Легендарный артист, в течение восьми месяцев дважды проходивший длительное лечение в киевском Институте сердца — сначала его спасли от инфаркта, а последние три месяца сражались с осложнением диабета, — накануне отъезда домой дал интервью «ФАКТАМ»
Артист, которого зрители полюбили за роли в фильмах «Семнадцать мгновений весны», «Формула любви», «Покровские ворота» и многим другим, вот уже почти девять месяцев болеет. В сентябре прошлого года, будучи на гастролях в Киеве — городе, в котором родился 84 года назад, — он перенес обширный инфаркт. Пять дней Леонид Сергеевич находился в реанимации между жизнью и смертью, и благодаря профессионализму украинских врачей был спасен. Через полтора месяца лечения Броневой уехал домой в Москву. Но спустя некоторое время директор киевского Института сердца Борис Тодуров услышал в телефонной трубке знакомый миллионам голос: «Доктор, мне стало хуже. Можно я вернусь на лечение в Киев, ведь доверяю вам, как никому другому?» 27 февраля Леонид Сергеевич, у которого серьезно обострился диабет, снова приехал в Украину. Три месяца он провел в клинике. Рядом с ним постоянно находилась супруга Виктория Валентиновна. Накануне выписки известный артист согласился поговорить с журналистом «ФАКТОВ».
Признаться, идя на это интервью, я волновалась. Но Леонид Сергеевич принял меня так радушно, что напряжение тут же исчезло. Наша беседа продлилась более двух часов. Говорили мы не только о болезни и лечении, но и о жизни, театре, кино, политике, новых ролях, — в общем, обо всем, что волнует сейчас Броневого.
— Леонид Сергеевич, как вы себя чувствуете?
— Уже неплохо. Вскоре после инфаркта, от которого меня спасли в этой же клинике, у меня обострился диабет, появились язвы на ногах. Чтобы справиться с этими осложнениями, я и приехал в Киев. Правда, хожу еще плохо. От долгого лежания атрофировались мышцы ног, стали как соломинки. Их надо разрабатывать. Замечательно, что в Украине есть такой кардиоцентр и такой врач, как Борис Михайлович Тодуров. Вы знаете, Москва очень ревниво отнеслась к тому, что меня лечили в Киеве. Прислали сюда каких-то амбициозных деятелей, которые начали предъявлять претензии Борису Михайловичу. Нервы ему испортили! Говорили с ним, как будто он ученик. А ведь сами ему в подметки не годятся с точки зрения владения профессией! Мне обещали и предлагали лечение в любой клинике России, но я понял: для меня лучше вернуться в Киев. Я приехал 27 февраля. Сосудистый хирург Валерий Хохлов и Борис Тодуров снова вытащили меня с того света за ноги. Вот сейчас, накануне выписки, думаю, как найти в Москве человека, который сможет так же грамотно, как это делают здесь, выполнять перевязки на дому. Тут-то за мной уход просто замечательный, а дома останется только жена. Бедная, она и так намучилась со мной за все это время. Мы здесь уже три месяца и десять дней.
— Устали от больницы?
— Не могу жаловаться. Прекрасные нянечки, сестры, все врачи. Отношение изумительное.
— Дмитрий Гордон, которому вы дали большое эмоциональное интервью в сентябре, переживал, что именно эта беседа могла спровоцировать у вас инфаркт.
— Это не так, что вы! Я знаю, что стало причиной инфаркта. В свое время я не успел приехать на похороны к своей маме сюда, в Киев. И у меня нет возможности ухаживать за ее могилой. Я заплатил женщине, которая пообещала это делать, попросил ее заказать и установить мраморную стелу. Сначала она сказала, что ее установили, но вскоре украли, — тяжело вздыхает Леонид Сергеевич. — Когда я приехал на кладбище и увидел, в каком состоянии могила, у меня и начался приступ… И тут же стоит эта женщина, ее муж, дочка, зять. Водку разливают. «Что вы водкой занимаетесь, — говорю я. — Ничего не сделано! Вы присвоили деньги? Так и скажите». Вот что произошло. А с другой стороны, я не могу точно назвать причину своего инфаркта. Может, и эмоциональное интервью сыграло свою роль, а может, просто пришло время — все же на тот момент мне уже исполнилось 83 года. До этого я никогда ничем не болел, у меня была чистая медицинская карта.
— Кто звонит вам из Москвы, с кем общаетесь сейчас?
