Накануне Дня Победы известный политический и общественный деятель, глава Украинского института национальной памяти рассказал «ФАКТАМ» о своем участии в Великой Отечественной войне
Игорь Рафаилович Юхновский родился в 1925 году в старинной деревне Степань. Сейчас это Ровенская область, а в то время была территория Волынского воеводства Польши. Так что для семьи Юхновских война началась не в 1941 году, а в 1939-м — когда германские войска перешли польскую границу…
- Наш поселок стоял на речке Горынь. На горе — древний замок, посреди поселка — большая площадь с еврейскими лавками, на обрыве — церковь, — вспоминает Игорь Рафаилович. — Мой отец был секретарем гмины — наименьшей административной единицы Польши. В 1939 году, когда началась Вторая мировая война, местная молодежь подняла восстание и выгнала поляков из города. Поляки почему-то были настроены против моего отца и даже хотели его расстрелять, поэтому нашей семье пришлось прятаться. Скрывались аж до прихода советских войск. Как их у нас ждали! Все-таки польская оккупация была очень унизительной: поляки относились к украинцам как к обслуге, людям низшей категории. Даже в гимназии, где некоторым украинцам было разрешено учиться, нас не считали равными. Причем и учителя, и гимназисты постоянно это подчеркивали. Поэтому, когда наши танки вошли в город и стали на площади, буквально все местные жители вышли приветствовать советских военных как освободителей.
Я в то время учился в Кременце, чуть позже туда переехали и родители. С приходом советской власти наша польская гимназия стала украинской школой. Когда она перешла с польского на украинский язык, я словно родился заново и стал значительно лучше учиться. И многие наши ученики будто переродились, по-новому задышали. В школе царил невероятный патриотический подъем. Старшеклассники писали стихи об Украине и читали их на импровизированных поэтических митингах.
А потом к зданию школы стал регулярно подъезжать большой фургон. Выходили люди в военном, прямо среди уроков выводили из классов самых активных поэтов и увозили в неизвестном направлении. Больше этих ребят никто не видел. Позже выяснилось, что их вывозили в Дубно, в тюрьму.
Школу и город накрыл ужас! Я тоже пережил настоящий психологический шок. Когда же в Дубно пришли немцы, тюрьму открыли и в неглубоких могилах нашли останки замученных детей. Зачем это делали? Такая бессмысленная жестокость…
- Каким вам запомнился день 22 июня 1941 года?
- Это было воскресенье. Мы как раз шли в церковь, когда по радио передавали выступление Молотова (народный комиссар СССР по иностранным делам. — Авт. ), который объявил о начале войны. Потом через город потянулись машины-»полуторки» с советскими солдатами. Я как-то не особенно понял, что началась война, но уже через пару дней в город вошли немцы. Помню, я тогда вывесил возле нашей избы сине-желтый флаг. Опять открылась украинская гимназия, но относительно спокойная и нормальная жизнь продолжалась лишь несколько месяцев. А затем история повторилась, но уже в более откровенном и угрожающем виде. Регулярно приезжали гестаповцы и привселюдно уничтожали представителей местной украинской интеллигенции. Расстреляли семью врачей, председателя банка…
В городе появились кафе с надписью «Только для немцев». Да и порядки установились соответствующие. Например, если по тротуару вам навстречу шел немец, то вы обязательно должны были сойти на дорогу. В противном случае фашист мог запросто ударить. Так что первая радость по поводу освобождения от Советов у местных жителей быстро обратилась в ненависть к немцам. Так было и в нашем доме.
- С повстанцами из УПА повоевать довелось?
- Сначала я о них ничего не знал. Видимо, я был не совсем нормальным молодым человеком. Я хотел учиться! Собирал разные книги, совершенствовал польский и немецкий языки. А кроме этого, я все время что-то строил, копал, ухаживал за свиньей, рубил дрова, носил воду… У нас был большой огород — соток 20, хозяйство. Так что за работой и чтением я практически не следил за тем, что происходило вокруг. В нашей семье, конечно, о войне говорили, тайно слушали радио, но о связях с партизанами речь не шла. А формирование повстанческого движения начиналось у нас стихийно. В то время ляндвирд — хозяйственный отдел немецкого комиссара — ездил по селам и собирал с людей подать. Как-то по городу прошел слух, что ребята из соседнего села немцев… выгнали. А раз так, то и в других местах люди взялись за оружие. И с того момента вокруг Кременца стало организовываться партизанское движение. Везде валялось очень много всякого оружия — местная молодежь просто не могла им не воспользоваться.
