Исполнилось 70 лет со дня рождения выдающегося украинского поэта и правозащитника Василя Стуса
Василь Стус родился на Святвечер, 6 января. И на Рождество в гости к поэту всегда приходили близкие друзья. «Мы собирались на день рождения Василя и когда его не было рядом с нами, и когда его не стало… — говорит Михайлина Коцюбинская. — Семья Стусов жила в Киеве на улице Чернобыльской, 13, а прежде — на околице Святошина, в доме на улице Львовской, 3. Маленький деревянный дом снесли при строительстве Окружной дороги. Недавно я попыталась отыскать это место. Тут еще осталось немного сирени — ее заросли когда-то окружали дом. Неподалеку — озеро, сосны. «Той став повчсплений, осчннчй чорний став» и сосна «чз ночч виплива, мов щогла», как писал Василь о Святошине своей молодости… »
Стусу было 27 лет, когда его жизнь круто изменилась. Четвертого сентября 1965 года в столичном кинотеатре «Украина» состоялась премьера фильма Сергея Параджанова «Тени забытых предков» по мотивам повести Михаила Коцюбинского. Незадолго перед этим арестовали друга Стуса Ивана Свитлычного, «взяли» Панаса Заливаху, Богдана Горыня… Настроение у Василя было гнетущим. На кинопремьеру он поначалу идти не собирался. И о готовящейся акции протеста против арестов в среде украинской интеллигенции не знал (об этом Иван Дзюба сказал только Параджанову).
У входа в кинотеатр Стус постоял какое-то время, а потом все-таки зашел в зал…
- Михайлина Фоминична, а если предположить, что в тот день Стус не пошел в «Украину», быть может, его судьба сложилась бы иначе?
- Нет, — говорит Михайлина Коцюбинская. — Не будь этого прецедента, Василь участвовал бы в другой акции протеста. Он не умел надевать защитный панцирь — обнаженная совесть. Не мог смолчать. И сегодня бы не молчал…
Из аспирантуры Института литературы его сразу же исключили. Помню, как он, бледный, со сжатыми кулаками, выходил из «руководящего» кабинета: «Я им все сказал!.. » Меня выгнали из Института тремя годами позже, а перед тем была восьмимесячная эпопея исключения из партии. На комиссии старых большевиков обкома партии у меня уточняли, действительно ли я племянница Михаила Коцюбинского. Кто-то спросил: «Что вы почувствуете завтра, кладя на стол партбилет?» Я ответила: «Когда вступала в партию, еще очень молодой и зеленой, то верила в идеалы. Но если приходится выбирать между идеалами и партбилетом, то я оставлю идеалы себе, а вам отдам партбилет».
На следующий день, выйдя из серого здания возле фуникулера на Владимирской горке, я встретила Стуса. Мы сели на лавочку, смотрели на Днепр, и Василь читал свои переводы из Гарсиа Лорки. Поэзия Стуса во всей полноте открылась мне позже. А в ту пору я просто воспринимала его самого как поэтическое произведение. Чеканный профиль. Органичность эмоций. Сочетание, казалось бы, строгости с удивительной мягкостью…
- Мягкостью?
- Да, он был по натуре необычайно мягким и добрым человеком. Но в том, что считал главным — в моральных принципах, — не уступал…
Как светилось лицо Василя, когда он сидел у костра с маленьким сыном тихим летним вечером на Припяти! В этой припятской «суверенной республике» собирались друзья-единомышленники. Здесь, в заповедных местах, мы чувствовали себя свободно после киевского гнета. На отдых приезжали семьями, жили в палатках. Представьте такую картину: в палаточном лагере — праздник… Нажарены горы свежей рыбы, сварено ведро ухи. Все в парадной форме: женщины в лучших купальниках, а у мужчин, кроме плавок, еще и галстуки-»бабочки» из бумаги, приклеенные к телу клеем БФ. В назначенное время поднимается флаг из десятка разноцветных плавок. Гремит оркестр — кастрюли, ложки, миски… И вдруг из-за острова, расположенного напротив, медленно выплывает лодка, вся в зелени. В ней две русалки, а на корме — высокий, стройный мужчина с трезубцем в руке. Водоросли причудливо свисают с плеч, обвиваются вокруг пояса, на голове — венок. Это была картина! Рыбаки-белорусы из окрестных сел даже заглушили моторы своих лодок и встали, чтобы получше рассмотреть это чудо — настоящего Нептуна. Нашего Василя Стуса…
Василь очень любил ловить рыбу. Однажды принес с вечерней рыбалки большущую щуку. И так простодушно, по-детски, хвалился своим уловом!
