Украинизация Киева, начатая интеллигенцией в 1850-х годах, шла очень непросто. Тем не менее благодаря этому процессу уже к началу ХХ века национальная культура достигла нового европейского уровня
Имя Анатолия Николаевича Макарова хорошо известно читателям «ФАКТОВ». Много лет писатель, культуролог, выдающийся знаток киевской старины являлся автором нашей газеты. Появление его в редакции было праздником: всем хотелось пообщаться с «живой энциклопедией» — носителем знаний о замечательных предках нынешних киевлян, о быте и традициях прошлого времени. В декабре 2015 года Анатолий Николаевич ушел из жизни, оставив уникальный труд — семитомное собрание сочинений «Мир киевской старины». Издательство «Скай Хорс» начало выпуск этой серии. Сегодня мы публикуем одну из глав книги Анатолия Макарова «Стиль жизни, нравы и вкусы старого Киева».
В 1862 году один из авторов кулишовской «Основы» (первый украинский общественно-политический и литературно-художественный журнал, издаваемый по инициативе Пантелеймона Кулиша. — Ред.) рассказывая о своем путешествии по Украине, отмечал, что многие тогдашние украинцы недолюбливали Киев. «По ту сторону Днепра, — писал он, — встречал я немало крестьян-украинцев, которые выпасали своих волов и коней. По моим наблюдениям, их нисколько не привлекал Киев, который так величественно раскинулся на горах».
Автор записок не находил в этом ничего странного, поскольку в Киеве была одна жизнь, а в его окрестностях — другая: «Украинец знает, что жизнь в городах — не его жизнь; там его на каждом шагу ограничивают, притесняют, ему нужно исказить и переломить себя, чтобы жить там. Украинец любит степь потому, что там ему просторно и привольно; никто там ему не скажет: „Здесь тебе не место!“. Возможно, он уже не раз бывал в Киеве, возможно, что в памяти его много преданий о киевских чудесах и диковинках, но он знает, что ему на многое не позволят посмотреть и, вполне возможно, выгонят из любого общественного места». И в самом деле, для простого украинца середины XIX века Киев был чужим, чуть ли не заграничным городом, где жили непонятные ему люди. После ряда попыток европеизации и упорной русификации он превратился в типичный губернский город, маленький кусочек России, непонятно как оказавшийся на краю украинской степи.
П. Кулиш, конечно, мечтал вернуться туда, где прошла его молодость, купить «домик с садом» «в самом живописном месте, например, возле Лавры» — писал он И. Хильчевскому 28 августа 1866 года. Но, после долгих колебаний, приобрел хутор подальше от опасного, как ему казалось, для украинской души города. «А что касается Киева, — писал он через год тому же адресату, — то извини, — едва ли есть на свете худший город! Вот хотя бы ваши газеты, но цур им! О такой гадости и вспоминать не стоит».
Не спешили в Киев и другие деятели украинской культуры. Еще в 1850-х годах здесь не было ни одной украинской общественной структуры, ни одного учреждения, которое заботилось бы о развитии национальной мысли. Денационализации Киева способствовала русификация бывшей Киево-Могилянской академии. Сыграла свою роль в этом и ликвидация в 1835 году городского самоуправления, благодаря которому еще в начале XIX столетия среди киевлян сохранялись древние культурные традиции, украинский язык и даже немногочисленное полумещанское и полуказацкое войско. Разрушенная Екатериной II, Александром І и Николаем І украинская городская среда стала понемногу восстанавливаться лишь с появлением в 1859 (а по другим данным — в 1861) году полулегальной организации молодых киевских интеллектуалов. Громада стала настоящим генератором культурной жизни города на протяжении всей второй половины XIX ст. Без ее содействия не обходилось ни одно значительное начинание, как в научной сфере, так и в деле книгоиздания, организации музеев, разных сообществ и конференций.
Громадовцы активно писали для первой в нашем городе частной газеты «Киевский телеграф» (1859—1876), трудились в «Юго-Западном отделе Русского географического общества» (1873—1876) и основали первый киевский историко-литературный журнал «Киевская старина» (1882—1906), по сути — неофициальный орган их организации. Но энергия и энтузиазм Громады не могли заполнить весь тот вакуум, который образовался в культурной жизни Киева вследствие целенаправленной и многолетней русификаторской политики имперской власти. Украинская культура, некогда безжалостно вырванная из киевского грунта, вновь укоренялась в нем с большим трудом.
Между «европеизированным» Киевом и тогдашним украинством, преимущественно патриархальным и хуторянским по форме, возникло нечто похожее на антагонизм. И преодолеть эту тенденцию было не просто. Особенно на бытовом уровне. Утратившие национальные корни киевляне гордились своими европеизированными обычаями, а новоявленные украинофилы, чтобы как-то выделиться на их фоне, нередко выступали в обличье простых селюков. «Этнографический» или, как тогда говорили, «шароварный» тип украинца можно было встретить даже среди громадовцев.
