Накануне первого апреля — дня выдумок, шуток и розыгрышей — не грех вспомнить о старокиевских вралях, в числе которых были даже… уважаемые учителя. В дореволюционных гимназиях к вранью относились не так строго, как теперь. Оно считалось одним из педагогических приемов. Чтобы ученик получше запомнил материал, педагогу позволялось додумать, присочинить что-нибудь запоминающееся, необыкновенное. В конце концов соврать для блага дела…
Киевский учитель Елисей Трегубов, преподававший в коллегии Павла Галагана, а позже в частной гимназии, создал собственную «анекдотическую географию», отличавшуюся от обычной курьезными измышлениями. Его ученик Максим Рыльский вспоминал: «Он рассказывал нам про то, как в английских пивоварнях плавают два мужика в огромном чане с пивом, собирая пену, и поражал учеников неожиданными высказываниями такого сорта: «Славится Англия также и своими мопсиками с черными носами». Но при этом он был милый человек и неплохой учитель».
Таким же «милым человеком и неплохим учителем» был и Николай Черкунов, преподававший географию в киевской Первой гимназии. Он прославился благодаря автобиографической повести своего ученика Константина Паустовского, где выведен под именем Черпунова. И еще благодаря тому, что поставил на конвейер вранье во благо педагогики. Учитель бывал в дальних странах и привозил оттуда множество вещей для своего домашнего музея. Там можно было увидеть изумительных тропических бабочек, змей, хамелеонов и другие «редкие экземпляры природы». Но при этом многие из его экспонатов были обычными, никому не нужными вещами, подобранными им чуть ли не на помойке, — всякие ножи, пуговицы, бутылки, которые он выдавал за предметы быта разных стран и народов.
«Черпунов, — писал Константин Паустовский, — всегда притаскивал на уроки всякие редкости. Больше всего он любил приносить бутылки с водой. Рассказывал нам, как сам набирал нильскую воду около Кипра. «Смотрите, — он взбалтывал бутылку, — сколько в ней ила. Нильский ил богаче алмазов. На нем расцветала культура Египта. Марковский, объясни классу, что такое культура». Марковский вставал и говорил, что культура — это выращивание хлебных злаков, изюма и риса. «Глупо, но похоже на правду!» — замечал Черпунов и начинал показывать нам разные бутылки. Он очень гордился водой из реки Лимпопо. Ее прислал Черпунову в подарок бывший его ученик». Все это было сплошным враньем, и когда учитель умер, преподаватель психологии объяснил гимназистам суть его педагогической методы. «Вы помните Черпунова с его водой из разных рек и морей?» — «Ну, как же! — отвечали мы. — Великолепно помним». — «Так вот, могу вам сообщить, что в бутылках была самая обыкновенная водопроводная вода. Вы спросите, зачем Черпунов вас обманывал? Он справедливо полагал, что таким путем дает толчок развитию вашего воображения. Черпунов очень ценил его. Несколько раз упоминал при мне, что человек отличается от животного способностью к воображению».
Педагогика привирающего учителя дала свои результаты. Среди его учеников оказались такие великие фантазеры и мечтатели XX века, как Михаил Булгаков и Константин Паустовский. Это были писатели особого — киевского — закваса. И даже тогда, когда они толкуют вроде бы об известных фактах, им не стоит верить. Особенно это касается Паустовского, который настолько прочно усвоил от своего учителя прием «лжи во благо», что даже в автобиографических повестях свободно манипулирует историческими фактами, подгоняя их под требования художественного замысла…
Своими успехами киевские врали обязаны тысячелетним традициям вольного предания, развивающегося в разных городских кругах и особенно — в сфере богомольцев. Чего только не говорили и не рассказывали бывалые пилигримы у фонтана Самсона на Подоле, в Китаево, на Выдубичах, на большом монастырском дворе Лавры! Город окружал со всех сторон гул легенд, домыслов и откровенного вранья. Среди массы молящихся выделялись набожные богомолки, которых в Киеве называли ханжушками. Эти хранительницы традиций православного пилигримства знали множество преданий и наряду с сюжетом из жития святых рассказывали истории, в которых, как говорил один из мемуаристов, «даже мы, дети, угадывали добрую половину лжи». О ханжушках упоминал в своих очерках Александр Куприн. И в повести Ивана Нечуя-Левицкого «Афонские проходимцы» герой-святоша, привирая, рассказывает о заморских чудесах: «Видел я и Голгофу, Гроб Господен, слышал, как плачут души грешников и скрежещут зубами. Есть там в стене великой церкви дыра, она идет под землей до самого ада. Если приставишь ухо, то слышишь и крик, и шум, и стук, и клекотанье, и плач, и скрежет зубовный».
Как всегда бывает с героями народного эпоса, мы не знаем точных дат жизни Берлинского. Известно (разумеется, с его же слов), что он имел какое-то отношение к августейшей фамилии, и сам император Николай I вырос чуть ли не у него на коленях. Во всяком случае они всегда были на «ты», и Кесарь Степанович считал, что только так и подобает обращаться к самодержцу, перед которым трепетала вся Европа.