Оккупанты вели себя настолько безобразно, настолько с пренебрежением относились к местному украинскому населению, что мы снова стали ждать советские войска. Помню, когда началось наступление, немцы ходили по улицам, пытаясь мобилизовать местных жителей. Мужчины прятались в соседнем лесу, а женщины носили им туда еду. И так продолжалось до тех пор, пока в город не пришла советская власть.
В нашем маленьком двухкомнатном домике остановился штаб командира 207-го батальона отдельной инженерной бригады резерва Главного командования Первого Украинского фронта.
- Кто-то еще из вашей семьи воевал?
- Мой старший брат. Ушли на фронт и многие друзья. Знали бы вы, чего только ни делали мои родители, чтобы я не ушел на фронт. Мама каждый день пекла коржики! Но мне было тяжело сидеть дома. А как на меня при встрече смотрели матери друзей, ушедших воевать! Вынести эти взгляды я просто не мог — и категорически заявил дома, что ухожу добровольцем. В 1944 году мне исполнилось 19 лет. Отец и мама, конечно, разволновались, попытались меня отговорить, но, в конце концов, были вынуждены согласиться и уговорили комбата, который у нас квартировал, взять меня к себе. Так я стал бойцом первого взвода первой роты.
- Что мама дала вам на прощание?
- Я был очень верующим человеком. Всегда носил нагрудный крест. А мама дала маленькую серебряную иконку Божьей Матери. С этой иконой мой дед, георгиевский кавалер, пошел на Первую империалистическую войну. А я — на Великую Отечественную. И меня ни разу не ранило…
После Кременца наше подразделение передислоцировалось под Збараж, и мы расположились в лесу, на территории бывшего немецкого лагеря. Следует сказать, что, придя в армию, я совершенно не ощутил разницы между моей прошлой жизнью и фронтовой. Я ведь попал в инженерные войска, а уж рубить дрова и копать землю я всегда умел.
- Стрелять тоже умели?
- Да где там (смеется). Мне сразу выдали ручной пулемет Дегтярева, так я с ним носился, как дурень с торбой! В конце концов лейтенант поставил в лесу мишень и научил меня стрелять.
- Свой первый бой помните?
- В моей военной жизни было несколько жутких эпизодов. Первый произошел, когда наши войска начали наступление на Львов. Мы, минеры, должны были прикрывать так называемый стык между двумя пехотными бригадами, ведь через эту «ничейную» территорию легко мог просочиться враг. Поставив на лугу мины без детонаторов, мы ждали сигнала, чтобы их установить и прикрыть дерном. Помню, я в хате разбирал пулемет, когда вдруг началась стрельба и прибежали наши с криками, что немцы прорвались. У меня так руки тряслись, что я все не мог собрать пулемет. Лейтенант мне кричит, мол, бросай, сейчас все поляжем, и дает мне пистолет… Схватил я пистолет, а пулемет так в хате и оставил.
Меня охватил бессознательный, но просто абсолютный ужас! Видимо, сработал инстинкт самосохранения. Выскочив из хаты, мы начали стрелять, а затем побежали. Увидев едущую телегу с пушкой, я ухватился за дуло этой пушки и так проехал часть пути. Рядом оказался наш комсорг. Ну, думаю, он человек бывалый — вместе не пропадем. Мы бежали, пока вдруг не оказались среди… мирно обедающих советских солдат. Причем у них все тихо, спокойно. Только тогда я пришел в себя…
По возвращении меня должны были серьезно наказать, поскольку я бросил оружие. Но до этого дело не дошло. Мне просто вручили автомат и послали в разведку. А в лесу мы встретили наших разведчиков-пехотинцев, и они дали нам необходимую информацию. Когда же возвращались, я нашел брошенный немцами ручной пулемет. Точно такой, как мой Дегтярев, но только новенький, с полным боекомплектом. Более того, мы принесли своим еще и оружие, и рацию, и немецкие рюкзаки с провизией.
- Со шнапсом?