За «истинного украинца» выдавал себя, например, Василий Курлюк. По его имени само это явление называли среди интеллигенции курлюковщиной. «Василий Илькович /Ильич/ Курлюк, — писал Игнат Житецкий, — был истинный украинец „этнографического“, как теперь говорят, типа, ограниченный в своем понимании дела преимущественно внешней, презентативной его стороной. Этот Курлюк, о котором говорили, что он никогда не умывался и не знал гребешка, всегда ходил грязный, но „на народный манер“, любил ухаживать за барышнями…» Десятки таких курлюков вольно разгуливали тогда по Крещатику и Царскому саду, сея среди киевлян представление об украинофилах, как о неисправимых чудаках или неопрятных селюках, с которыми нормальному городскому человеку тяжело и неприятно общаться.
Даже либеральный и благосклонный к украинскому делу «Киевский телеграф» вынужден был напечатать довольно едкий фельетон на «хлопоманов», в котором проводилась мысль, что их эпатажное поведение отнюдь не способствует популярности украинского культурного движения в городе и компрометирует его в глазах горожан. «Говорят, Париж, а Париж — столица мод, — писал в одном из номеров газеты за 1864 г. О. Рудковский. — Да ну вас, господа, с Парижем! Что он против нашего? Да более ничего, как муха. Вспомните лишь нашу украинскую соломенную шляпу, которая не раз красовалась на Подоле, на Крещатике и на других улицах, а потом про шаровары, сапоги, дубины и проч. /…/. Да и мало ли преимуществ имеет наша мода перед парижской! Возьмите теперь для примера нашего свиткомана — так прелесть что такое! А дубиномана — еще лучше; так и кажется, что это рыцарь темных ночей. А про самогономана и говорить нечего!»
О. Рудковский, стараясь не задеть патриотических чувств киевских курлюков, все же пытался донести до их сознания, что в области моды они жалкие дилетанты. Отрицая аристократизм, театральность и презирая парижские шелка, свиткоманы разглагольствовали о демократизме в одежде, но дальше жалкого подражания крестьянству не шли. Да и в народной одежде, утверждал фельетонист, они совершенно не разбирались: «Никто не смеет не согласиться, чтобы оказывать предпочтение своему перед иностранным. Но только всякое платье, которое надеваете вы на себя, должно же сохранять благообразный вид, а не носить его в том же виде в городе, в каком носит его крестьянин в деревне. Положение крестьянина нельзя сравнивать с положением свиткомана, потому что первый постоянно возится с черной работой, а второй наоборот. Да и крестьяне, приезжающие в праздничные дни в город, всегда заботятся о чистоте и опрятности своего национального костюма. Между тем сделайте наблюдение над свиткоманом, в каком иногда виде он является в общество? /…/. Некоторые из них нарочно смазывали сапоги дегтем и являлись в общество, так сказать, душить дам, уверяя, что «се треба, бо так робили наші діди й прадіди».
Украинство врастало в новую урбанистическую среду, преодолевая сопротивление европеизированной, а на самом деле русифицированной части населения Киева. Украинские бытовые традиции и обычаи для многих киевлян были новостью и часто воспринимались недоброжелательно и даже враждебно. «Мое поколение, — вспоминала дочь Михаила Старицкого Людмила Старицкая-Черняховская о киевской жизни 1880-х годов, — исключительное поколение: мы были первыми украинскими детьми /в Киеве/. Не теми детьми, которые вырастают в селе, в родной сфере стихийными украинцами, — мы были детьми городскими, впервые воспитывавшимися с пеленок родителями сознательными украинцами среди враждебной обстановки. Нас было немного, таких украинских семей; все другие в той детской среде, с которой нам приходилось постоянно сталкиваться, были русифицированные барчуки. В то время среди киевской квазиинтеллиґенции русской /…/ преобладало нехорошее отношение ко всему украинскому и прежде всего к самим украинофилам; в лучшем случае, это было какое-то ироническое отношение, словно к «блаженненьким» — чудакам /…/.
Мы говорили по-украински, и родители говорили с нами везде по-украински; нас очень часто одевали в украинскую одежду. И конечно, и тем, и другим мы обращали на себя внимание, а заодно — насмешки и презрение. О, как много пришлось пережить нашим маленьким сердцам горьких и незабываемых обид… Помню, гуляли мы с сестрой в Ботаническом саду, как обычно, в украинской одежде и говорили друг с другом по-украински. Нас подняли на смех; произошла гадкая сцена: дети, а за ними такие же разумные бонны и няньки стали смеяться над нами, над нашей одеждой, над нашим «мужицким» языком. Сестра вернулась домой в слезах /…/. Моих слез не видел никто: отчаянное, волчье сердце было во мне; но помню, как ночью, бывало, когда все спало вокруг, припоминала я все события дня и думала, думала… И такая страшная, такая хищная ненависть ко всем угнетателям родного слова и народа разгоралась в сердце, что аж страшно вспомнить теперь…"
*Новый украинский театр покорил обе столицы Российской Империи — Санкт-Петербург и Москву. Труппа Марка Кропивницкого. Фото 1880 года
Второе поколение городских украинофилов росло в неблагоприятной атмосфере. Но именно ему суждено было пережить не только конфронтацию со старым русифицированным Киевом, но и торжество победы. Леся Украинка, А. Крымский, А. Вербицкий, Д. Дяченко, Н. Вороной, М. Жук, А. Архипенко, К. Малевич, А. Экстер и другие деятели литературы и искусства подняли украинскую культуру на новый уровень, вывели ее на европейский путь развития. В начале XX столетия в Киеве окончательно сформировались украинская историческая, этнографическая и искусствоведческая школы. Возникли современные течения в литературе, живописи, архитектуре. Украинская печать начинала конкурировать с русской. Новый украинский театр пленил обе северные столицы и сам Киев.
Деятели украинской культуры инициировали создание первого городского музея в Киеве и положили начало систематическому коллекционированию произведений национального искусства. В 1907 году М. Грушевский основал в Киеве Украинское научное общество, которое он считал третьей Киевской академией, после круга книжников Ярослава Мудрого и Киево-Могилянского коллегиума. В «Записках» общества (1908—1918) сотрудничали Б. Гринченко, В. Иконников, И. Каманин, Д. Багалий, Н. Биляшевский, Ор Левицкий, В. Щербина и многие другие выдающиеся ученые. На бытовом уровне большую роль играли Украинский клуб и Троицкий народный дом Киевского общества грамотности. Они способствовали врастанию украинства в повседневную городскую жизнь и придавали ей национальный характер. Именно здесь вырабатывались такие формы отдыха и общения, которые позволяли вчерашним киевским чудакам-украинофилам чувствовать себя настоящими киевлянами и сохранять свою культурную самобытность, не надевая свиток и шаровар.
Киев начала XX столетия невозможно представить без украинских газет, театров, выставок, книг, школ, собраний и вечеров. Киев обновился и возродился. Теперь — в роли центра культурной жизни украинского народа. «Мы, — писал 1913 году публицист газеты „Рада“ С. Пригара (псевдоним Н. Голобородько), имея в виду украинскую интеллигенцию, — полюбили Киев, мы привыкли к Киеву, мы с гордостью смотрели, как Киев все время рос /…/. На наших глазах вместо двух-трех этажей начало вырастать уже по четыре и по шесть, вместо старых куцых начали ходить длинные двойные вагоны трамвая, а на улицах стало тесно и немного жутко от автомобилей /…/; застраивались пустыри, и Киев опоясывался широким поясом окраин. И вот теперь он не только большой провинциальный центр, нет — он уже третья столица. Третья, очевидно, после Петербурга и Москвы…»
И немалую роль в этом новом возвышении Киева сыграла, по мнению Н. Голобородько, украинская интеллигенция. «Есть тут еще одна деталь, — пишет он, — /…/ которую уловила одна моя хорошая приятельница из провинции: „Знаете, есть в вашем Киеве что-то молодое, пьянящее… Какой-то весенний шум. Приедешь в другой город — там как-то не так“. Мне и самому кажется, будто над Киевом повисла атмосфера какого-то молодого, пьяного, весеннего шума».
Не трудно заметить, что публицист газеты «Рада» подходит к теме ведущей роли украинской интеллигенции в киевской жизни не совсем уверенно. Его смущают масштабы затронутой темы. И все же он берется за нее и говорит то, что до него не решались сказать в полный голос: «Было бы ошибкой ставить этот киевский шум в баланс украинству /…/. Но в центре шума все-таки, если не активно, то пассивно — мы, и судьбу он /Киев/ решает нашу. Ибо шум бывает и там, где слетаются /вороны/ весной клевать добычу на черном, только что из-под снега, поле. Ибо этот весенний шум спускается и над тяжелым гнетущим сном, спускается — и вьется, тревожит, пока не разбудит. Но, в конце концов, это будет шум возрождения, шум молодости, веселый, пьяный шум нашей украинской весны».
Историки напишут еще не одно исследование о тех, кто сделал Киев культурной столицей Украины. Возможно, опыт деятелей культуры тех лет будет полезен и для новых поколений. Начатая тогда работа еще не завершена…
P. S. Книгу Анатолия Макарова «Стиль жизни, нравы и вкусы старого Киева» можно заказать на сайте www.gorodkiev.info.