29 мая известному писателю, драматургу, уроженцу Киева исполняется 80 лет
Александр Каневский признается, что не любит фанфарные празднования юбилеев. «Я считаю их репетицией похорон», — говорит бывший киевлянин, который вот уже 22 года живет и творит в Израиле. Каневский официально не праздновал ни один из своих юбилеев, просто отмечал в кругу близких друзей, за большим шумным столом. Застолья всегда ведет его младший брат, знаменитый майор Томин, актер Леонид Каневский. Александр Семенович говорит, что Леонид прирожденный тамада. Так будет и на этот раз.
— Что вам запомнилось из киевского детства?
— Мы жили на улице Горовица (ныне Большая Житомирская). На этаже — длинный коридор, вдоль которого двери, ведущие в разные комнаты. В каждой комнате жила одна, а то и две семьи. В конце коридора был туалет и общая кухня — место встреч, бесед, скандалов и объятий. Возле туалета по утрам выстраивалась большая очередь. Наша семья считалась преуспевающей — у нас были две комнаты. В маленькой, похожей на сосиску, жили дедушка и бабушка. Комнату побольше отдали маме и папе после их свадьбы. Кроме того, у нас еще была своя маленькая кухонька и микротуалет, в который входить можно было только боком. Кухню и туалет перестроили из темного чулана, но все равно мы считались очень богатой семьей, потому что обладали собственным унитазом.
— Ваш брат Леонид любит говорить: «Чувство юмора у Александра прорезалось с молочными зубами».
— Мой юмор берет начало в детском саду. Я был там заметной политической фигурой, сколотил свою команду и назначил себя Чапаевым. Анкой-пулеметчицей была девочка Ляля в белой мохнатой шубке и вязаной шапочке с помпоном, а Петькой — Марик Кудло, самый маленький, но активный и энергичный мальчуган. Моей политической программой было — бить баб. Мы натягивали скакалку поперек аллеи, низко у земли, и с воплями и гиканьем гнали туда толпу девочек, которые спотыкались о скакалку и валились на землю. Мы, торжествуя, прыгали вокруг поверженных и кричали «Да здравствует революция!». Когда за мной приходил папа, сбегались все воспитательницы и наперебой жаловались на мое поведение. Папа слушал, вздыхал и говорил: «Боже мой, какой это страшный признак: я их тоже в детстве бил».
Подобные шутки продолжались и в школе. Повзрослев, уже в классе седьмом, я стал выпускать собственный подпольный журнал «Цап-Царап», в котором писал эпиграммы и сатирические стихи про учителей, завуча и директора. Естественно, ни в одной школе я долго не задерживался. В конце учебного года маму приглашали в кабинет директора, где показывали мой табель с оценками: по всем предметам пятерки, а по поведению — четверка, а то и тройка. Директор ставил условие: «Если вы его заберете из нашей школы, мы исправим поведение на пятерку, дадим похвальную грамоту и отличную характеристику». Мама соглашалась, и я становился украшением новой школы. Через год все повторялось...
— Ваши родители не были людьми творческих профессий.
— Мама до замужества училась в Киевской консерватории по классу рояля, подавала большие надежды. Заканчивая второй курс, познакомилась с папой, который был старше ее на десять лет, элегантный, преуспевающий, умеющий красиво ухаживать. Каждый вечер концерты, спектакли, рестораны... Девятнадцатилетняя мама была покорена, состоялась свадьба. Мама, несмотря на истерику ее педагога, бросила консерваторию и уехала с папой на Кавказ, где он тогда работал. Медовый месяц превратился в медовый квартал, среди гулянок зародился я. Беременная мама вернулась в Киев, где и произвела меня на свет. Когда я вырос, мне часто говорили, что я похож на грузина, армянина, грека... Я спросил маму: «Сознайся, кто тебя на Кавказе догнал?» Она рассмеялась: «Не скажу, мучайся всю жизнь в неведении!»
Характеры моих родителей были полярно противоположны. Папа любил стабильность, мама не могла жить без перемен. Она очень верила в меня и Леню и поддерживала нас во всех начинаниях, даже самых авантюрных, преодолевая папин скептицизм. Но в одном они были похожи: обожали застолья. Папа долго жил на Кавказе и имел там много друзей. Я помню постоянно раздвинутый стол, за которым сидят усатые черноволосые мужчины, пьют вино, поют красивые песни и с криками «Асса!» танцуют лезгинку, иногда даже на столе, между тарелками. Помимо гостей с Кавказа, у нас постоянно гуляли киевские друзья, большинство из них актеры Театра Красной армии во главе с моим двоюродным дядей Анатолием Каневским, обаятельным и хулиганистым, с точеным профилем и густым обволакивающим басом. «Дядя Толя, ваша лысина растет и растет», — заводил его я. «Неправда, — парировал он, — она уже дошла до жопы и остановилась».
— Помните свое первое литературное сочинение?
