200 лет назад, 27 июля 1812 года, армия Наполеона потерпела поражение на Волыни, благодаря чему Киев не подвергся нашествию
Кампания 1812 года началась 24 июня с переправы французских войск через Неман, после чего они двинулись на Петербург и Москву. Киев — третий стратегический пункт в планах Наполеона. Об этом было известно задолго до войны. И город начал готовиться к обороне загодя. Еще в 1810 году в Киев приехал известный генерал, будущий покоритель Кавказа, а в то время командующий резервными войсками на западной границе Алексей Ермолов. «Все занятия мои в Киеве, — писал он позже в своих записках, — ограничивались употреблением порученных мне войск на построение новой крепости на Зверинецкой горе». Генерал рвался в Дунайскую армию, которая вела бои с турками. Но царь упорно отказывался отпускать Ермолова из Киева, подчеркивая каждый раз, что генерал «надобен в настоящей должности». Видимо, возводимая тогда на Лыбеди маленькая земляная крепость значила в глазах правительства не меньше, чем успех сражения с турками.
«Наконец, — писал в повести «Близнецы» Тарас Шевченко, — разрешился от бремени своими чудовищами-чадами страшный 1812 год». Для Киева он начался с необычного происшествия. Военные стратеги обнаружили, что Зверинецкой крепости нужна новая линия укреплений, прикрывающая Лавру со стороны Днепра. Старый суворовский генерал Илья Глухов вместе с присланной ему в помощь командой военных инженеров из Петербурга начали срочно насыпать над Ближними пещерами земляные валы для размещения батарей. Работа спорилась, но вскоре монахи увидели в своих подземельях трещины, обвалы и подняли тревогу. Митрополит Серапион обратился в Петербург с жалобой на строителей. После вмешательства царя инженеры несколько сбавили темп работ, но окончательно их не остановили. И тогда произошло то, чего в Киеве никогда не случалось. Когда военные приступили к слому надземного перехода из Верхней лавры в Ближние пещеры, монахи вошли в него вместе с владыкой Серапионом. С утра до вечера и изо дня в день они ходили по переходу двумя живыми потоками навстречу друг другу. Военные растерялись. Никто из них не посмел тронуть здание, в котором находились святые отцы.
Эта демонстрация протеста против варварского отношения властей к местным святыням произвела в Петербурге сильное впечатление. Указ о полном прекращении строительных работ в Лавре не заставил себя долго ждать. Переход остался, а валы были срыты.
Правда, действия военных имели свое оправдание: к Киеву продвигался саксонский корпус генерала Ренье. Параллельно со злополучным строительством в городе началась срочная эвакуация или, как тогда говорили, «опорожнение» города.
Провиантскую и интендантскую комиссии вместе с их запасами и припасами отправили в Кременчуг, госпиталь и военно-сиротское отделение — в Переяслав. Арсенал перебрался в Москву. Архив Губернского правления, святыни монастырей и Лавры были готовы к эвакуации. Драгоценности соборных ризниц спрятали в сокровенных местах, закопали в оврагах и лесах. Реликвии приходских церквей, древние иконы и дорогие украшения упаковали для отправки по Днепру.
«Если бы нашествие коснулось Киева, — писал историк войны 1812 года генерал Александр Михайловский-Данилевский, — неприятель нашел бы колыбель России так же опустелою, как и златоглавую Москву».
Не обошлось и без паники среди горожан. Некоторые, глядя на эвакуацию казенного добра и наслушавшись разговоров о зверствах оккупантов, поспешили покинуть свои дома и откочевать во «внутренние губернии». Беженцы брали с собой все, что можно было увезти, остальное прятали. Делалось это тогда просто, по старому дедовскому обычаю: в саду вырывали большую яму, складывали туда мебель и весь домашний скарб, закладывали досками, а сверху для отвода глаз насыпали землю и делили ее на грядки.
