27 декабря прошел самый масштабный в истории войны обмен пленными между Украиной и ОРДЛО. Для 73 украинцев, среди которых есть киборги, бойцы ВСУ, волонтеры и футбольные ультрасы, ад застенков боевиков остался в прошлом. «ФАКТЫ» уже побеседовали с известным религиоведом из Донецка Игорем Козловским. Однако в числе освобожденных находятся и те, к кому есть вопросы у командования и СБУ… В частности, это 41-летний разведчик-пулеметчик 92-й механизированной бригады Вооруженных Сил Владислав Локтионов, пробывший в плену боевиков «ЛНР» год и семь месяцев.
Сейчас он проходит курс лечения в Центральном военном госпитале и больше всего на свете хочет обнять сынишку, которого обожает. Он очень переживает за Владислава-младшего, ведь оказалось, что любимая жена не особенно скучала: нашла другого и родила от него девочку. Так что Владиславу предстоят еще судебные тяжбы с супругой. Но самое главное — он должен будет доказать, что не является перебежчиком, ведь его фамилию в начале прошлого года назвали в числе тех, кого подозревают в дезертирстве.
На фронт Локтионов пошел в 2015 году. До войны жил в Днепре. Работал в строительной фирме «Сантехстрой», руководство которой, пока он был в плену, помогало его маме.
Владислав очень худой и уставший. Но настроен по-боевому. Он сразу предупредил, что «ввиду специфики своей специальности» расскажет лишь то, что можно, и что он не предатель.
— Владислав, начнем с самого больного для вас вопроса. Прочла, что вы развелись с женой.
— Официально не развелся. Ни один суд это не сделает. Там в любом случае спросят у нее: «Где ваш муж?» А я-то был в плену. Однажды супруга заявила моей маме: «Людмила Николаевна, мне сказали, что Влада уже нет». Мама только спросила: «Настя, как у тебя язык поворачивается такое говорить?» Мама верила, что я жив, хотя около полугода вообще ничего не знала: где я, что со мной. И сын плакал: «Мой папа живой». Он меня очень ждет.
До того, как я попал в плен, в нашей семье все было нормально. Часто разговаривал с женой и с сыном. В январе 2016 года ездил домой в отпуск. Но через месяц Настя нашла себе какое-то существо мужского пола, так и напишите. Мама мне ничего не говорила об этом, чтобы не расстраивать. Жена со своим сожителем и теща запрещали моей маме видеться с внуком. Когда она недавно рассказала, в чем мой ребенок ходит в школу, я расплакался.
— Вы единственный сын у родителей?
— Да. Меня воспитывал отчим, который нас с матерью очень любил. Он умер. Моя мама молодец. Огромное ей спасибо.
— Жена вам не позвонила, не поздравила с освобождением?
— Она не знает номера телефона.
— При желании это легко выясняется. Ладно, давайте о другом. Как вы попали в плен? Где все случилось?
— На переправе через речку Северский Донец возле села Желтое на Луганщине. У нас там был боевой пост.
— Сколько вы к тому моменту успели повоевать?
— Провел безвылазно на передовой почти год. Сначала был эспэгэшником (СПГ — станковый противотанковый гранатомет. - Авт.) в противотанковом взводе. Потом меня перевели в разведку. До «дембеля» оставалось два месяца.
— Ранения были?
— Бог миловал.
— Почему 23 января 2017 года представитель Министерства обороны Александр Мотузяник сказал, что военнопленные Анатолий Кучер, Владислав Локтионов и Олег Якунин подозреваются в дезертирстве? Мол, вы «в различные периоды при разных обстоятельствах дезертировали из рядов Вооруженных Сил Украины», а потом «разными путями попали на неподконтрольную территорию».
— Мне и самому интересно знать, почему он нас так назвал. Нам о том, что мы предатели, сообщила Ольга Кобцева (член «комитета по вопросам международных отношений, связи, информационной политики и массовых коммуникаций ЛНР», курирует вопросы обмена пленными. — Авт.). Мы сначала не поверили. Были бы предателями, остались бы там. Предлагали-то не раз.
— Кто предлагал?
— Да все кому не лень. И в комендатуре, и в «МГБ». «Зачем вам туда возвращаться? Украина вас бросила. Вы предатели, никому не нужны».
— Как и когда вы попали в плен?
— