Заместитель главы Меджлиса крымскотатарского народа, недавно вышедший на свободу после почти трехлетнего заточения в симферопольской тюрьме по обвинению, сфабрикованному оккупационными властями полуострова, заявил в интервью «ФАКТАМ», что уверен в возвращении Крыма в Украину
Ахтем Чийгоз вел активную общественную деятельность в Бахчисарае, где жил до аннексии Крыма Россией. Как и большинство крымских татар, он поддержал Революцию достоинства. А потом начался кошмар. Ахтем и его соратники боролись (акции носили исключительно мирный характер) за то, чтобы полуостров остался в составе Украины, за что и поплатились. Одни вынужденно покинули родные дома и переехали на «большую землю», другие попали в застенки, третьи продолжают борьбу, невзирая на колоссальное давление.
29 января 2015 года Ахтема арестовали и бросили в СИЗО. Ему инкриминировали «организацию массовых беспорядков» во время проукраинского митинга у здания Верховного Совета Крыма 26 февраля 2014 года. Дело было явно сфабриковано, однако 11 сентября 2017-го «Верховный суд Крыма» приговорил Чийгоза к восьми годам колонии строгого режима. Еще одного заместителя главы Меджлиса Ильми Умерова осудили на два года колонии-поселения за высказывания о необходимости усилить санкции против России.
25 октября Россия отпустила Чийгоза и Умерова на свободу. По словам лидера крымскотатарского народа Мустафы Джемилева, это стало возможным благодаря усилиям руководства Украины, президента Турции Эрдогана и международных организаций. Узников оккупационного режима отправили на самолете в Анкару. А 27 октября Умеров и Чийгоз прилетели в Киев. На пресс-конференции они сообщили, что намерены вернуться в Крым.
— Ахтем-ага, давайте начнем с самой болезненной, наверное, для вас темы. Когда вы сидели в тюрьме, умерла ваша мама. Читала, что несколько тысяч человек пришли проводить ее в последний путь, считая, что обязаны сделать это вместо вас. Если вам сложно говорить об этом…
- (Долго молчит). Нет, просто есть вещи, которые каждый раз заново переживаешь. Первые полгода я практически никого не видел, кроме адвоката (российский адвокат Николай Полозов защищал Чийгоза и Умерова. - Авт.), и то редко — раз в два месяца. Система СИЗО так построена: полная изоляция, чтобы сломать человека.
— Вы один находились в камере?
— Камера была двухместной, но я часто оставался один.
— Вы знали, что происходит в мире и в Украине? Знали о войне?
— О том, что идет активная фаза войны, имел представление. Мне жена передавала через адвоката перепечатки из Интернета. Я понимал, что основная беда — это огромные спекуляции вокруг войны.
— Со стороны России?
- Россия — страна-агрессор, страна необузданного хамства. Это ее правила поведения. Меня поражало, что в Украине еще не все сконсолидировались вокруг этого вопроса. Имею в виду основные ветви власти. А народ сумел… Лучшие его представители в первые дни, когда еще не было такой армии, как сейчас, быстро создали какие-то отряды, батальоны, организовали сопротивление.
Я незадолго до посадки разговаривал с Порошенко. Понял, что он не будет мириться с тем, что происходит как в Крыму, так и на Донбассе.
— Вы его прямо об этом спрашивали?
— Да. Почувствовал, что для него это очень больной вопрос. Он сказал: «Никогда России это не прощу». Я понимал (да и раньше знал), что в Украине не все так просто в политическом бомонде. Так вот, меня очень сильно тревожило, что вопрос возврата Крыма в Украину вообще у них отходит на какой-то пятый или десятый план.
— Но тогда самой горячей точкой был все-таки Донбасс.
— Суть не в том, что горячей. Я Волкеру (специальный представитель Госдепартамента США по вопросам Украины. — Авт.) сказал, что все их внимание сконцентрировано на войне на Донбассе, потому что там каждый день гибнут наши солдаты, дети, женщины, старики, но это не должно оправдывать невнимание к аннексии Крыма. Впрочем, это сложно назвать аннексией, ведь Россия ведет в Крыму настоящий террор. Идет депортация крымских татар в новой — гибридной — форме. Поэтому я Волкеру объяснил, что в итоге количество жертв на полуострове будет не меньшим, чем на Донбассе, просто процесс растянется во времени.
Крым полностью погрузился во мрак не только территориально. Во мраке оказались судьбы людей, их мировоззрение, души, мысли. Они умирают не из-за того, что их из оружия уничтожили. Я перед посадкой успел побывать на десятках похорон -- инсульты и инфаркты… Это коснулось почти каждой семьи. Поэтому и говорю, что к такой ситуации, как в Крыму, не привыкнешь и не приспособишься. Моя мама -- ярко выраженный случай.
— Вы, зная, что она уходит из жизни, просили суд дать возможность встретиться с ней. Вам трижды отказали, но однажды, надев мешок на голову, все-таки отвезли к родительскому дому… Через несколько дней она скончалась.
-- Меня, конечно, это выбивало из колеи очень сильно. Эфэсбэшники знали, что я очень привязан к родителям. Где-то в июле или августе в СИЗО впервые пустили мать с отцом. Сказал им: «Я вас, наверное, больше не увижу».
— Сколько маме тогда было?
— 74 года, отцу под 80 лет. Мы разговаривали через двойное стекло по телефону. Там такое узенькое место, везде решетки. Она села на железный табурет, а отец стоял сзади.
— Кто-то присутствовал при вашем разговоре?
— Нет. Да и не надо присутствовать — все ведь записывается.
— То есть вы не могли ни прикоснуться, ни руку пожать?
— Нет, конечно. Да и голоса их еле-еле слышны были. Отец сказал: «Тебя мысли погубят». А мама: «Мы знаем, за что ты сидишь. Не смей перед ними унижаться».
— Такая сильная была?
— Очень сильная и гордая. Они вырастили четверых детей. К сожалению, старшего брата уже нет (Рустем Чийгоз умер в 2010 году от инфаркта. - Авт.). Он тоже активно участвовал в национальном движении, был членом Меджлиса.
У нас традиционная крымскотатарская семья. Мама всю себя посвятила детям. Мы в 1979 году пытались вернуться в Крым из Узбекистана, куда семью депортировали в 1944 году (Ахтем Чийгоз родился в Узбекистане. — Авт.), но нам дали 24 часа на то, чтобы покинуть территорию полуострова. И мы остались тогда на Кубани. Были сложности: отец не мог найти работу, прописку не давали.
— Извините, из-за национальности?
— Да. Родители много работали, чтобы вырастить нас. У мамы всю жизнь болели ноги. А потом все, что произошло весной 2014 года, очень сильно сказалось на ее здоровье. От меня скрывали, что она болеет (долго молчит). А когда сказали, уже ничем помочь нельзя было.
— У них не было мыслей выехать из Крыма?
— Нет. Отец приехал недавно в Киев на один день. Он здесь спать не мог. Сразу сказал: «Мне достаточно мысли, что ты на свободе. Я тебя увидел. Отправь меня завтра домой. Там твои внуки, твои дети, мои дети. Я сейчас для них центр, потому что тебя с нами нет». Там живут мои сестры и мои взрослые дочери.
— Все крымские татары, с кем общалась, рассказывали, как тяжело их семьи пережили депортацию.
— Понимаете, каждый народ на протяжении своей истории приносил какие-то жертвы. Для нас любое упоминание о Крыме — это всегда крик души. Эти фашистские режимы так обошлись с нашим народом…
Рассказы дедушек и бабушек о Родине, их слезы при малейшем упоминании, их описания красот Крыма глубоко запали нам, малышам, в душу. Это была такая боль!
У меня полжизни прошло вне Родины и полжизни на Родине. Я очень редко вспоминаю жизнь на чужбине, хотя там прошла юность. Но последние 27 лет могу описать детально. Потому что каждый прожитый на Родине день — это счастье, выстраданное целым поколением.
Однажды, когда я уже отсидел два года, удалось позвонить в Киев. Так совпало, что как раз в тот момент в одном месте оказались Мустафа Джемилев, Рефат Чубаров, Ленур Ислямов. Они передавали друг другу телефон, чтобы хотя бы поприветствовать меня. Услышать их, конечно, было большим счастьем. И когда юная журналистка спросила: «Как вы там, Ахтем-ага?», я ответил: «София, вы как там? Я хоть в тюрьме, но стою у окошка, дышу родным воздухом». Она расплакалась. Я без всякого пафоса это говорил. Пусть в тюрьме, но я на своей Родине.
