У Анны Ахматовой есть замечательные строчки: «… в ком сердце есть, тот должен слышать время… »
Слышать свое ВРЕМЯ, осязать его, ощущать пульс ВРЕМЕНИ, его реалии -- особое искусство, особое умение, особая черта характера, интеллекта, интуиции. И, скажем честно, дано оно далеко не каждому.
«Куда влечет нас рок событий?» -- вопрос далеко не праздный. Мне даже кажется, что способность слышать свое время в чем-то сродни животному инстинкту. У одних он есть, у других -- отсутствует. Во всяком случае, вопрос этот, адресованный самому себе, отнюдь не праздный, будь ты руководитель самого мелкого звена или простой исполнитель. Ведь от этого зависит выбор вектора поведения, от этого зависят поступки и, в конечном счете, твоя СУДЬБА в этом СВОЕМ ВРЕМЕНИ.
В начале девяностых я встретился во МХАТе со своим старым товарищем, замечательным драматургом и прозаиком Михаилом Рощиным. Речь зашла о жизни, о ее реалиях, и он с грустью сказал мне: «Это не мое время».
Печально было услышать это от одного из самых активных строителей театрального процесса шестидесятых--семидесятых, от того, кто был в те годы всегда в гуще литературных и театральных событий, от одного из властителей дум своего поколения и безусловного художественного авторитета. Но… он был прав. Что-то ушло, испарилось -- и то, что его волновало, и на что он мог повлиять. Наступило иное время…
На рубеже каждой эпохи перемен возникает проблема ясного понимания твоего соответствия времени или, наоборот, несоответствия, понимания, от которого в некоторой степени зависит твоя жизнь, потому что уже само по себе ПОНИМАНИЕ СООТВЕТСТВИЯ или НЕСООТВЕТСТВИЯ будет способствовать выбору линии жизненного поведения. Иной движется во времени спокойно и плавно, оно его несет, и ему бы только не сопротивляться. Иной вскакивает в него с известным усилием, но все же догоняет. Мимо иных время проносится со скоростью курьерского поезда.
Люди театра здесь не исключение, потому что театр -- институт, особенно чутко реагирующий на ВРЕМЯ, на веяния в обществе, на проблемы, волнующие людей, даже на их тайные внутренние состояния, на их часто не сформулированные потребности в той или иной духовной, скажем проще, душевной пище.
Ориентироваться во времени, в котором ты живешь, необходимо каждому. С другой стороны, ориентирование это тоже не всегда помогает. Важно еще родиться в свое время, чтобы твоя личность, твоя индивидуальность были востребованы временем. Относится это, как мне кажется, ко всем направлениям человеческой деятельности, но особенно важно для людей искусства.
Счастлив тот артист, что родился в свое время. Счастлив был Иннокентий Михайлович Смоктуновский! Он мог состояться только после войны, и только в эпоху кино. В начале века, в двадцатые, тридцатые, даже сороковые годы временем был востребован совсем иной тип артиста, с сильным голосом, темпераментом, с яркими внешними данными. Внутренняя, душевная жизнь человека тогда не рассматривалась так пристально, бескорыстные чувства не были так интересны, необходимы людям.
Что же можно сказать о нашем времени? Каковы его отличительные особенности, каков его колорит, его воздух, его аромат?.. На театре, я думаю, нынче время веселья и плача. Или время плача и веселья. Нет. Все-таки больше время веселья.
Почему же время веселья? Чем обусловлено то, что зритель, приходя в театр, в подавляющем большинстве подсознательно стремится улыбнуться, засмеяться, а то и захохотать? Почему в подавляющем большинстве зрители биологически отторгают драму, трагедию?
Театр всегда находился в непростых, часто перпендикулярных взаимоотношениях с жизнью. Если жизнь в стране сытая, спокойная, обеспеченная, зритель, приходя в театр, ждет сильных, острых ощущений, ему хочется сопереживать, его тянет к драме, к трагедии.
Если же жизнь в обществе неустроенная, суматошно-полуголодная, когда не хватает самого необходимого, когда задерживается зарплата, и ты не уверен в завтрашнем дне, на театре тебе хочется хотя бы на два часа забыться, отвлечься от достаточно жесткой действительности, расслабиться, сбросить нервное напряжение. И улыбка, смех здесь -- лучшее лекарство. Театр не должен, не имеет права тиражно иллюстрировать жизнь. Он не будет тогда востребован (если речь идет о театре демократическом, для самого широкого зрителя, а не о театре экспериментальном, для элиты, для гурманов, в зале на восемьдесят человек).