— Главный режиссер «Ленкома» Марк Захаров, директор театра, администратор, при котором у меня случился инфаркт. Я жил тогда в совершенно роскошной гостинице, в которой всего слишком много: бархата, позолоты, мрамора. Ощущение, что я туда не по чину попал. Я приехал сыграть три спектакля «Вишневый сад». Во второй день принимали нас как-то особенно. Аплодисменты были там, где их никогда не было. Обычная фраза вызывала гром оваций. Прибежал Захаров: «Что случилось? У вас бенефис?» Я говорю: «Не знаю, что это такое». То ли народ подобрался какой-то особенный. Это был сногсшибательный успех. На третий день такого не было. Хорошо принимали, но не так. И вот после последнего выступления в Киеве я проснулся в полтретьего ночи от того, что мне тяжело дышать. Позвонил администратору. Он тут же вызвал «скорую», хотя я сопротивлялся: «Они меня заберут». Врачи прослушали и однозначно заявили: «Немедленно в больницу. У вас инфаркт». «Не поеду, у меня планы», — возразил я. «Никаких разговоров», — ответил врач. Затем я потерял сознание. Ничего не помню. Ни как меня раздевали, обследовали, какие катетеры ставили. Очнулся через пять дней. Почувствовал в бедре надрез — через него делали операцию… Во рту две трубки: одна для дыхания, вторая — для питания. Возле меня жена Вика. Она приехала с сестрой. Сразу понял: меня спасли.
— Вы снова на какое-то время стали киевлянином…
— Никогда не забывал, что родился здесь, — продолжает Леонид Броневой. — К сожалению, уже нет того дома на Крещатике, где я рос. Его уничтожили во время войны. Учился я в 92-й школе, которая тогда находилась на улице Ленина. Ее окончил и Виталий Коротич, главный редактор журнала «Огонек». Также я играл на скрипке в музыкальной школе при киевской консерватории. Оказывается, в ней учился и известный композитор Ян Френкель. И тоже по классу скрипки. С одной стороны, Киев дорог мне, так как тут много дорогих для меня мест, а с другой — с ним связано много неприятных событий. Ведь был приказ Сталина, что всякий ребенок, чей родитель получает 58-ю статью без права переписки (а это значило смерть для осужденного), подлежит уничтожению. Мне повезло. Отца арестовали, когда Сталин почему-то отменил свой указ. Наверное, потому что это было за гранью — стрелять младенцев. Такое наказание заменили ссылкой. Мы с мамой в 24 часа вынуждены были уехать в город Малмыж Кировской области… Кроме того, в киевской газете «Радянська Україна» вышла статья, которая меня сильно задела. Во время интервью я указал школу, в которой учился, где жил, как был арестован мой отец, как ночью разбудили нас с мамой и приказали уехать. В итоге автор написала, что все это неправда. Что я родился не в Киеве, никто меня не ссылал, нигде я не учился. И тогда я пошел в музыкальную школу. Она, как ни странно, осталась «жива», хотя Киев практически полностью уничтожили фашисты. Войдя в школу, встретил своего преподавателя, которому тогда было за восемьдесят, как мне сейчас.
— Это же все происходило в семидесятые годы…
— Да, как раз на экраны вышел фильм «Семнадцать мгновений весны». «Алексей Петрович, — обратился я к преподавателю, — вы принимали меня в школу, прослушивали, когда мне было всего пять с половиной лет. Вы сказали, что у меня абсолютный слух и я должен заниматься по классу скрипки. Напишите об этом в газету». Он ответил: «Не обращай внимания ни на какие газеты, я не буду никуда писать. Давай я лучше соберу учеников по классу скрипки, чтобы ты с ними поговорил». Дети уже знали меня по роли фашиста Мюллера. Но я им объяснил, что приехал по другому поводу. Сел за рояль. Аккомпанировал себе, а голосом исполнял партию скрипки. Так я доказал, что учился в этой школе. Но затем лет тридцать в Киев не приезжал — считал, что нечего делать в городе, где мне не верят. Что уж вызвало такую злобу у этой журналистки, непонятно. Я даже думал, что это могло быть связано с моим отцом — он ведь работал следователем НКВД. Может, ее родителей допрашивал, я не знаю…
— Вы до сих пор называете себя сыном врага народа. Это чувство, этот статус не дают вам покоя?
— Понимаете, каждый маленький ребенок, чьи родители попадали в тюрьму на много лет, страдал затем всю жизнь. Если его не убивали, то ссылали. Затем существовал негласный закон — запрет на профессию. Я не мог стать ни дипломатом, ни журналистом (даже не международным, а обыкновенным!), ни военным, ни инженером, связанным с военной техникой. Никем! Для меня был открыт только театральный вуз, и то если он находился не в Москве и не в Ленинграде. Я когда-то даже назвал себя артистом поневоле. Вынужден был им стать.