Знаете, я боялся, что после приговора меня отправят куда-нибудь — в Сибирь, на Урал, в Магадан. Хотя бывал и в Сибири, и в Заполярье. Меня пугали не морозы или еще что-то, а то, что окажусь вдали от Родины.
— Большая была вероятность, что вас туда отправят?
— Вполне. У них все шло по плану. Когда ФСБ рассказывает, что тебя ожидает, это не угрозы.
— Что же они вам говорили?
— Что я буду этапирован черт знает куда — в «красную» зону (тюрьмы, где к заключенным предъявляют особо жесткие требования. — Авт.).
— Ахтем-ага, почему они все-таки вас отпустили?
— Нас не отпустили, а вызволили. На украинском очень хорошо звучит — визволення. Украинский народ всю жизнь боролся за свою свободу. Он только на короткие периоды вызволялся, вырывался из какой-то кабалы. Поэтому это слово очень точное.
У меня было то же самое состояние. Но это не свобода. Понимаете? Меня вынужденно выпустили. Вы-нуж-ден-но!
Все вокруг знали, что меня посадят, и надолго. Когда эфэсбэшники говорили, что «восемь лет это не факт», я понимал, что они не угрожают, что все их действия распланированы.
— Что найдут причину продлить срок?
— Конечно. А вызволение произошло потому, что были сконцентрированы усилия большого количества людей.
Вначале немало сил было приложено, чтобы мой арест получил резонанс. К тому же, как Мустафа-ага сказал, очень многое зависит от того, кто сидит (в тюрьме. - Авт.). Если человек ведет себя достойно, бороться за него готовы все.
— Вы не думали написать прошение о помиловании?
— Нет, конечно.
— Это для вас было полностью исключено?
— Однозначно. И не только это. Они мне постоянно на протяжении этих трех лет что-то предлагали. Я по меркам тюрьмы считаюсь старым (Чийгозу в декабре исполнится 53 года. — Авт.). Мне говорили: «Подпиши и иди, зачем тебе в твоем возрасте это все надо?»
— Что надо было подписать?
— В одних случаях прошение о помиловании, в других — оговор наших лидеров, в третьих — осуждение действий своей страны и Порошенко. Все это было неспроста, ведь они все время говорили: «Мы знаем о вашем авторитете в народе».
— И если бы вы подписали, это для многих стало бы шоком.
— Безусловно. Поэтому я называл их предложения гнусностями и просто уходил. Знал, что никогда такое не подпишу.
Мне еще сулили хорошую влиятельную работу, деньги, благополучие…
Многие считали, что меня обменяют. Долго думал над этим. Как-то позвонил Мустафа. Сказал ему: «Скорее всего, будут менять на преступников, на руках которых кровь», то есть на тех, кто воюет на Донбассе. Не на шушеру всякую, а на гэрэушников или эфэсбэшников.
Я не смог бы, зная, что на их руках кровь чьих-то сыновей, женщин, детей… Это такая война, которая ничего не спишет. Это преступная война. Поэтому сказал: «Я не готов к этому морально, Мустафа-ага». Он ответил, что понимает, о чем я говорю. Мы одинаково мыслили. Я всегда говорил: «У меня есть отец, который меня вырастил и воспитал. И есть отец в политике, я всегда сверяюсь с его мнением».
Он после этого разговора выступал перед студентами где-то и сказал: «Чийгоз не согласится на подобный обмен».
Так что вариантов не было никаких. Оправдать меня не оправдают. Условно-досрочное освобождение -- это все равно прошение, к тому же надо отсидеть полсрока. Оставалось только вмешательство каких-то серьезных политиков, глав государств, чтобы меня освободили без предварительных условий.
Я был скептически настроен. Поэтому особо, как говорят, не заморачивался. Готовился к тому, что буду идти этапом. Но, правда, жене говорил: «Эльмирочка, это все равно закончится. Мы когда-нибудь с тобой сядем и будем это вспоминать и смеяться». Вот вчера гости пришли к нам, и мы ни о чем грустном не говорили. Рассказывали какие-то курьезы…
— Вы часто общались с женой?
— В последний год, когда суды начались, — чаще. Но заседания-то были в камере — не в Верховном суде. Просто водили из одной камеры в другую.
— Вы такой опасный «преступник»?
