Но благодаря вере в судьбу и поддержке жены Александр Квашнин не сломался и достойно пронес свой крест
Однажды, когда Александра Михайловича уже перевели отбывать наказание в колонию-поселение и разрешили жить с семьей, к его жене -- главврачу сельской участковой больницы -- пришел незнакомый мужчина за рецептом для больной старенькой матери. Разговорились. Делая комплимент красивой докторше, незнакомец заметил, что своей интеллигентностью и «городскими» манерами она не похожа на местных жительниц. Тогда Татьяна Николаевна кратко поведала свою горькую историю.
Посетитель, потрясенный рассказом женщины, выпалил: «Позвольте, я летчик-испытатель, занимался расследованием этого происшествия в качестве эксперта летно-технической комиссии. Вот этой самой рукой подписывал акт о том, что там были виноваты экипажи, а не диспетчеры! Прекрасно помню это дело. Странно… За что же сидит Квашнин?»
За что, т. е. официальную версию причин этой трагедии, случившейся 3 мая 1985 года подо Львовом и унесшей жизни 94 пассажиров и членов экипажей, «ФАКТЫ» рассказали 1 февраля с. г. в материале «В столкновении военного и гражданского самолетов погибли сын космонавта Валерия Быковского и жена генерала Бориса Громова». Но благодаря статье нашлись люди, которые считают, что истину надо искать, и помогли разыскать осужденного диспетчера и члена комиссии по расследованию ЧП, версии которых свидетельствуют о том, что точку в этой истории ставить рано.
-- В тот день, 3 мая, я была на работе, -- вспоминает супруга Александра Квашнина Татьяна Николаевна. -- Где-то после обеда позвонил Саша, и по его голосу я догадалась, что произошло нечто ужасное. Он сказал, что у него серьезные неприятности, мол, сегодня меня не жди, а когда вернусь, не известно.
Я ни на секунду не усомнилась в Сашиной невиновности. Не тот он человек, чтобы халтурить на работе. Он во всем и всегда был дотошно-обстоятельным, добросовестным.
И, знаете, никто от нас не отвернулся, как утверждалось в газете. И в больнице, и в аэропорту друзья начали собирать деньги на адвокатов. Правда, узнав суть дела, ни один из адвокатов не взялся за Сашино дело, считая его заведомо проигрышным: «Вы знаете, какие чины там погибли? Молите Бога, чтобы диспетчерам дали по десять лет!»
Один человек мне сказал: «Татьяна, не трать деньги зря. Они тебе еще ой как пригодятся… »
-- День 3 мая был послепраздничным, обычным, ничего особенного, -- вспоминает Александр Квашнин. -- Над аэродромом висела низкая облачность, моросил дождик. Типичная львовская погода. К тому времени я работал руководителем полетов. У меня в подчинении были диспетчерские пункты подхода, круга, старта, руления, работники которых осуществляют непосредственное управление полетами в своей зоне.
-- Диспетчеров на смене было достаточно? В публикации говорилось, что кто-то из них торопился на обед…
-- Недостатка в диспетчерах мы не испытывали. А вот по поводу ухода одного из них на обед хочу уточнить. Ведь никакого нарушения не было. Согласно существующему тогда регламенту, в случае сложной воздушной обстановки, когда в зоне ответственности находится на связи не менее четырех самолетов, на диспетчерском пункте подхода полагается присутствие двух диспетчеров. А в тот день на связи находилось только два самолета, обстановка была самая что ни на есть простейшая, и я имел полное право оставить одного диспетчера. А второго действительно отпустил на обед. Это нормальная практика.
Причем каких-либо непредвиденных ситуаций быть не может. Для этого существуют план полетов, соседняя зона диспетчерского контроля, нам заранее сообщают расчетное время прибытия бортов. Так что мы действовали строго по правилам.
Неожиданно, слушая радиопереговоры диспетчеров старта и круга, я обнаружил, что первый разрешил взлет самолету, в то время как на посадку встречным курсом на эту же полосу заходил другой самолет. Я тут же вмешался, запретив взлет. Но там, в зоне подхода, под Золочевом, никакой конфликтной ситуации не было! Да, мы знали о гражданском и военном самолетах и вели их на разных эшелонах высоты. Но все произошло как раз в тот момент, когда я занимался разрешением конфликтной ситуации с самолетом, который должен был взлетать: две светящиеся точки-метки на экране радара медленно слились в одну, а затем погасли, исчезли. Поначалу о худшем не думалось.
