Ровно 26 лет назад начался вывод советских войск из Афганистана. Бывший участник тех событий Александр Дешко рассказывает «ФАКТАМ», как уже много лет ухаживает за… собственной могилой
— После госпиталя мне дали отпуск в Союз, — вспоминает Александр Дешко. — Приезжаю домой в Нежин. Еще с крыльца заметил, что в комнате много народу, за столом сидят мои родственники, знакомые. Поднимают рюмки и говорят: «Ну, давайте за Сашу. Пусть земля будет пухом…» — «Тогда и мне налейте», — растерянно произнес я. Моя жена подняла глаза и едва не лишилась чувств. Оказалось, я вернулся накануне 40 дней после моего первого ранения, которое кадровики приняли за смерть.
— Потом все спохватились: так кого же похоронили? — рассказывает Александр Васильевич. — Чтобы выяснить это, я взял трехлитровую банку самогонки и вместе с родственником пошел на кладбище. Отодвинули железную пирамидку с красной звездой и моей фотографией, откопали цинковый гроб. Пару раз ударили зубилом, а там вместо покойника — муляж из мешочков с песком в старой солдатской форме. Окошка в гробу не было.
С кладбищенскими рабочими мы выпили ту самогонку, засыпали могилу, восстановили холмик… Не зря, наверное, говорят, что нельзя устраивать ложную могилу. Несколько лет назад туда легла моя жена. Попала под поезд в Нежине. Ладно, я воевал. И то вернулся. А Женя… Сколько она, бедная, пережила, получив сообщение о моей гибели…
— Как вы оказались в Афганистане?
— Добровольно. Зарплата заводского инженера меня не устраивала. Я уже был женат, подрастала маленькая дочь. Поэтому решил уйти в армию на сверхсрочную службу. Военные в те времена жили лучше. В военкомате предложили идти на Северный флот, на атомную подводную лодку «Комсомолец», которая впоследствии затонула. Но в холодное Заполярье не хотелось. «В Афганистане теплее», — сказал военком. И в конце 1986 года меня определили прапорщиком в отдельный дивизион противовоздушной обороны, приданный 395-му мотострелковому полку, который дислоцировался возле города Пули-Хумри.
В часть я прилетел ночью на попутном вертолете. «Ребята, куда идти?» — спросил солдат, разгружавших вертолет. «Вон видишь, вдали горит лампочка? Там ваше подразделение…» Я пошел вдоль колючей проволоки. Луна немножко светила. Метров двести прошел — вдруг меня ослепил прожектор, и я услышал окрик: «Стой, кто идет?» «Да свой я, на замену прибыл…» «Стоять на месте!» — не унимался часовой. Вскоре из темноты возник другой солдатик: «Идите за мной. Нога в ногу…» Когда пришли, мои новые знакомые переглянулись: те двести метров, которые я прошел самостоятельно, были старым минным полем, поставленным еще в начале афганской кампании.
Авиации у моджахедов не было. Самоходные зенитные комплексы «Шилка» и «Стрела», которые я обслуживал как старший техник батареи, использовались для поддержки мотострелков. Эффективное оружие, не раз выручало. Однажды пехотинцев из кустов обстреляли «духи». Мы с экипажем подъехали. «Шилка» — это счетверенная 23-миллиметровая автоматическая пушка со скорострельностью 3400 снарядов в минуту. Я дал несколько очередей по той роще — только ветки и щепки полетели. На следующий день саперы рассказали, что видели, как жители кишлака хоронили одиннадцать человек…
*В горах Афганистана самым надежным транспортом нередко был ишак (фото из семейного альбома)
Мы постоянно участвовали в боевых выходах. Офицеров ПВО не хватало. И я чуть ли не до самого вывода войск оставался командиром взвода огневого прикрытия.
Меня ранило 10 августа 1988 года в гарнизоне Пули-Хумри. Шел первый этап вывода советских войск. В обед мы со старшиной батареи пили чай в землянке. Услышали разговор о том, что, вроде, на армейском складе боеприпасов, который находился метрах в шестистах от нас, что-то горит. Сперва раздались хлопки, что-то похожее на стрельбу, затем взрывы стали громче. С неба начали падать обгоревшие досточки от ящиков с боеприпасами. Лето, жара 55 градусов. У нас загорелась маскировочная сеть. Мы ее сорвали, потушили, начали убирать людей подальше. Первым делом из оружейной комнаты, находившейся в казарме, стали выносить на улицу оружие, ящики с ракетами для зенитно-ракетного комплекса «Стрела». Загорелась крыша солдатской казармы. Пламя перекинулось на автопарк, а там — резина, бензин…
Пошли разрывы более мощных артбоеприпасов. Вскоре все это слилось в мощный гул. В воздухе с шумом летали реактивные снаряды от установок «Град». Через пять часов в расположении полка не осталось ни одного здания. Все было снесено. Люди прятались в канализационных колодцах. Выбраться из того ада было невозможно.
Когда выносили боеприпасы, я стоял в казарме возле окошка. Начали летать тяжелые 152-миллиметровые снаряды от гаубиц. Метрах в тридцати от нас раздался взрыв. Взрывной волной меня лицом впечатало в стенку. Из ушей и носа хлынула кровь. Я потерял сознание. Сослуживцы думали, что я мертв, и вытащили из коридора, чтобы не мешал. Сначала вынесли на улицу, а сами спрятались в бане, тоже вкопанной в землю, как в блиндаж. Потом и меня затащили в предбанничек. Часа два я лежал без сознания.
После пяти вечера все вроде бы сгорело. Подъезжали БТРы, собирали раненых. Меня тоже положили на броню, отвезли в соседнюю трубопроводную бригаду. Там организовали что-то вроде эвакопункта. Я был раздет, только в брюках, без документов. Кто в такую жару в субботний день будет одеваться?
Через два дня нас вернули в переполненный полихумрийский госпиталь. Две недели я не вставал с постели. Ребята рассказали мне, что штабные документы и личные дела сгорели.
Тем временем в штабе нашей части составляли списки погибших. Кого не нашли по госпиталям — объявили погибшими. Вот и меня объявили умершим. Я потом не нашел концов, пытаясь выяснить, как меня записали в похоронку. Ведь официальной похоронки, через военкомат, жена не получала, а только сообщение.
После госпиталя мне дали 30 дней отпуска, 186 рублей за ранение — приблизительно столько получал за месяц молодой инженер. Товарищи помогли собрать чемоданчик с подарками. Матери и жене — платки с люрексом, заграничные часы — тогда их в Советском Союзе вообще не было. Я и себе взял хорошие — до сих пор идут. Проверяли в чайнике с кипятком — работают безотказно! Жене купил косметику, дочери — платье-комбинезон.
«Женя, как ты получила разрешение на мои похороны?» — спросил потом супругу. «Мне пришла бумага, что мой муж умер в госпитале от ран. В военкомате сказали: „У нас ничего нет. Но если вы получили сообщение, значит, ждите посылку…“ То есть „груз 200″.
День прошел, другой… Никакой посылки нет. В военкомате жене посоветовали поехать в Борисполь на пересыльный пункт, куда доставлялись гробы. Приехала — там ничего нет. Через некоторое время с младшей двухмесячной дочкой на руках снова поехала туда. И ей выдали гроб.
После отпуска я вернулся в часть и через некоторое время получил второе, осколочное, ранение. Надо было сходить за запчастями на свалку, куда свозили разбитую боевую технику. Там можно было снять с подбитого БТРа исправный двигатель или еще что-нибудь ценное. До сих пор не пойму: то ли кто-то бросил гранату, то ли сама взорвалась. Почувствовал, как кольнуло под лопаткой. „У вас что-то в спине торчит“, — сказал солдат. И вытащил из меня тоненький, толщиной с карандаш, осколок. Замазал то место зеленкой и все. Через два дня поднялась температура. Сначала подозревали грипп, потом воспаление легких. Мне становилось хуже. Дышать тяжело, кашель. Положили в госпиталь в Пули-Хумри. Когда меня пришел навестить товарищ, старший лейтенант медицинской службы Сергей Попченко, я уже не мог встать. Он мигом направил меня на рентген — а там одного легкого не видно. Осколок был грязный, пробил легочную сумку, занес инфекцию. Из легкого выкачали около двух литров жидкости.
— В ташкентском госпитале я пролежал тоже около месяца, — вспоминает собеседник. — Выпросил четыре дня отпуска домой. Вернулся в Ташкент — и тут приходит приказ, что назад в Афганистан никто не возвращается, все выздоравливающие направляются на новое место службы в Союзе. В штабе Туркестанского военного округа меня определили в Мары — полигон в пустыне.
*"Эти часы я купил 25 лет назад в Афгане. До сих пор идут исправно!..“ — говорит Александр Дешко
На пункте пропуска капитан-пограничник удивился: „Как вернуться за речку? На чем?“ На ту сторону ездили только на машинах. А транспорт туда уже ходил очень редко. Я почти целый день простоял на ветру. Слава Богу, вечером появилась попутная машина, которая меня забрала. Когда пришел на вертолетную площадку, там стояло только два вертолета, казарму уже разобрали. Это был январь 1989 года. Летчики дали мне на всякий случай четыре гранаты и посоветовали ждать афганскую колонну на Пули-Хумри. От афганцев можно было ждать чего угодно. Слава Богу, они меня не тронули.