— Каждое мое появление в суде — это был резонанс, потому что я делал очень четкие заявления, которые тут же цитировали СМИ, в том числе и мировые.
— «ФАКТЫ» тоже часто писали о вас.
— Знаю. Поэтому и хотели меня лишить трибуны. Они перекрывали дороги, присылали туда сотни спецназовцев. Но, зная, что будет заседание, каждый раз собирались сотни моих соотечественников, которые, несмотря на все эти препоны, обыски, унижения, все равно приходили. Стояли в коридорах и на улице. И это тоже был протест.
— Оккупантам было реально страшно.
— Да, потому что они понимали, что вся их пропаганда о борьбе за возвращение в какую-то там гавань -- это фактически блеф. Просто в Крым вошли многотысячные войска, а все эти «скрепы» Россия придумала, чтобы дурачить свой народ и спекулировать перед Западом.
Их прихвостни 26 февраля 2014 года пытались договориться с нами и показать Киеву свою лояльность — что с ними надо считаться, как это было ранее многие годы. В этом была их цель. Кто-то уже премьером себя видел, кто-то должности делил. Аксенов («председатель совета министров» оккупированного Крыма. — Авт.) в этот день пытался с Сенченко (народный депутат Украины от партии «Батькiвщина». — Авт.) и с другими обсуждать будущее Крыма. Ковитиди (коллаборант, депутат Верховного Совета Крыма с 2006 по 2014 год. — Авт.) на суде вообще кричать начала, ведь видеоматериалы шли посекундно, и абсолютно все их действия стали очевидными. Все вскрылось.
Для нашего народа, для граждан Украины в Крыму это очень символический период. Он останется в истории. И мы обязательно будем детально разбираться, что происходило в последние 25 лет и в дни начала оккупации. 26 февраля большинство крымских татар вышли на митинг. У нас не было оппонентов, готовых вместе с Крымом уйти в Россию в таком количестве, как это хотят преподнести в Кремле.
— Я не спрашиваю, будет ли деоккупация Крыма, потому что знаю, что будет. Но когда это все случится?
— Знаете, я говорю себе так: «Вот цель. Если мы хотим как можно быстрее ее реализовать, ее не декларировать надо». Если будем только декларировать, все погубим. К ней надо всем и со всех сторон идти. Кто-то будет шагать впереди. Но если шаги того, кто идет сзади, кому-то могут на первый взгляд показаться недостаточными или абсолютно незначительными, — это неправда. В любом случае эти шаги -- вперед. Без каждого маленького шажка тех, кто сзади, первый до цели не дойдет. Где-то рядом остановится, и все.
Я в качестве примера привожу Берлинскую стену. Ее, условно говоря, 50 лет по кирпичику растаскивали и разрушали. Вот и нам надо использовать любой шажок. Мы придем. Я точно знаю. И знаю, что этот путь будет не таким долгим, как некоторые пытаются преподнести.
— Мы увидим это все?
— Увидим. Думаю, успеют даже те, кто из-за возраста уже отчаялся дождаться.
На мой взгляд, Донбасс в Украину вернется гораздо быстрее Крыма. Вот представьте, я сижу в тюрьме и смотрю только Russia Today…
— Как вы выдерживали этот бред?
— Позволял опыт советского периода. Я смотрел телевизор и говорил: «Да, Путин, опустили тебя. Скоро, наверное, ты уйдешь с Донбасса. А твои Захарченко, Плотницкий и вся эта шушера уже ищут, куда свалить».
Потому что когда я увидел, как он к Макрону бежит на поклон, то понял, что это неспроста.
— Какими были бытовые условия в тюрьме?
— Давайте опустим этот вопрос (смеется). Я никогда не буду рассказывать, что там было. Как-то приехал представитель генерального секретаря Совета Европы Жерар Штудман. Спросил: «Как вы тут? Какие у вас условия? Как у вас с едой? Вы очень похудели». Я ответил: «Мы с вами не об этом будем говорить. Я бы хотел поговорить о том, что вы делаете, зная, что здесь идет гибридный геноцид моего народа. Я хотел бы от вас услышать, какова позиция Европы».
И тут же два прокурора присутствуют. Он предложил: «Может, пусть выйдут?» — «Нет, я их не боюсь. Они меня посадили. Я хочу им и вам сказать, что это за предатели, как они мстят, какова их сущность».