— Я начал писать стихи лет в семь. Героями моих опусов становились дедушка, который не мог найти свои подтяжки, кот Филя, ворующий продукты, и сосед по коммуналке, безуспешно гоняющийся за котом. Темой для стихотворения могло стать даже сиденье для унитаза, которое было дефицитом, поэтому я воспел его приобретение.
— Тем не менее, закончив школу, вы поступили в технический вуз?
— Я подал документы на факультет журналистики, но из-за разгула антисемитизма меня оттуда отфутболили, несмотря на золотую медаль. Не приняли и на романо-германский факультет. Мой друг, украинец, не верил в это и чуть не насильно потащил на прием к проректору. Тот откровенно заявил, что в университет меня не примут. Кончилось скандалом, я швырнул в проректора мраморную чернильницу, к счастью, не убил, но все равно попал в милицию, откуда меня сутки всем миром вызволяли. Чтоб я больше ничего не натворил, мама заперла меня дома, а сама понесла мои документы в только открывшийся Автодорожный институт. Там сказали: «Он будет выпускать у нас стенгазету!» Я отучился пять лет, честно выпуская ежемесячную юмористическую газету «Оса».
— Правда, что после окончания института вы сами попросили направить вас на работу в городок Кзыл-Орда?
— Да. Я понимал, что при распределении в Киеве меня не оставят, да и хотелось попробовать свои силы в другом месте. Когда спросили, куда бы я хотел поехать, ответил: «С детства меня привлекали города с двойным названием: Монте-Карло, Буэнос-Айрес, Баден-Баден... Но туда вы направить не можете. Поэтому пошлите в Кзыл-Орду, она есть в списке». Раздался смех. «Почему именно в Кзыл-Орду?» — с улыбкой спросил председатель. — «Я прочел в энциклопедии, что там много сушеной рыбы, а я рыбу очень люблю». Члены комиссии снова рассмеялись. И тут вмешался мой любимый педагог, доцент Сюньи Георгий Камилович. Это был первый знакомый мне француз, от которого всегда пахло тонкими французскими духами. «Я знаю, почему Каневский хочет в Кзыл-Орду, — произнес он. — Там женщины носят паранджу — это единственное, чего он с них еще не снимал». Раздался хохот, и мне дали направление.
Четверо суток я добирался до Кзыл-Орды на поезде из Москвы. Настроение у меня было ужасное — в справочнике-путеводителе по Средней Азии прочитал, что в Кзыл-Орде расположен самый большой в стране лепрозорий. Я очень мнительный, когда при мне говорят о какой-то болезни, тут же обнаруживаю признаки заболевания у себя в организме, вплоть до гинекологии. А тут лепрозорий, прокаженные — кошмар! Это же ничего нельзя взять в руки, нельзя пить газировку, поцеловать девушку... Я стоял у вагона, мимо шел путевой обходчик, постукивая по колесам. Он подошел к моему вагону, я увидел, что его голова дергается, и воспринял это как явный симптом проказы. Вскочил обратно в вагон, подошел к проводнику и взмолился: «Довези до Алма-Аты, у меня еще осталось три рубля — я тебе пол-литру куплю». «Ехай, — разрешил проводник, — все равно в вагоне уже никого не осталось. А пол-литру разопьем вместе». Так я приехал в Алма-Ату — в конце концов, тоже город с двойным названием. Но мне с ним пришлось распрощаться и уехать в Киев. Я всегда понимал, что буду заниматься журналистикой и литературой. Другой деятельности для себя не мыслил, несмотря на все оплеухи действительности, которые уже успел получить.
— Интересно, что купили на свой первый серьезный гонорар?
— Первый гонорар я получил за сценку-пародию под названием «Марина гонит Николая, или Любовь квадратно-гнездовая». Пародия всем понравилась, две эстрадные группы подали на нее заявки. Мне заплатили пятьдесят рублей — приличные деньги. Я решил удивить родителей и накупил в гастрономе штук двадцать банок с какими-то неизвестными мне консервами. Когда дома вывалил их на стол, папа, не скрывая ужаса, спросил: «На какой мусорке ты их нашел?» Мама, видя мое огорчение, вступилась: «Ничего страшного — это из военных запасов». На следующий день незаметно для меня она выбросила все банки в помойное ведро.
— Вы стали одним из самых известных авторов-сатириков Украины. С вами начали работать Штепсель и Тарапунька. Помните первую встречу с ними?
— В те годы мы с Робертом Виккерсом много писали для эстрады, заказы шли от филармоний, коллективов, актеров. Но наша полуразрешенная деятельность в Украине только тогда стала официально признанной, когда началось сотрудничество с Тарапунькой и Штепселем (народными артистами Украины Юрием Тимошенко и Ефимом Березиным). Они готовили для украинской декады в Москве театрализованное представление «Везли эстраду на декаду». Все интермедии для них написали известные московские писатели Бахнов и Костюковский, а нам заказали «героический» монолог о войне для артиста Константина Яницкого, участвовавшего в этом представлении.