Еще один блиц-кадр из припятской жизни: дождливое утро, никому не хочется вылазить из палатки. Но под дождем, у погасшего костра, уже хозяйничают дежурные — Василь и его жена Валентина. Им нужно напоить горячим чаем всю нашу промерзшую братию. И огонь, вопреки ливню, понемногу разгорается… «Это мой надежный тыл», — сказал Василь о Вале при нашем первом знакомстве. Она вошла в его жизнь тихо, без громких слов и жестов.
- Одним из главных обвинительных документов в деле Стуса была изъятая у него при обыске рукопись критического исследования творчества Тычины «Феномен доби, або Сходження на Голгофу слави»…
- Именно эту рукопись мы читали на Припяти, обсуждали на вечерних посиделках у костра, — рассказывает собеседница. — У нас там была «хата-читальня» с роскошным самиздатом. Помню наш разговор с Василем о Тычине — «гений, вынужденный быть пигмеем, шутом при дворе кровавого короля»… Я понимала, как выглядят все эти «Партчя веде». Но вместе с тем знала того Тычину, который другим был просто неизвестен. Все мое детство было связано с Павлом Григорьевичем. И в разговоре с Василем я приводила свои доводы, пытаясь найти смягчающие обстоятельства. Конечно же, Стус знал цену автору «Соняшних кларнетчв». Вкус у него был безупречный. Стоит только почитать его размышления о Рильке, Блоке, Цветаевой, Шукшине — эти, по сути, мини-статьи, он посылал в своих письмах из лагерей.
- Случалось, что цензура не пропускала ваши письма?
- Как-то Василь попросил, чтобы я прислала метрическую схему александрийского стиха — ему это было нужно для переводов из Гете. Мое письмо не дошло. Очевидно, цензору показалось, что это какой-то шифр. В следующем письме я написала на полях: «Уважаемый товарищ цензор! Привожу принятую в литературоведении схему стихотворного размера… Убедительно прошу пропустить это письмо». Пропустили!
Я взяла за правило: из каждой поездки по Украине посылать Василю открытки. Для него это было важно — хоть как-то компенсировало отсутствие живых нормальных впечатлений, даже в письмах к жене он сообщал об этих открытках. Но вот что интересно: чаще всего конфисковывали самые лирические письма, где и речи не было о политике. Однажды я отправила ему длинное, возвышенное письмо, под впечатлением от концерта Баха. Василь любил музыку, особенно Бетховена и Баха, в Киеве мы с ним часто ходили на симфонические концерты… Так вот, это письмо не пропустили.
- Почему?
- Наверное, от злости…
- Когда вы в последний раз виделись со Стусом?
- Осенью 1980 года — в зале Киевского областного суда, куда меня вызвали как свидетеля. Суд был «открытым» — в зале проверенная и подготовленная публика, никого из родных не допустили.
Василь, очень худой и бледный, встал, чтобы поздороваться со мной. Это не позволено, его тут же заставили сесть. Мне нужно отвечать на вопросы судьи, стоя на отведенном для свидетелей месте — спиной к Василю. Все время старалась повернуться так, чтобы видеть его. Но это тоже не позволено. Судья сказал: дайте характеристику Василя Стуса. Вижу — протоколируют. Ну что ж, пишите! Это было мое первое публичное выступление о Стусе. Я сказала, что таких редкостных людей нужно ценить и беречь, а не судить. Поблагодарила судьбу за то, что мне довелось узнать этого человека…
После допроса по закону я имела право оставаться в зале судебного заседания, но меня заставили выйти. Уходя, оглядывалась на Василя — он сидел, сжав кулаки. Один против всех. Больше я его не видела.
Не говорила об этом никому, но в глубине души была уверена: после второго ареста живым из лагерной «живодерни» (выражение Василя) он не выйдет — душа его уже не выдержит. В последние годы вестей от него почти не было. Надежд на встречу у меня не оставалось. И именно в это время, словно на смену живому человеческому общению, ко мне пришла его поэзия. Я открыла для себя творчество Стуса. И буквально жила им: читала и переписывала его стихи, цитировала их друзьям…
А когда немного пришла в себя после его смерти, поняла: нужно, чтобы его стихи увидели свет на родине.