Впервые я понял это четверть века назад, когда выпустил спектакль «И земля скакала мне навстречу» о производстве, о заводе, о людях завода. Тогда это было модно. И обязательно. Во МХАТе шли «Сталевары» В. Бокарева, и власть обязывала, чтобы в каждом театре были свои «Сталевары». Иначе не утверждали репертуар, били по театру прямой наводкой идеологической дубиной, объявляли выговоры, а то и снимали с должности. «Сталевары» на театре с легкой руки Олега Николаевича Ефремова стали символом застойных семидесятых. Понимал ли он, насколько неестественно, не нужно театру заниматься подобной лживой социальной публицистикой? Не знаю…
Свои «Сталевары» нашлись и у нас. Не от хорошей жизни. Только что Театр Леси Украинки выпустил «Бесприданницу» А. Н. Островского -- в блистательнейшей сценографии Давида Боровского. Спектакль о трагедии духовной личности в бездуховном обществе. Две героини. Две Ларисы, А. Роговцева и Л. Кадочникова, были такие разные: закрытая, драматическая Роговцева и эмоционально взнервленная от неустроенности Кадочникова сходны были лишь в одном -- обе они были белыми воронами в прагматическом и жестоком мире мужчин -- Кнурова, Вожеватова, Паратова.
Власть отыскала в спектакле параллели с нашей жизнью, аллюзии, как тогда говорили, и устроила нам оглушительную головомойку. Четыре раза принимали тот несчастный спектакль, и мы все не могли понять, что же в нем было такого преступного, антисоветского?..
Нужно было выживать, и совершенно искренно мы обратились к сюжету о том, как советские производственники, сами, без помощи Запада, в короткое время освоили выпуск важных труб для промышленности. Мы были молоды и честно относились к делу. Мы вложили в спектакль наши чувства, наши мысли. Мы были искренни, повторяю. Мы -- это режиссер и целая группа молодых тогда артистов: Вячеслав Езепов, Валерий Бессараб, Борис Вознюк, Евгений Паперный, Георгий Кишко, Лидия Яремчук, Ирина Дука. Певец и композитор Михаил Ножкин написал неплохую песню: «И земля скакала мне навстречу, и хотелось мне обнять ее, и большая радость человечья сердце переполнила мое… »
Мы даже немного гордились этим спектаклем. На прогон пригласили Леонарда Львовича Никифорова, в то время он работал главным инженером объединения имени С. П. Королева, и предвосхищали его похвалу.
Велико же было наше разочарование. Он был немногословен: «Я как будто провел два часа на еще одном производственном совещании… » И ушел.
Вот тогда я впервые осознал, что темы жизни и темы театра часто находятся в непростом, подчас сложнейшем противоречии, что буквальная иллюстрация того, что происходит в жизни, оборачивается на театре скукой, равнодушием, а отнюдь не художественностью…
Эта история накрепко засела в моей эмоциональной памяти и послужила хорошим уроком, который материализовался впоследствии в спектакле «Молодые годы короля Людовика XIV» по А. Дюма в начале девяностых. Спектакль о простых и ясных чувствах, о любви и о власти, спектакль красивый и легкий. Мне кажется, он был созвучен времени.
Слышать время -- это уметь отличать подлинно оригинальное, неповторимое в жизни, в искусстве, в театральном искусстве от посредственного, вторичного, банального.
Из плеяды выдающихся театроведов старшего поколения, после ухода из жизни Константина Рудницкого, кроме Инны Соловьевой остался один Борис Зингерман, чьи книги «Очерки истории драмы ХХ столетия» и «Вокруг Чехова», без преувеличения, войдут в золотой фонд критической мысли современности.
Недавно он дал интервью журналу «Театральная жизнь», где предельно просто сформулировал нынешние -- нашего времени -- требования к артисту: отсутствие патетики, позы, декламации, игры лицом, умение вести диалог, и чтобы внутри было больше, чем снаружи. Это самое главное -- содержательность внутренней жизни артиста, ее духовное наполнение, которое лишь в кульминационные мгновения конфликта взрывается с мощной энергетической силой.