Каждый мужчина, если он считает, что его схватили из-за убеждений, должен быть готовым их отстаивать в любой обстановке. Только смерть может поставить точку в этом вопросе.
— Те, кто побывали «на подвалах» в Донецке и Луганске, говорят, что даже боевики и российские наемники крайне редко, но все же проявляли какую-то человечность. Вы можете такое сказать?
— Если ты будешь себя как мужчина вести, то твои враги (разницы нет где) — на свободе, в армии, на войне, в тюрьме — будут тебя уважать. Это в истории описано с древних времен. Ты не перестаешь быть для них врагом, они для тебя тоже. Но это совсем не значит, что вы не станете вести себя в рамках человеческих ценностей.
В тюрьме это более четко выражается. Там разный контингент, но постепенно тебя начинают уважать и обычные работники СИЗО, и зэки, понимая, за что ты сидишь, как ты себя ведешь, и видя, какие методы против тебя применялись.
Много всякого было. Например, высокопоставленные проверяющие, приезжавшие из Москвы, обязательно знакомились со мной. Некоторые даже давали понять, что уважают мою позицию.
— Они беседовали с вами?
— Конечно. Например, часто обсуждался вопрос предательства военнослужащих, работников милиции, СБУ. Один полковник сказал: «Я разговаривал с ними: „Вы же присягу нарушили!“ Они объясняли: „Мы шли за генералом. Это же война. Генерал пошел туда, мы за ним“. И я их понял»…
Я спросил у него: «А вы кому присягали — своей Родине или генералу?» Он пожал мне руку: «Четкий ответ».
Или, например, пришел следователь, который уже вел мое дело полтора года, и принес досудебное соглашение: «Ахтем-ага, понимаю, что вы это не подпишете, но я обязан вам для формальности предложить». Почему он так говорил? Почему называл Ахтем-ага, ведь он из Сибири? Почему понимал, что я не буду ничего подписывать? А потому что были те, кто подписывал. И они сейчас здесь, в Киеве. Некоторых пытаются представить героями. Вы все это знаете. Чего ждете? Почему не даете оценку?
— У меня нет ответа.
— Герои и подлецы — это зона ответственности общественности. Кто-то может не знать подробностей, кто-то может опрометчиво принять решение. Но вы, журналисты, выразители мнения общественности или инструмент оповещения общественности, почему молчите? Как тогда это общество воспитывать? Как оно должно формировать свое мнение о честных и порядочных людях, если вы не даете оценку явному подлецу?
Вот мне говорят: «Вы герой». Отвечаю: «Нет. Я просто пытался соответствовать тем нормам и обязанностям, которыми должен руководствоваться гражданин. Ничего героического я не делал».
— Вы серьезно в этом убеждены?
— Я вам честно это говорю. Вы меня спрашиваете про условия в тюрьме. Они такие, какие есть. Другое дело, какой ты мужчина. Если какой-то сопляк с розовыми губками на всю страну оговаривает своих товарищей, позорит свою Родину, свой народ, понятное дело, что это не мужчина.
У меня что, детей нет? Я сыновей увидел через три года. Одному 12 лет было, когда меня арестовали, второму 18 — самые ответственные периоды. Я отцу сказал, что в лучшие их годы меня нет рядом. А он ответил: «Твои дети подлецами не будут». И мне не стыдно за моих сыновей.
В тюрьме сразу определяют твой статус. Есть те, кто убирает за всеми, парашу (туалет. — Авт.) чистит, в продоле (коридор. — Авт.) моет, на шарах стоит (караулит, чтобы предупредить о приходе охранников. - Авт.). Я вам на жаргоне объясняю не потому, что забыл человеческий язык. А чтобы вы поняли, что это целый мир, где существует четкая иерархия. Понимаете?
— Пытаюсь понять.
— Там белое и черное. Без полутонов. Либо ты ведешь себя достойно, либо ты потерял человеческий облик и честь.
Олега Сенцова (украинский режиссер и писатель, живший в Крыму; приговорен по сфабрикованному обвинению к 20 годам тюрьмы, этапирован в колонию в Ямало-Ненецком округе. - Авт.), Владимира Балуха (фермера из Крыма, вывесившего украинский флаг над домом, приговорили по ложному обвинению к трем годам и восьми месяцам тюрьмы. - Авт.) или вот этих ребят из партии «Хизб ут-Тахрир» — вся тюрьма уважала, потому что они себя достойно вели.