Приезжаю в Пули-Хумри — а полгарнизона нет. Ни госпиталя, ни военторга. Эти помещения начали занимать местные военные. Мы им сдавали технику, БТРы, казармы, имущество. К полку надо было идти через их территорию. А там коротали вечер бородатые парни, похожие на партизан. Иногда поглядывали на меня не очень дружелюбно. Бог ведает, что у них в голове. Свечки горят, керосинки какие-то. Я же безоружен, только четыре гранаты. Подойдя к КПП, меня остановил часовой: „Стой, кто идет?“ — „Ты что, один пришел? — спросил начальник караула. — И никто не тронул? А где автомат?“ — „Нет автомата, я из Союза, из госпиталя, — говорю. — Гранаты есть…“ — „Ненормальный! Зачем ты приехал? Мы же тебя с довольствия сняли…“ — „Принимайте снова“. Приняли.
Пошел в штаб выяснить, почему меня похоронили. Ребята отнекивались, а я наседал. „Понимаешь, тогда написали сообщения о смерти на всех, кто отсутствует“, — объяснили мне. „Вы меня, получается, бесславно зарыли?“ — с горечью сказал штабистам. „Инициативу проявили твоя жена, мать и друзья, — оправдывались они. — А работники пересыльного пункта, наверное, пожалели жену и соорудили гроб“.
Через месяц, 11 февраля 1989 года, мы вышли из Афганистана в узбекский город Куляб. Вскоре полк расформировали.
В Афганистане надо было остерегаться не только стрельбы моджахедов. Обычно между боевыми машинами и землянками солдаты рыли окопы, чтобы не ходить по открытой местности. У нас под Пули-Хумри „духи“ близко не подходили. Но по уставу положено! Окоп вырыли глубокий, широкий.
И вот ночью мы шли с товарищем от нашей офицерской землянки в сторону казармы. Я — впереди. Луна светит, а в окопе темно. Посветил фонариком — а там, блин, вот такая подруга сидит. Большущая! Метра полтора-два! Раскачивается, шипит. У нас оружия нет, автомат я оставил в землянке.
Товарищ толкает в спину, а мне бежать некуда. Объяснить ничего не могу, речь отняло. „Че ты стал?“ — спрашивает меня. „Змея…“ Слышу: туп-туп-туп — убежал. Окоп был глубокий — на уровне моей головы — и широкий, руками не больно упрешься! Как я умудрился выскочить, не помню. Ни я, ни кто-либо другой потом не смог повторить мой пируэт. Тут товарищ прибежал с автоматом и дал очередь…
Увидев нашу добычу, старослужащие офицеры сказали: „Зови старшину, пускай супчик сварганит“. Всем надоела традиционная армейская пища. Мы часто питались консервами и тушонкой. Хотя иногда у нас были и крабы, и красная рыба… Кто-то додумался привезти в Афганистан соленую кету. После нее жутко хочется пить. Когда ее нам начали давать каждый день, мы взвыли… Но когда речь зашла о змеином супчике, я брезгливо поморщился. Старшина же отрубил голову кобры и сантиметров тридцать туловища, надрезал кожу и снял, как чулок. Мясо порезал на маленькие кусочки. Оказалось, отличное мясо! Похоже на курятину, как куриные шейки. Ели все с удовольствием.
Потом еще и охотились на кобр. В апреле-мае они пробуждались от зимней спячки и вылезали на солнышко. А среди лета найти и поймать кобру было непросто. Они прятались куда-то под камни. Жара стояла 50—60 градусов, на броне сидеть было невозможно. Казалось бы, ничего живого не осталось. Но как только приближается обед, открываешь банку тушонки — где берутся эти мухи! Такое ощущение, что они из-под земли вылазят. Причем вот такенные! В нашей маленькой столовой нельзя было нормально поесть: тарелку супу налили тебе, только сел — и тут в нее „пикирующий бомбардировщик“ плюхнулся.
— Не хотелось снять стресс крепкими напитками?
— Спиртного у нас там практически не было. Делали брагу: ящик изюма, вода, дрожжи (хлеб-то пекли сами). Потом ребята придумали самогонный аппарат. Но гнали очень редко. Бутылка водки в духане стоила около 40 рублей. Или 40 чеков. На Родине раз в восемь дешевле. Я получал 333 чека в месяц. В Союзе жена получала по моему аттестату 100 рублей. Ставка у меня была 186 рублей. Оставшиеся 86 рублей превращались в 333 чека. Один чек (бумажка, на которой написано „Внешпосылторг“, чек на получение товаров на сумму…») — приравнивался к рублю. А в Союзе один чек уже стоил 2,5 рубля. Кое-кто скопил на машину.
На Родине я был переведен на нестроевую службу — начальником вещевого склада. А в 1993 году, после инсульта, мне дали вторую группу инвалидности, и я уволился.