И еще Б. Зингерман обратил внимание артистов на настоящую беду в сегодняшнем театре -- на неумение играть быстро, при этом сохраняя всю прелесть психологической нюансировки характеров, то есть на отсутствие актерской техники.
Эти простые и вещие слова, по-моему, должен осмыслить каждый, кто искренне решил посвятить себя сцене, кто еще может непредвзято отнестись к себе -- любимому, кто не забронзовел, не утерял способности чуть отстраненно, чуть иронически относится к собственным достижениям, понять их относительность.
Как много шаманства сейчас вокруг нас, шаманства в политике, в экономике, на театре. Разобраться в этом, отделить зерна от плевел иногда бывает непросто.
Вспоминается одна из немногих моих личных встреч с Борисом Зингерманом. Было это около тридцати лет назад. Служил я тогда в Московском театре имени К. С. Станиславского, где он -- друг Б. А. Львова-Анохина, главного режиссера -- состоял членом художественного совета.
Мы сдавали макет оформления к «Подростку» по Ф. Достоевскому. Мы -- это Давид Боровский и я. Давид тогда был уже одним из самых известных театральных художников в Москве, сотрудничал с Юрием Петровичем Любимовым, и поэтому у него не было достаточно времени, чтобы сделать костюмы. Он их заказал другому художнику (не буду называть его имени), что работал тогда в Малом театре.
После небольшого обсуждения по тогдашней московской привычке сделали перерыв для чая, и во время этой паузы ко мне подошел Зингерман.
«Молодой человек, -- сказал он. -- Я вас не знаю. Извините, я должен уйти. Могу сказать вам лишь одно: макет оформления талантлив, костюмы бездарны. До свидания». Он протянул мне руку и ушел. А я уже тридцать лет не могу забыть его слова. Как он просто и жестоко сказал. И как верно.
Мы часто нынче говорим, говорим… А ведь в искусстве все просто: или талантливо, или бездарно. «Ново только то, что талантливо, что талантливо, то и ново», -- заметил как-то Антон Павлович Чехов. Уметь отличить одно от другого в актерском искусстве, в режиссуре, в сценографии, в театральной критике -- это и есть, по-моему, способность слышать время.
Слышать время -- это еще и быть студентом на каждой репетиции, независимо от возраста, чинов и званий, то есть доверчиво отдаваться стихии театральной игры. Задумываться над тем, в чем же отличие театральных идей нынешнего десятилетия, стремиться их понять и освоить.
Именно сейчас проблема «впрыгивания» в свое время особенно остра, потому что, хотим мы этого или не хотим, произошла революция, пусть бескровная, но все-таки революция. Изменился государственный строй, изменился общественный строй. От «все вокруг народное, все вокруг мое» мы вдруг в один день оказались в рыночных отношениях, отношениях пока неестественных для многих людей. Иначе и быть не могло. И психология наша не успевает перестроиться, приспособиться к скачкам последних рыночных реформ.
Раньше мы надеялись на государство. У нас был все же минимум социальной защиты и некая инфантильная безответственность. Нынче приходится надеяться лишь на себя.
Слышать время -- это еще уметь критически отнестись к себе, к тому, что ты знаешь в профессии, что умеешь, не возводить из своих знаний и умений абсолюта ни в актерстве, ни в режиссуре, ни в театроведении, помнить восточную мудрость о саде камней, где никогда не увидишь их все пятнадцать, с какой бы стороны ты ни заходил. В лучшем случае, четырнадцать.
Инерция стиля, инерция сознания так ненароком, так неназойливо усыпляет, убаюкивает. Ты и заметить не успеешь, а существуешь уже во вчерашнем времени, все вокруг видят, а ты нет.
Ах, какое это непростое занятие -- слышать время.
Этой публикацией мы завершаем нынешний сезон в «ТЕАТРЕ ВРЕМЕН… »
«ТЕАТР ВРЕМЕН… » благодарит всех читателей за внимание, за письма, за телефонные звонки. Оказывается, жизнь театра так тесно переплетается с жизнью общества, с жизнью людей! Оказывается, жизнь театра интересна людям -- вот главный итог нашего нынешнего сезона. Мы надеемся на будущие встречи.
«Facty i kommentarii «. 10-Июнь-2000. Культура.