Когда меня принимали в комсомол, сказал, что я — сын врага народа, но мне ответили: «Это неважно, нам очень нужны комсомольцы». В этой организации я состоял 12 лет. Потом по неосторожности или глупости пытался вступить в партию. Однако мне было сказано, что не надо этого делать. «Почему? — спросил я. — Отец уже реабилитирован, у него попросили прощения за ошибку». «Неважно, — услышал в ответ. — Он бывший! Об этом нельзя писать в анкете, а скрыть — еще хуже. Узнают правду — и вас исключат. Так лучше вообще не вступать». После этого прошло много лет. Я сыграл в «Семнадцати мгновениях весны». Как-то меня вызвали в кабинет директора театра, и незнакомая женщина сказала: «Есть мнение, что вам нужно вступить в партию». Оказалось, так считал первый секретарь московского городского комитета Коммунистической партии Виктор Гришин. Я попросил передать ему, что в партию вступают либо по зову сердца, либо по карьерным соображениям. По зову сердца я пытался вступить, когда у меня закончился комсомольский срок, а с карьерой у меня и так все хорошо. Она сказала: «Да, но Игорь Ильинский вступил. Он даже снял крестик». Я ответил: «Его не украшает то, что он снял крестик. Он еще и иконку спрятал. Но я его понимаю — он хотел Золотую звезду, и он ее получил. А мне она не нужна». «Вы так обижены на партию», — сказала женщина. «Да, — не возражал я. — Обижен на ВАШУ партию. На всю жизнь, до конца». «Вы ждете звания Народного артиста СССР», — заметила она. «Жду давно, — ответил я. — Но вы дадите. Куда денетесь». И дали… лет через восемь. Хотя звание — это ерунда. Ни в одной стране такой глупости нет. Просто говорят, сколько сегодня стоит съемочный день Де Ниро или Аль Пачино. Вот его звание. А мы, ханжеское государство, ханжеская власть, делали вид, что главное — быть народными, заслуженными. И денег никому не надо. Хотя у всех, кто был при власти, в сейфах всегда находили огромные суммы.
— Что вам помогало выстоять во всех жизненных передрягах?
— То, что я шел дальше. Как говорится, собаки лают, а караван идет. Нужно идти, пока несут ноги.
— Несмотря ни на что, Киев все же отплатил вам добром. После инфаркта вы говорили, что родились здесь во второй раз…
— Если бы инфаркт со мной случился в Москве, вполне возможно, меня бы уже похоронили! — говорит Леонид Сергеевич. — Борис Михайлович выбрал стентирование, в Москве же, скорее всего, назначили бы шунтирование — большую операцию с раскрытием грудной клетки. А у меня очень хрупкие сосуды, и в такой ситуации нельзя делать шунтирование. Даже сейчас, когда понадобилось заменить сосуд в ноге искусственным, Борис Тодуров долго-долго совещался с коллегами и в итоге выбрал другой путь. Достали где-то специальный аппарат, с помощью которого замечательный врач Юрий Зиновьевич Лифшиц провел мне девять процедур. Так удалось спасти сосуды. Борис Михайлович сказал, что в моей ситуации в 30 случаях из ста приходится ампутировать ногу. Мне повезло. Сейчас раны на обеих ногах заживают. Однако нужно больше ходить, а я пока недостаточно расхаживаюсь.
За время лечения я познакомился с братом Бориса Тодурова — Иваном. Он ведь тоже прекрасный хирург — занимается кишечником, поджелудочной железой. Иван Михайлович консультировал меня по поводу диабета. Чувствуется, что он владеет профессией. И если бы я был моложе, он провел бы мне операцию по новой методике и избавил от диабета. Но я в 84 года боюсь такого вмешательства.
— Вы бросили курить, как обещали Борису Михайловичу?
— Да, бросил! Хотя мой стаж курильщика составляет 73 года. Первый раз пытался избавиться от этой привычки, когда снимался в «Семнадцати мгновениях весны». Поправился очень. Появился большой живот. И вскоре закурил снова. А теперь бросил и не поправляюсь. Может, если бы я не курил, избежал бы инфаркта.
— Но вы никогда не придерживались здорового образа жизни, не берегли себя…
— Знаете, если я выздоровею, то снова буду работать так же, как прежде. Беречься не умею. В таком случае нужно отдыхать и смотреть, как другие работают. А я так не смогу.
— Марк Захаров не раз говорил, что театр вас ждет, и как только вы будете готовы выйти на сцену, он тут же введет вас в спектакли.