*Младший брат Александра Каневского Леонид — известный актер (легендарный майор Томин из «ЗнаТоКов»)
Когда я прочитал этот монолог в кабинете директора «Укрконцерта», где проходил худсовет, настала мертвая тишина, на глазах у многих блестели слезы. Тишина продолжалась, наверное, с полминуты, первым прервал ее Юрий Тимошенко: «Хлопцы, это здорово!» И тогда все зааплодировали, что не принято на худсоветах. Сразу после декады Тимошенко и Березин заказали нам интермедию ко Дню женщин, мы написали «Две жены». Штепсель и Тарапунька приняли ее на ура и предложили писать сценарий следующего спектакля. Совместная работа переросла в дружбу, продолжавшуюся более двадцати лет, до ухода артистов из жизни.
— Вы одобряли выбор актерской профессии вашим младшим братом Леонидом?
— Мы всегда поддерживали друг друга. В восьмом классе Леня был довольно упитанным мальчиком и волновался, что его из-за полноты не примут в театральный институт. Но я его успокаивал: «Не трусь. Уже есть широкоэкранные фильмы». И в годы учебы, и в годы «взрослой» жизни в Москве у нас в семье его очень жалели, подкидывали деньги, посылали разные вкусности, мол, бедненький младшенький, живет один, вне дома. И он, хитрец, часто этим пользовался. Например, звонит мне с требованием: «Напиши монолог ко Дню женщин». Артисты, особенно молодые, не подрабатывая в концертах, на свою мизерную зарплату прожить, конечно, не могли. Я всегда был занят, поэтому отмахивался: «Возьми из моего сборника». Он звонил маме и жаловался, что я ему отказал. Мама тут же приезжала ко мне: «Почему ты обижаешь братика? Немедленно напиши!» Возмущенный, я звонил ему: «Ты почему маме жалуешься? Она же нервничает!» А он спокойно отвечает: «А ты напиши, не волнуй маму». Приходилось писать.
— Несмотря на сотрудничество с известными артистами, многие из ваших спектаклей были запрещены.
— Это все делалось по указаниям обкомов партии. Находили крамолу, антисоветчину... Но главная причина — я не тот автор, кому был разрешен успех. Ведь меня в Киеве не принимали в Союз писателей, хотя я издал восемь книг и получил международную премию по литературе.
— В конце концов вы приняли решение уехать из Советского Союза. Ностальгия никогда не мучила?
— Я скажу сейчас нечто шокирующее: ностальгия — не эмигрантское понятие. Ностальгировать можно и у себя в квартире, никуда не выезжая — ностальгировать по своей юности, молодым папе и маме, первому свиданию у Главпочтамта и первому поцелую в подъезде... Так что словам «эмиграция» и «ностальгия» не обязательно стоять рядом... А сейчас я сам себя опровергну: во мне живет непроходящая ностальгия по Киеву. Поэтому я непременно каждый год приезжаю в родной город, чтобы повидать состарившихся однокурсников, походить по Крещатику и посидеть на детской площадке Первомайского парка, где по вечерам встречался с девушками.
— Вы всегда очень элегантно одеваетесь. Помните первый сценический костюм?
— По окончании института папа повел меня в магазин и по моему выбору купил отрез на костюм, — продолжает рассказ Александр Каневский. — Отрез был шикарный: голубой, в белую полоску. Из него популярные в нашем районе портные, братья Сан, сшили мне костюм по самой последней моде. Когда я дома красовался в нем, папа сказал: «Тебе в нем очень хорошо. Но учти, это последний костюм, который я тебе дарю — дальше будешь одеваться сам». Этот костюм я надевал, когда хотел добить какую-нибудь неприступную красавицу, и в нем же состоялось мое первое выступление в Болгарии, когда мне вручали премию «Алеко».
— Как вы поддерживаете форму?
— Никогда не поддерживал — всю жизнь вел себя губительно для организма. Ни спорта, ни зарядки, бесконечные застолья. И я, и брат Леонид были любителями поесть и выпить. Когда мы сидели рядом за столом, вся выпивка и закуска постепенно перемещалась к нам и исчезала — нас называли «братская могила». Но, в отличие от меня, Леня всегда занимался спортом, а с годами стал себя ограничивать в еде. «Половинь порции! — командует он мне, когда мы оказываемся за одним столом. — Половинь, обжора!»
— И вы слушаетесь?
— Жизнь заставила, не хочется толстеть. Да и зарядку теперь делаю каждое утро. Не скажу, что очень себя напрягаю, но все-таки.
— О чем мечтаете?
— О мирной жизни для моих детей и внуков. О том, чтобы исчезли или хотя бы уменьшились злоба и ненависть, царящие сегодня на планете. И еще хочу успеть написать произведение, которое будет лучше всех моих предыдущих.
— Как человек мудрый, вы наверняка давно поняли, в чем смысл жизни?
— Мне кажется, смысл жизни — это сама жизнь. И, конечно, великое счастье, если она освещена любовью. Недавно я услышал мудрый афоризм, к сожалению, не знаю автора: «Плохо не то, что мы живем один раз, а то, что один раз и плохо». Ребята, давайте жить хорошо — уж очень она короткая эта наша долгая жизнь!