- Нет (смеется), спиртного не оказалось. Нам достались аккуратно завернутый в пленку черный хлеб, шоколад и халва. Вот таким было мое первое боевое крещение. Потом я участвовал уже в наступательных боях. Под Золочевым (город во Львовской области. — Авт. ) немцы пытались вырваться из Бродовского котла. И нам приказали ликвидировать прорыв. Несколько раз за ночь мы ходили в разведку. Признаюсь, что после каждого возвращения нам наливали «позиционные» — по сто граммов спирта (улыбается). Так вот, заночевали мы в поле. Под утро нас разбудила канонада, появились наши танки. Помню, бегу я, а рядом едет танк. Он притормаживает, стреляет — я глохну и убегаю от него дальше. Он опять догоняет, стреляет, и все повторяется сначала (улыбается). И так я забежал в самую толпу убегающих немцев. Рядом стоял тот самый танк и бил прямой наводкой по противнику. Я видел, как разорванных на части немецких солдат взрывом подбрасывало метров на пять в воздух… Противник любой ценой хотел пробиться к лесу, а мы все стреляли и стреляли…
На поле в пшенице лежало много раненых немцев. Помню, один протянул мне письма из дома, фотографии родных и попросил не убивать. Я говорю: мол, не буду. А он мне: тогда перевяжи. Какой-то немецкий офицер, услышав, что я говорю на их языке, подбежал ко мне и попросил отвести его в штаб. Сказал, что в его портфеле находятся важные документы… Такой вот был бой. Но если вы меня спросите, убил ли я кого-нибудь в том бою, то я затруднюсь ответить. Наши бойцы на следующий день хвастались друг перед другом, кто больше немцев «положил»: один говорил — 15, другой — 25… Врали, конечно. Но тогда мода была такая — записывать количество убитых врагов. А я не считал. Зато не давал убивать тех, кто сдавался в плен. Видимо, поэтому друзьям я казался странным.
- Ваш брат с войны вернулся?
- Живой и здоровый. Правда, с легким ранением он побывал в госпитале под Люблином. Кстати, мама, узнав о том, что брат ранен, отправилась искать его госпиталь.
- На фронт?
- Вы не знали мою маму! Это не женщина, а целый театр! Родители безумно тосковали без нас. Видимо, эта тоска и погнала маму на поиски. Взяв в Кременецком горсовете справку о том, что едет на фронт искать сыновей, она отправилась в путь. И добралась-таки до Люблина, но моего брата к тому времени из госпиталя уже выписали. Тогда мама решила найти меня. А я в то время был в Карпатах. Конечно же, маму задержали. Но она была очень энергичной женщиной и добилась встречи с самим маршалом Коневым! Рассказала, что ищет сыновей, — и маршал дал ей соответствующую бумагу, с которой она таки добралась до меня (улыбается). И разыскала в больнице, где я лежал с очень сильным ушибом ноги…
А с ногой дело было так. Возводя переправу через речку, мы уложили большие бревна, но еще не успели их как следует закрепить. И вдруг на мост без чьего бы то ни было разрешения выехала тяжелая машина. Бревна разлетелись, и одно из них сильно ударило меня по ноге. Нога моментально опухла, и в итоге я на несколько недель попал на больничную койку. Лежу в госпитале, лечусь, и тут мне говорят: «Твоя мама приехала». Как же мне было неудобно!
- Гостинцы привезла?
- Коржики! Вы представляете, сколько она искала нас? Недели две-три. Но сама те коржики не ела — берегла сыновьям. А чем сама питалась в это время, одному Богу известно…
- Как долго вы воевали?
- На фронт я ушел за девять месяцев до Победы. Получил две медали — «За победу над Германией» и «За освобождение Праги». Демобилизовался в 1946 году.
- И потом…
- Поступил во Львовский университет, женился и 30 лет прожил на Галичине.
- А День Победы празднуете?
- В нашей семье 9 мая всегда было и будет праздником. В этом году, как и во все предыдущие, у нас обязательно будет торжественный обед…
- Игорь Рафаилович, знаю, что вы возглавляли Всеукраинское объединение ветеранов Второй мировой войны. Но ведь ветераны — это не только бывшие солдаты Советской Армии, но и воины УПА…
- Я всегда исповедовал идею о необходимости примирения всех ветеранов. В 1998 году, будучи народным депутатом Украины, предложил львовскому руководству создать ветеранское объединение. А поскольку Галичина тогда была настроена в националистическом ключе, то основой предложенной структуры стали именно бывшие воины Украинской повстанческой армии. Однако пришли в нее и ветераны Советской Армии, и даже бывшие бойцы дивизии «Галичина». Мы собирались за обеденным столом, причем не отдельными группками, а все вперемешку. Выпивали чарку-другую — и начинали вести разговоры. Разумеется, каждый вспоминал свои бои… Но это были совершенно нормальные разговоры! Собирались взрослые и спокойные люди, с хорошим выражением глаз. Бывшие солдаты ничего не боялись. И знаете, это очень символично, что никто не испытывал страха. Такое возможно только в независимом украинском государстве. Подобное спокойствие и стало основой для постепенного примирения.