Когда же у Берлинского спрашивали, почему он, несмотря на свои колоссальные возможности и связи, живет не в Петербурге, а при постоялом дворе на Печерском базаре, он вздыхал и рассказывал удивительную историю своего выдворения из столицы, случившегося против воли самого государя и единственно ради сохранения существующего государственного строя.
«По рассказам судя, — пишет Лесков, — пребывание Берлинского в столице и действительно было совершенно неудобно: этому мешала слишком большая и страстная привязанность, которую питали к Печерскому Кесарю «все солдаты». Они так любили его, что ему нигде нельзя было показаться: как солдаты его увидят, сейчас перестают слушать команду и бегут за ним и кричат: «Пусть нас ведет отец наш полковник Берлинский, мы с ним и Константинополь возьмем, и самого победоносного Вылезария на царский смотр в цепях приведем».
Доходило до таких ужасных беспорядков, что несколько человек за это были даже якобы расстреляны как нарушители дисциплины, и тогда Берлинскому самому уже не захотелось в Петербурге оставаться, да граф Чернышев прямо якобы сказал государю: «Как вашему величеству угодно, а это невозможно есть: или пусть Берлинский в Петербурге не живет, или надо отсюда все войска вывесть». Государь призвал Кесаря Степановича и сказал: «Так и так, братец, мне с тобою очень жаль расстаться, но ты сам видишь, что в таком случае можно сделать. Я тобою очень дорожу, но без войск столицу тоже оставлять нельзя, а потому тебе жить здесь невозможно. Ступай в Киев и сиди там до военных обстоятельств. В то время я про тебя непременно вспомню и пошлю за тобой».
Многие на Печерском базаре так и понимали, что в городе два наместника царя: один официальный (генерал-губернатор Бибиков), а другой, так сказать, по долгу дружбы, личный посланник Берлинский. Сам Кесарь Степанович не раз говорил жителям Печерска, что забота о их благополучии возложена лично на него, и стоит ему написать «страховое письмо» о том или ином злоупотреблении местной власти, как все немедленно придет в надлежащий порядок, только он принципиально не делает этого, «потому что у государя другие серьезные надобности есть». К нему часто обращались с жалобами. И он никому не отказывал. Надевал свой полковничий мундир с орденами и отправлялся на Липки — распекать своего «соправителя» Бибикова. Киевляне свято верили во всемогущество отставного артиллерийского полковника. Он и вправду многим помогал — укрывал от преследований полиции, хлопотал по чужим делам в губернском управлении или в канцелярии генерал-губернатора.
Лесков утверждает, что Бибикову были хорошо известны небылицы, распространяемые Берлинским, и он с удовольствием слушал их. Сообщая эти любопытные подробности, Лесков ссылался на художника Михаила Сажина, который писал тогда акварели для знаменитого кипсека (альбома) Бибикова с киевскими видами и памятниками старины. Он часто бывал в доме генерал-губернатора и хорошо знал, о чем там говорят.
Очевидно, Берлинский ходил к Бибикову недаром и тайно оказывал ему какие-то важные услуги. Лесков предполагает, что, будучи управляющим «Шияновского дома» на Печерской площади (обширного комплекса домов, служившего вместо Печерского постоялого двора), Берлинский исполнял тайные поручения полиции и осуществлял фильтрацию всех приезжих, останавливающихся на Печерске. Часть обитавшей у Берлинского публики избегала встреч с полицией по разным причинам, а в основном — за неимением паспортов и видов на жительство.
В «Шияновском доме» они чувствовали себя в безопасности, так как полиция никогда не делала здесь облав, полагаясь на осмотрительность полковника-домоправителя. Доходило до того, что Берлинский считал возможным приютить у себя раскольников-немоляков, имевших репутацию страшных крамольников, ибо они отказывались молиться за царя (отсюда и немоляки). Он даже позволил им устроить в глубине шияновской усадьбы свою молельню. Эти очевидные привилегии обитателей дома многие киевляне объясняли всемогуществом Печерского Кесаря, утверждая, что генерал-губернатор Бибиков ни в чем не может ему перечить и даже не смеет проезжать мимо его дома.
Наш киевский Мюнхгаузен пережил правление Бибикова и еще долго радовал печерян рассказами о своих необыкновенных подвигах и приключениях. Последним свидетелем небывалой славы Печерского Кесаря оказался народник-терорист, а потом меньшевик Леонид Дейч. В середине 1860 годов его отец был подрядчиком киевского военного госпиталя и снимал обширный барский дом в усадьбе Шиянова, а легендарный Кесарь Степанович Берлинский жил в соседнем флигельке. Дейч учился тогда во второй киевской гимназии и, как и все обитатели «Шияновского дома», находился под обаянием личности печерского антика и его неподражаемых рассказов.
Таким был наш Печерский Кесарь. Он же «личный друг» царя Николая Павловича и «соправитель» генерал-губернатора Бибикова. Трудно сказать, к чести ли Киеву иметь такого героя. Но так уж случилось. А из песни слова не выкинешь…
Рисунок из архива автора