- Но ведь его имя по-прежнему оставалось «непроходным» для печати?
- Мы «скооперировались» с писателем Станиславом Тельнюком, у которого тоже появилась идея издать избранное Стуса. Тельнюк взял на себя «велику хату» (так мы называли ЦК), пытаясь «пробить» там книгу. А я готовила к печати тексты. Кроме стихов, ходивших в самиздате и сохранившихся в письмах Стуса, уже был сборник «Палчмпсести» — в 1986 году его выпустили в США Надия Свитлычна и Юрий Шевелев. (Свитлычна по строчке расшифровывала тексты, присланные ей Стусом из тюрьмы. Сам он называл свои лагерные стихи палимпсестами, так в старину именовали пергаменты, на которых стирали первоначальный текст и по нему писали новый. — Авт. )
Когда я относила машинистке перепечатать набело окончательный вариант рукописи, то на титульном листе не указывала имени автора — остерегалась. Но вскоре все изменилось, и в 1990 году вышла книга «Дорога болю», уже с фотографиями, запечатлевшими перезахоронение Стуса в Киеве.
- Вышло так, что благодаря поэзии Стуса я вернулась к творческой жизни, из которой была вычеркнута на 20 лет, — продолжает Михайлина Коцюбинская. — Начала заходить в Институт литературы, откуда меня когда-то выгнали. И первым делом взялась вместе с сыном поэта Дмитром за подготовку многотомного собрания произведений Стуса. А работа над его письмами (это, без преувеличения, шедевры эпистолярного жанра) окончательно определила круг интересов. Недавно подготовила письма Чорновола с комментариями. Два тома, в каждом более 1000 страниц! Ведь письма политзаключенных, ставшие для них способом продолжить свою профессиональную деятельность, — это нередко статьи, эссе, рецензии… У Ивана Свитлычного есть сонет «Парнас». Лагерь — как место встречи поэтов, писателей, художников. И предисловие к книге писем Ивана я назвала «Листи з Парнасу». Иван обладал прекрасным чувством юмора. Говорил о себе: «Я оптимист-рецидивист».
- Вы тоже «рецидивистка»?
- Скорее, пессимистический оптимист. Мне кажется, в Украине преобладает синдром Феникса: вспышки энергии, озарения, прекрасные проявления человеческого духа и… отсутствие «тяглостч» — спокойной планомерной работы. Грустно, что всякий раз мы натыкаемся на одни и те же грабли. «Зчгрчвах нас лише вогонь вчд самоспалення», — писал Василь…
- Скажите, его последняя книга — «Птах душч», конфискованная в лагере, утеряна безвозвратно?
- Вполне возможно, что она где-то хранится… Был такой момент: когда готовилось многотомное издание произведений Стуса, преподаватель университета передала сыну поэта дневник и письма Василя. Сказала, что ее отец, высокий чин КГБ, перед смертью велел отпереть нижний ящик письменного стола и отдать все бумаги, куда требуется. Получается, он уже тогда понимал, что это ценность, которую нужно сохранить.
На волю стихи Стуса вырывались самым удивительным образом. Правозащитник Арье Вудка учил их наизусть, чтобы, освободившись, вынести из лагеря. Михаил Хейфец (он, как и Вудка, сейчас живет в Израиле), сидевший за свое предисловие к самиздатовскому сборнику Иосифа Бродского, не знал украинского языка, но специально выучил его — ради поэзии Стуса. Цену ей он прекрасно понимал, будучи филологом высокого класса. Это же Парнас! Там можно было проводить международные литературные семинары.
- Вы однажды сказали, что продолжаете мысленно общаться с Василем Стусом.
- Это так. А последнее письмо Василя ко мне я прочла через три года после его смерти. У него была лимитированная переписка, и он часто посылал мне вести в письмах к жене. Так вышло, что это послание мне сразу не передали. Я читала и плакала. В письме было пожелание: «Згармончюй якось набуване ч вчддаване — прекрасна, як на мене, гчмнастика духу». И — просьба: «Не вчдчувай мохщ неприсутности». Это как весточка с того света…