Но большинство киевлян панике не поддавалось. Городская молодежь записывалась в ополчение, дворяне поступали в военные училища. По всей Украине формировались в те дни казацкие полки. Казацкая одежда всем очень нравилась. Ее находили воинственной и патриотичной. Известный генерал 1812 года Николай Сулима в память о своих предках, казаках-запорожцах, пошил малолетнему сыну Семену настоящий казацкий костюм. Мальчик гордился своим нарядом, но очень сокрушался, что у него нет сабли. Он поделился горем с генералом Ермоловым. Тот выслушал его серьезно и на следующий день привез ему в подарок оружие. Прославленный генерал договорился с родителями мальчика, что в случае успешной учебы ему разрешат надевать саблю и после уроков обнажать ее в присутствии гувернера. «Когда я учился дурно, — вспоминал впоследствии Семен Сулима, — меня лишали сабли, что приводило в отчаянье больше, чем все выговоры: «Как, у меня, казака, отбирают саблю, данную мне самим Алексеем Петровичем!»
Для детей постарше родители шили из армейского сукна егерские мундиры, вооружали старыми охотничьими ружьями из домашних арсеналов, доставали настоящие кивера, патронные сумки с перевязями и отдавали их в науку какому-нибудь унтер-офицеру с ближайшего ротного двора.
27 июля Третья армия под командованием графа Александра Тормасова разбила у волынского городка Кобрина Саксонский корпус Ренье. Это была первая победа русского войска в войне 1812 года. Ее праздновали во всех городах империи. И особенно в Киеве, где Тормасов еще недавно служил генерал-губернатором. После разгрома саксонцев киевляне почувствовали себя наконец в безопасности. Этому способствовало и то обстоятельство, что посланное Наполеоном на подмогу Ренье 30-тысячное австрийское войско, придя на Волынь, не проявляло свойственной оккупантам агрессивности. Его командующий, князь Карл Филипп Шварценберг, спокойно дождался, когда противостоящая ему армия Тормасова соединится с Дунайской армией адмирала Чичагова, после чего поспешно вывел свои войска из Украины. Князь не изменил Наполеону, но и не помог. Благодаря ему Киев не подвергся ужасам нашествия и уже в середине лета 1812 года вернулся к обычной мирной жизни. В городе появились первые пленные. Комендант Киева попросил митрополита Серапиона разместить в певческом корпусе Лавры 290 французов, вслед за ними ожидалась вторая партия в 400 человек.
К осени город был уже переполнен военными — своими и иностранными, ранеными и пленными. Светская жизнь оживилась. Людям хотелось жить и веселиться вопреки войне. Начались банкеты и балы. Киевские дамы танцевали с французскими и русскими офицерами.
«Трогательное было зрелище, — писал Семен Сулима, — когда на зимних балах вводили на костылях выздоравливающих русских офицеров и пленных (французских и саксонских); как к русским страдальцам кидались навстречу хозяева и дамы и так бережно помещали их на покойные кресла, заранее приготовленные, пленных же принимали весело, как своих гостей. Начинались танцы, пленные плясали, танцы все более оживлялись и кончались уже к утру веселым ужином».
Описанные мемуаристом балы происходили в доме его бабушки, вдовы генерала Екатерины Васильевны Репнинской. (Этот дом Ь 9 на нынешней Шелковичной улице сохранился в перестроенном виде.) До войны здесь часто собирались бывшие сослуживцы ее покойного мужа, прославленные военачальники: суворовский генерал Михаил Милорадович, служивший в 1810-1812 годах киевским генерал-губернатором, Алексей Ермолов, Петр Багратион… Просторные комнаты генеральского дома были обставлены в модном тогда патриотическом вкусе и напоминали музей боевой славы полков, некогда стоявших в Киеве. «Большие, во весь рост портреты фельдмаршалов Суворова, Румянцева, Потемкина, под началом которого служил дедушка, и которых и она знала, особенно же Суворова, письма которого к ней сохраняла как святыню, — как-то благодушно смотрели из своих рам на проходящих мимо них в большой зале. В большой гостиной, под огромным портретом Екатерины II, на диване сидела бодрая, приветливая, чистенькая, как севрская статуэтка, старушка с вечным вязанием в крошечных ручках».