-- Как положено в таких случаях, мы оповестили о случившемся соответствующие службы, -- продолжает Александр Михайлович. -- В предполагаемый район были отправлены поисковые вертолеты, спасательные бригады.
Я позвонил в базирующийся на другом краю нашего аэродрома полк военно-транспортной авиации. Там служил мой товарищ Володя Коломиец, с которым мы учились в Кировоградской академии гражданской авиации, а затем одно время вместе работали, семьями дружили. Попросил коллег-военных назвать состав экипажа пропавшего Ан-26. Мои худшие опасения подтвердились -- Володя оказался в том рейсе.
На работе я был до конца смены. Мои товарищи сами не понимали, как такое могло случиться. Ведь диспетчеры делали все что положено! Пытались меня утешить: не волнуйся, разберутся, твоей вины нет.
Затем нас с Пашей (диспетчером) отвезли на медицинское освидетельствование. Потом опрашивали. Кстати, даже у жены следователь спрашивал: «Ваш муж пьет? Сколько? Не лечился ли от алкоголизма? Сколько последний раз выпил?» А как я могу пить, если накануне, второго мая, работал?
Вечером или ночью меня отвезли в следственный изолятор КГБ.
-- Почувствовав дикую усталость, прилег на нары и забылся, -- вспоминает Александр Квашнин. -- Потом очнулся от того, что подпрыгиваю, буквально скачу -- меня била нервная дрожь. Так трясло, что даже сосед-уголовник проснулся. Не верилось в случившееся. Я все время прокручивал в уме действия диспетчерской службы, и мои подсчеты показывали, что этого не должно было случиться! По сей день со 100-процентной уверенностью не могу сказать, что это произошло именно так, как трактует официальная версия.
Допрашивал меня старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры СССР. Главным был вопрос-требование: признай свою вину. Им нужно было найти виновных. Потом мне разрешили познакомиться с делом. Там было много непонятных, противоречивых моментов. Я пытался обратить на это внимание следователей. Но ответов, конечно, не получил.
Например, в деле фигурировали высотомеры обоих самолетов. В смысле, их фотографии, сделанные после катастрофы на земле (они были целы, так как самолеты не столкнулись лоб в лоб, а зацепили друг друга крылом). На фотоснимках эти приборы показывали, что они выставлены на барометрическое давление 760 мм ртутного столба и зафиксировали высоту столкновения 3600 метров. Но ведь даже школьнику известно, что высотомер, работающий от атмосферного давления, на земле мог показывать только высоту данной местности над уровнем моря -- 320-325 метров! Спрашиваю: почему? Никто даже не пытался ответить. И подобных нестыковок было много.
Потом, когда я стал думать, почему так могло произойти, у меня родилось два варианта возможного развития ситуации. Первый: военный самолет Ан-26, выполнив команду диспетчера занять высоту (такое частенько в практике случается), скажем, 3300, докладывает диспетчеру, что уже занял этот эшелон, а сам тем временем продолжает набирать высоту. Другой вариант. Согласно правилам, еще находясь на взлетной полосе, экипаж устанавливает на высотомере барометрическое давление перед взлетом -- давление данного аэродрома. Во Львове в тот день оно было примерно 730 миллиметров. Затем, когда самолет набирает определенную высоту, он должен выставить на высотомере стандартное давление 760 мм. С таким давлением самолеты летают по обычным трассам, а потом, при подлете к пункту назначения, снова на определенном эшелоне высоты выставляют давление аэродрома, на который должны приземлиться. Скорее всего, военные этого не сделали, высотомер дал ошибку по высоте в 300 метров, и они оказались на пути встречного лайнера.
К тому же у военных была отключена система предупреждения опасных сближений, видимость была в тот день плохая, и экипажи поздно заметили друг друга. Стали отворачивать, но все равно зацепились. В этом, мне кажется, и кроется причина. Я, конечно, сейчас ничего не могу доказать, у меня нет никаких документов.
Суд был показательным, проходил в клубе аэропорта. Обычно в подобных случаях от коллектива назначают общественных защитников. А у нас назначили общественного… обвинителя, начальника отдела кадров. Характеристику на работе мне дали нормальную, ведь раньше никаких замечаний к моей работе не было. В 27 лет я стал руководителем полетов (это неплохой результат), состоял в резерве на должность начальника службы. На работу я всегда шел с удовольствием.
Выступавшие от коллектива сотрудники ничего плохого, спасибо им, обо мне не говорили. Правда, второй подсудимый Павел С. пытался все валить на меня. Но, думаю, это адвокаты или следователи его так настропалили, чтобы выгородил себя. Потом, когда через несколько лет мы встретились в зоне, он попросил у меня прощения. К сожалению, он уже умер.