— Я знаю об этом. За восемь месяцев болезни, конечно, почувствовал, как мне не хватает сцены, работы. Но я стараюсь об этом не думать. Значит, так суждено. Непрерывный стаж работы у меня — 60 лет!
— Что вы читаете в больнице, чем себя занимаете?
— Прочитал все книги Дмитрия Гордона. Кое-что мне любопытно. Но Дмитрию Ильичу я сказал, что не всегда мне понятен его выбор людей для интервью.
— Вы можете назвать свою самую любимую роль?
— Обычно любишь то, над чем начинаешь работать. Мне нравится последний фильм с моим участием, который мало кто видел. Он называется «Простые вещи». Я за него получил много наград. Фильм рассказывает об одиноком актере, который смертельно болен. Мне даже сказали: «Что же вы себе подписали приговор, согласившись сниматься в этом?» Но я ведь много раз «умирал» на сцене — и ничего.
— Какой спектакль выматывал вас сильнее всего?
— Когда был молодой, со всем справлялся. Роль Ленина была сложной. Там только грим занимал часа три. Роль Сталина выжимала буквально. Не могу сказать, что его ненавидел, когда играл. Возненавидел позже.
— А какую роль еще хочется сыграть?
— Никакую. Хочется выздороветь и с удовольствием сыграть то, что мне дадут. У меня нет амбиций. Я сыграл много всего на свете. Но, с другой стороны, и многих ролей, которых хотел, не получил.
— Что для вас значит сцена?
— Это очень сложное явление. У актеров все построено на самолюбии, мнительности, на неискренности. Мужчины часто превращаются почти в женщин. Вообще, я не был бы актером, если бы не обстоятельства. Это возмутительная профессия! Она не для мужчины. В ней главная цель — понравиться людям. Поэтому считаю ее женской. Всегда это чувствовал. Иногда мне даже хочется не очень нравиться людям. Тем не менее сцена для меня — второй дом, очень сложная работа. Вот я ничего не делал восемь месяцев и стал абсолютно беспомощным. И все мои 60 лет стажа ничего не значат. Мне нужно сейчас полгода поиграть раз семь-восемь-десять в месяц, чтобы войти в спортивную форму.
— У вас есть любимое место в театре?
— Моя гримерная. Маленькая, но собственная. Когда-то там сидели Евгений Леонов и Всеволод Ларионов. Когда их не стало, мне отдали эту комнатушку. Я туда прихожу, раздеваюсь, смотрю в зеркало — и все бытовое отходит. Надеваю обувь, штаны своего персонажа. И так потихоньку вхожу в роль… Я много получил, работая с Эфросом. Он говорил: «Самое трудное для актера — не быть на сцене ярче, чем этого требуют обстоятельства, пьеса, драматургия и партнеры». Как это интересно и верно! Мы недавно с женой слушали трио Ойстраха, Ростроповича и Рихтера. Я сразу отметил: Ростропович позволяет себе слишком яркую игру, он не хочет слышать, что рядом сидят Ойстрах и Рихтер, которые играют слаженно. Он разбивает трио.
— У вас необычный крестик — темный, деревянный, с бусинами, напоминающими четки.
— Его подарил мне Борис Михайлович Тодуров, — продолжает Леонид Броневой. — Он привез его с Афона. Крестик освященный, намоленный. Кардиохирург вручил его, когда я выписывался после инфаркта. С тех пор ношу его как оберег. Он мне очень нравится.
*«До 83 лет я практически не болел, моя медицинская карта была пустой, — говорит Леонид Броневой. — А после того как меня спасли от инфаркта, понял: мой врач — Борис Тодуров. Это не только замечательный кардиохирург,но и потрясающая личность»
— Вы верующий человек?
— Нет, нас же воспитывали как атеистов. Иногда я спрашиваю: почему Бог так несправедлив? Почему Он забирает Миронова совсем мальчишкой, а Кагановичу, у которого руки в крови, дает возможность почти до ста лет играть в домино? Где логика? Никто ответ не дает. Почему Есенин должен был погибнуть? Почему Пушкин был убит, а Дантес жил до 96 лет? И когда его спросили: «Почему вы убили русского великого поэта?» — он ответил: «Потому что он убил бы меня!» В принципе, прав. Но Господь что, спит, не хочет видеть все это? Я верю в рок, в наказание за нехорошее деяние. Я не жалею своего отца. Он получил то, что заслужил. И даже выйдя из тюрьмы, он сказал: правильно меня посадили! Раз решили так, значит, правильно. Он был то ли фанатик, то ли дурак, что, впрочем, одно и то же.