Трудно вообразить танцующих французских офицеров на фоне таких воинственных интерьеров. И еще труднее представить рядом с хозяйкой ее сына, вернувшегося из армии для излечения от ран. В Бородинском сражении он получил три пули в грудь и вот теперь принимал вчерашних своих врагов как гостей! Таковы были нравы тех лет. Таково было великодушие наших предков.
Охотно принимали пленных на постой и в мещанских домах на Подоле. Никакой прибыли от таких постояльцев мещане не получали. Зато узнавали от них немало полезного по части портновского и столярного ремесла, а также кулинарии. Не имея денег, французские куховары экспериментировали над тем, что им давали, и нередко удивляли своими кулинарными находками. Благодаря им киевляне пристрастились в 1812 году к дешевому суррогатному кофе, который делался из… фасоли. «Пленники начали вместо кофе, — писал мемуарист, — пережигать нашу фасоль, толочь, варить с медом и употреблять в пищу, а весной изобрели для себя новое лакомое блюдо — ловили водяных лягушек и готовили из них суп и жаркое».
Но не все невольники дожили до теплых весенних дней и лягушек. Для многих суровая зима 1812-1813 годов оказалась последней. И, очевидно, не холод был причиной страшного мора. Пленные не жаловались на условия своего содержания. Жили они не где-нибудь, а в старинных корпусах Лавры, в Царском дворце и хороших частных домах.
Особенно много пленных умерло во дворце. Медики так и не смогли определить причину напасти. После непродолжительных споров было решено, что во дворце свирепствовала какая-то неизвестная «прилипчивая болезнь» (эпидемия).
Немало хлопот доставило захоронение умерших. «Морозы, — отмечал мемуарист, — стояли страшные, земля была словно дикий камень. Зарывать тела в землю в таком множестве оказалось невозможным. В предупреждение заразы кто-то дал совет — сжигать тела пленных. Совет был принят. Тела вывозили за город, клали слой дров и слой тел, обставляли вокруг соломой и зажигали. Обгорелые кости покрывали землею».
После того как были засыпаны последние тела, над братской могилой образовался небольшой курган. Его называли Саксонской могилой. Она находилась неподалеку от Кирилловского монастыря в конце урочища Репьяхов яр. Было время, когда при одном лишь упоминании о Саксонской могиле киевляне осеняли себя крестным знамением. Теперь о ней забыли. Мало кто помнит и о том, что славой страшного места пользовался в городе и сам Царский дворец. Говорили, что в нем поселилась смерть и никто уже не выгонит ее оттуда. Четыре года после мора царская резиденция стояла пустая. Ее мыли, скоблили, дезинфицировали, но никто в ней не жил. Даже хозяин дворца, царь Александр Павлович, посетив Киев в 1816 году, остановился не в нем, а напротив — в доме помещика Оболонского.
Обновил жизнь старого дворца командир четвертого корпуса, квартировавшего в Киеве, отважный герой 1812 года генерал Николай Раевский. Не обращая внимания на слухи, он вселился в Царский дворец в 1816 году со всем своим семейством и благополучно прожил в нем до января 1819 года. Мрачная слава, казалось, отступила от жилища генерала. Но когда никто уже не вспоминал об ужасах недавнего мора, черная гостья снова вышла из тьмы прошлого. 15 января 1819 года дворец сгорел.
В отчете смотрителя дворца писалось, что произошло это оттого, что в дымоходе образовалась неприметная трещина, сквозь нее стали пробиваться искры из печи Малиновой гостиной, а от них загорелись деревянные балки чердака. Тушением пожара руководил сам генерал Раевский, но безуспешно. Огонь охватил весь чердак, после чего проник в золоченые интерьеры. Генерал спас всю царскую утварь — люстры, мебель, картины, ширмы, зеркала, комнатные фонари. Были сняты с петель и вынесены наружу двери анфилад и даже оконные рамы. Но сам дворец уберечь не удалось. От творения Растрелли остался лишь первый этаж, сделанный из камня.
Нетрудно представить, о чем думали киевляне, глядя на пламя в окнах царской резиденции. Это был последний отсвет великого пожара 1812 года…