В зале я видел родственников некоторых погибших. Никаких истерик и жажды мести, сурового наказания с их стороны не было. Даже во взглядах. Мне, конечно, было очень тяжело. Ведь погибли люди. Поскольку все произошло на моем дежурстве, я понимал, что ответственен за это дело. Но прямой своей вины не ощущал.
Тем не менее я свою вину признал. В необходимости этого меня убедили следователи: дескать, признаешь -- срок скостят. Хотя я был уверен, что мне дадут по максимуму -- дабы успокоить общественное мнение. Да и уровень комиссии (по расследованию знаете) какой был! В нее входили, кроме авиационных специалистов, работники Генеральной прокуратуры СССР, ЦК КПСС, ЦК Компартии Украины. Последние и делали погоду. Мнение экспертов там ничего не решало.
Приговор -- 15 лет лишения свободы -- для меня в общем-то неожиданным не был. Конечно, услышать такое… Для жены, наверное, это был удар, хотя я все время настраивал ее на худшее. После суда, когда отец жены спросил у судьи, почему мне так много дали, тот смущенно ответил, что он только прочитал текст приговора, все было предрешено заранее.
В основном я думал о семье. Что с ней будет? Таня потом рассказывала, как Андрюша каждый день после школы долго стоял и смотрел на окна СИЗО в надежде увидеть папу. А через несколько месяцев, когда разрешили первое свидание в зоне, увидев меня, испуганно спрятался за маму.
Но чувства чувствами, а надо было вживаться в новую жизнь. Мне тогда было 32 года. Через пятнадцать лет -- 47. Первую продуктовую посылку положено получить через семь с половиной. Остальное время -- тюремная баланда, ужасные условия, тяжелая работа… Поймите, меня пугали не трудности, а то, что со здоровьем придется распрощаться. Нужен ли я буду жене? Нет, я ни минуты не сомневался в Таниной надежности, но считал, что она достойна лучшей судьбы. Знал, что многие семьи распадались, когда мужья получали каких-то пять лет.
Словом, по прибытии в тюрьму я написал Тане, что пойму и не обижусь, если она забудет меня и попытается устроить свою дальнейшую жизнь. Таня потом отругала меня за это.
-- После суда меня отправили в зону общего режима. Вскоре вызвал лагерный оперативник, предложив стать негласным осведомителем. А начал издалека -- был неплохим психологом. Дескать, мы видим, что ты нормальный мужик, но тебе не повезло. Хотим облегчить твою жизнь -- ведь такой огромный срок дали, не всякий может в тюряге столько прожить. Если будешь вести себя примерно и поможешь информацией -- в обиду не дадим и срок постараемся уменьшить. Я отказался. Меня еще несколько раз вызывали.
То же самое произошло позже в колонии-поселении. После моего отказа сотрудничать с «операми» меня послали работать не на городские объекты, как обычно, а направили чистить свинарник.
А вскоре в зоне у меня произошел конфликт с уголовниками. В столовой за одним столом нас обедало десять человек. Вдруг все дружно поднялись и ушли, оставив посуду на столе. Я доел свою пайку и тоже ушел. Возвратившись вечером в барак, сразу почувствовал, как выжидательно смотрит на меня моя компания. А тот, который круче всех, спросил: «Ты почему посуду не убрал?» «Я тоже не видел, чтобы ты за собой убирал», -- отвечаю. -- «А это не твое дело», -- говорит. -- «Ну и моя посуда -- не твое дело!» «Если ты кумовской (кум -- так на зоне называют оперативников. -- Авт. ), так думаешь, что тебе все позволено?» «Кто кумовской -- я? -- возмущенно говорю. -- Ты можешь ответить за свои слова?»
Тут все уставились на него. Он стушевался. Дело в том, что законы в зоне суровые. Обнаружат, что ты стукач -- изнасилуют, до смерти изобьют, а то и похуже. Менты же могут защитить, а могут и не защитить. Или даже если ты крутой, но не можешь ответить за свои слова, так же жестоко могут обойтись и с тобой.
Увидев, что я не испугался, ко мне перестали приставать. Начали подходить с разными вопросами. Многие из уголовников были ограниченными, необразованными людьми. Им очень нравилось слушать по вечерам мои пересказы произведений Проспера Мериме, Эдгара По, детективы. Правда, в зоне сидели и нормальные люди -- аварийщики (т. е. водители), инженеры, медики, допустившие гибель людей. Я старался, естественно, больше дружить с ними. Но, конечно, жизнь там была не сахар. За несколько месяцев я похудел на 30 килограммов.
