить в защиту опального учителя, когда все его лучшие артисты и ближайшие соратники, в лучшем случае, промолчали. В те далекие уже тридцатые годы эти их выступления были актом высокого гражданского мужества. О них тогда, в черные для украинской интеллигенции тридцатые годы, можно сказать словами М. Горького: «Безумству храбрых поем мы песню». Их поступки еще раз подтвердили, что в ХХ веке, в конце концов, каждый решает сам, где граница, ватерлиния его нравственного чувства, его совести… В веке двадцатом тот по капле выдавливает из себя раба, кто не может иначе, кому омерзительно переродиться в приспособленца. Одним это удается. Иные пасуют.
И сегодня трамвайный закон -- короста на наших душах! Скала, о которую разбиваются лучшие, самые чистые порывы. И сегодня сопротивление наших сердец ему, трамвайному закону, оборачивается подчас поражением достаточно серьезным.
Недавно я попробовал в рамках города преступить этот закон. Ничего революционного в моем поступке не было. Просто я заявил о своей позиции, достаточно интеллигентно, как мне кажется, высказал свое мнение, никого не оскорбляя, не унижая. И что же?.. В ответ я немедленно получил наглую, беспощадную пощечину от ВЛАСТИ, пощечину, как водится, облеченную в безукоризненную форму холодного, чиновничьего отказа.
Трамвайный закон задушил в своих стальных объятиях целые поколения. Его гены глубоко проникли в нашу кровь, в нашу душу. Именно они не дают нам сегодня вздохнуть свободно. Именно они тормозят инициативу, замедляют наше нынешнее движение к раскрепощенной творческой деятельности во всех направлениях нашей жизни.
Водораздел между рабами этого закона и теми, кто сопротивляется его многотонному прессу, по сути, водораздел между нравственным и безнравственным в человеке. И каждый в этом движении выбирает свой путь.
«Facty i kommentarii «. 5 февраля 2000. Культура