— Леонид Сергеевич, наша газета выполнила вашу просьбу и нашла фронтовика, который получил несколько медалей «За отвагу». Рассказ о его подвигах вышел накануне 9 Мая. Мой коллега не прекращает работу и, надеемся, сумеет узнать, сколько таких героев живут среди нас.
— Россию, к сожалению, это не волнует. А вы молодцы. Важно узнать, сколько в Украине было кавалеров трех или даже четырех, пяти медалей, сколько из них еще живы. И если я вправе обращаться к властям Украины, то готов попросить: поддерживайте этих фронтовиков, не оставляйте их! Если кому-то нужна квартира — дайте, если кому-то кушать нечего — выделите дополнительные средства, чтобы такие герои не знали нужды. Я знаю, что было много кавалеров орденов Славы, Отечественной войны, а вот три медали «За отвагу» я видел всего у одного мальчика. Думаю, таких героев осталось очень мало. Если в Украине их человек 20, это большое счастье.
— А что для вас самого война? Чего не можете забыть?
— Это бесконечный голод. Многолетнее, ежеминутное дневное и ночное чувство голода.
— Фразы как минимум из трех фильмов — «Семнадцать мгновений весны», «Покровские ворота», «Формула любви», — в которых вы снялись, разошлись на цитаты и используются в быту. Наш главный редактор иногда использует слова «А вас я попрошу остаться»… Вы дома тоже к таким прибегаете?
— Голова — предмет темный, исследованию не подлежит, — добавляет Виктория Валентиновна.
— Это как фраза из «Крестного отца», которую используют все и всегда: «Я сделаю вам предложение, от которого вы не сможете отказаться», — говорит Леонид Сергеевич. — Людям, конечно, позволительно произносить их к месту. Но мне кажется, не очень красиво, когда чужие цитаты используют в пьесах, в сценариях. Придумайте что-то свое!
— Но это же говорит о популярности ленты, роли…
— Ну да. «Видел я ту Италию — сапог сапогом». Но это же прежде всего талант Григория Горина! Сначала надо создать текст. Знаете, для фильма «Шизофрения», в котором я играл кагэбэшника, а Александр Збруев — моего начальника, мне нужно было сочинить себе и ему текст. И вот он говорил мне: «От скромности вы не умрете». Я долго думал, что же мне ответить. Позвонил Горину: «Гриша, послушай сцену». «Очень хорошая сцена. Сам написал? Молодец какой». «А что же мне ответить на эту фразу?» — спрашиваю. Горин говорит: «Да просто скажи ему: «С вашего позволения, я хотел бы умереть от старости». Вот что значит талант. С ходу дал ответ. И эта гениальная фраза вошла в фильм.
— Музыкальное образование, полученное в детстве, пригодилась вам в жизни. В фильме «Покровские ворота» вы пели и аккомпанировали себе на рояле.
— Когда-то я работал в ресторане, где научился играть сначала на аккордеоне, затем — на пианино. И для фильма «Покровские ворота» мы с Казаковым вместе сочинили те вещи, которые звучат в моем исполнении.
— Теперь, после выписки из клиники, вам нужно время от времени показываться врачам или вы договорились, что будете созваниваться?
— Думаю, должен приезжать сюда хотя бы раз в полгода, а лучше — каждые три месяца. В Москве у меня нет своих врачей. К сожалению. Месяц мы проведем дома, а потом, очевидно, поедем в подмосковный санаторий, где отдыхаем уже 23 года. Мы были там и минувшей зимой. Но я передвигался на коляске. Сестры возили меня в столовую. Ужасное ощущение. Люди же думают, что у тебя инсульт, отказали ноги, а это просто раны не позволяли ходить. Санаторий мне нравится. Там хорошая территория. Раньше мы с женой много гуляли. Сейчас же мне нужно будет постараться пройти от номера до лифта, спуститься вниз и шагов 50 сделать до столовой.
— Вы уже мысленно даже маршрут себе проложили. Значит, уже начали его проходить.
— Должен буду пройти! Мне Вика поможет. Возьму ее под руку — и мы тихонечко пойдем. Не хочу на коляске ездить. Не могу и с палочкой ходить. Ощущение тогда, что ты совсем дряхлый старикашка. А я себя таким не чувствую!
*В день отъезда из Киева, 4 июня, Леонид Сергеевич и Виктория Валентиновна отмечали 42-ю годовщину супружеской жизни
P. S. Провожая Леонида Броневого и его супругу на поезд, Борис Тодуров сказал своему известному пациенту: «От всех врачей спасибо вам за фразу «Доктор сыт — и больному легче», которую в фильме «Формула любви» произносит сыгранный вами лекарь. Мы часто ее цитируем…»
Фото Сергея Тушинского, «ФАКТЫ»