-- Через некоторое время вышел указ, предписывающий отправить всех, кто совершил неумышленные тяжкие преступления, в колонии-поселения. После всех тюремных кошмаров колония-поселение показалась нам раем. Кровати с матрасами, занавески на окнах. Борщ в столовой был таким сытным, что я его еле доел. На второе дали -- кашу с мясом!.. И одежду здесь разрешили носить обычную. Ведь у меня, кроме зэковской формы, ничего не было. Поэтому первое время я только бирку срезал -- так и ходил. Нас-то возили работать в город! Одолжив у ребят денег, я позвонил Тане. Услышав мой голос в трубке, она поначалу не поверила, что это я. И через пару дней примчалась, привезла одежду и прочее. А я от всего этого отвык. Надел часы, гляжу на движущуюся стрелку, а в горле комок.
В колонии-поселении, если ведешь себя примерно, осужденным разрешалось жить в соседнем селе на квартирах с семьями. Узнав об этом, Таня, не раздумывая, оставила работу и квартиру и приехала с Андреем ко мне. Устроилась главврачом в сельскую участковую больницу. Поначалу мы там и жили -- в акушерском кабинете. Потом ей выделили небольшой дом. Мы его постепенно достроили. Сад вырастили, обучились крестьянскому труду, огород держим, живность. Жена говорит, что даже корову доила бы. Но здоровье уже не то. Еще будучи осужденным, я попал на кирпичный завод. Начинал бригадиром, потом директор предложил мне стать главным инженером. В этой должности работаю и по сей день. Воспитали сына -- толковый парень, окончил один вуз, сейчас работает и учится заочно в другом. Уже и нам деньгами помогает. Люди здесь в селе в основном хорошие. Есть, конечно, и такие, что искоса поглядывают на бывшего зэка или, может, завидуют нашей с Таней любви, порядку на подворье. Неужели им полегчало бы, если бы было иначе?
Хотя нам не так уж и сладко. Кирпич сейчас мало кто покупает, по полгода без зарплаты сидим. Работать в поле и на огороде уже слишком тяжело. Уехать в город -- тоже проблема. Пытались дом продать: у простых людей -- денег мало, а богатые покупатели себе трехэтажные виллы строят. А если бы сняли судимость, может, и вернулся бы в авиадиспетчеры.
Но мы с Таней были счастливы хотя бы от того, что снова вместе, и после пережитого все прочие невзгоды нам казались мелочами. В 1987 году я попал под амнистию, объявленную по случаю 70-летия Октябрьской революции. И в конце 1989-го был условно-досрочно освобожден.
После Таниной встречи с таинственным летчиком у меня возобновилась бессонница. Мы поначалу хотели его найти. Но на поездки в Москву и другие города у нас не было денег. И мы понимали, что вряд ли добьемся правды.
Откликнувшийся на публикацию летчик оказался тем самым таинственным пришельцем, посетившим лет десять назад жену Квашнина. Он действительно работал летчиком-испытателем, нередко вылетал на разбор различных авиапроисшествий. Сейчас Иван Алексеевич (фамилию он просил пока не упоминать) на пенсии. Но хорошо помнит львовское дело и даже отыскал рукописные наброски акта летно-технической комиссии.
«Надо искать сам акт! -- сказал «ФАКТАМ» Иван Алексеевич. -- Он мог бы стать поводом для реабилитации Квашнина и его умершего коллеги. Ведь все было вот как. Исследуя в течение двух недель МСРП (»черные ящики». -- Авт. ), мы пришли к выводу, что оба экипажа допустили из-за беспечности, которой нередко грешат профессионалы, в общей сложности семь ошибок: две -- военные летчики, пять -- гражданские. Главной же была следующая -- экипаж Ан-26 ошибся на 300 метров по высоте из-за неправильно выставленного высотомера. Предположение Квашнина подтвердилось. Не буду утомлять читателей другими техническими подробностями. В акте, который мы подписывали, никаких претензий к работе диспетчеров не было. Потом меня срочно послали разбираться с причинами других тяжелых летных происшествий, которых в Союзе в то время случалось до трехсот в год, и впоследствии, узнав о приговоре, я был шокирован. Так что ради установления истины надо искать этот документ. Может, откликнется еще кто-либо из участников расследования львовского дела?
«Facty i kommentarii «. 2 марта 2000. Человек и общество