— О чем вы разговаривали между собой в тюрьме?
— Мои разговоры сводились к Украине, к тому беспределу, что творит Россия.
— Удалось переубедить кого-нибудь?
— Не нужно переубеждать, достаточно пример показывать. В январе 2016 года были длинные выходные. Я не видел ни адвокатов, никого. И вот меня повезли в суд, чтобы продлить срок пребывания в СИЗО. Коридор переполнен. Много полиции, плюс 30−40 осужденных. Их выводят в коридор, потом сразу отправляют в автозаки. И вот один полицейский громко говорит: «Чийгоз, ты что, народным героем стал в Украине?» Сразу наступила тишина. Я повернулся к нему: «Если меня, крымского татарина, народ Украины считает героем, для меня это великая честь». Все! Его сарказм исчез. Он хотел, чтобы десятки заключенных услышали: «Да зачем мне этот их народный герой?» Не вышло.
Мне потом в автозаке всю дорогу уважительно шептали: «Правильно вы говорите», «Посмотрите, что они творят», «Кому эта Россия нужна была?» и так далее. Я им ничего не объяснял.
— Хватило одной фразы.
— Да. И так каждый раз. Когда мне с сарказмом говорили, например: «Вот твой Порошенко…» я отвечал: «Да, это мой президент. Он, во всяком случае, не брешет, что „их там нет“. Если тот, кого вы считаете лидером и кому поклоняетесь, беспардонно врет всему миру, то кто вас уважать будет в этом мире?» И не надо читать часами лекцию. Очень быстро прекратились все реплики в мой адрес, которые я слышал в первые месяцы.
Да, каждое мое заявление и выступление тут же ухудшало условия моего пребывания. Однако через два года, например, тюрьма кричала: «Слава Украине!», а в ответ неслось: «Аллаху акбар!»
Даже полицейские тихонько подходили ко мне и говорили: «Ахтем-ага, это не та страна, в которой можно жить». А зэки, представьте, стали писать мне «малявы» (письма и записки. — Авт.) и просить помощи, чтобы Украина забрала их к себе. Не отпустила, а забрала! Они хотели досиживать срок на родной земле.
А представьте, если бы такие мужчины там не сидели, а сидели бы те, кто подписывал эти досудебные соглашения и оговаривал своих же братьев (не по крови, а по народу), а потом вам здесь рассказывал, как им было тяжело в тюрьме? У них был там статус дешевок, другого слова подобрать не могу.
— Признаюсь, что и я радовалась, когда некоторых персон выпустили на свободу.
— А вы не задумывались, почему их выпустили?
— Ну теперь-то вся мозаика потихоньку складывается…
— Нас всех оскорбили.
— Чем вы сейчас будете заниматься? Дел много?
— Даже то, что сейчас с вами разговариваю, это моя работа. Я еще не имел возможности провести хоть немного времени с семьей, где-то вместе отдохнуть. Не получается. Но и жена, и дети все понимают. Им очень нелегко было выдержать эти три года.
Мы будем бороться, потому что там остался наш народ, там в тюрьмах сидят наши ребята. Моя жена была мостиком между ними и их близкими. Она постоянно просила: «Помоги, там мама или жена такого-то беспокоятся. Его такого-то числа взяли». Я находил возможность, чтобы они маме или жене позвонили и сообщили, что у них все нормально. В Крыму ведь пачками сажают. Если стукач написал в «органы», что у кого-то проукраинские настроения, то человек сразу оказывается в тюрьме.
— Это просто зазеркалье какое-то.
— Все будет хорошо, даже не сомневайтесь. Вы должны понять, что те, кто сейчас с оружием защищают Украину, и те, кто в крымских и российских тюрьмах сидят по политическим мотивам, верят в это. Если бы мы не верили, то… Я готов был жизнь отдать. Те, кто лишен свободы, готовы жизнь отдать. Ребята на фронте готовы жизнь отдать. И мы не считаем это чем-то сверхъестественным.
Вот люди со стороны считают: как это можно умереть в XXI веке за такое? А когда находишься в неволе, то думаешь: «Да лучше умереть, чем унизиться и на колени встать». Поэтому мы победим. Это я вам говорю.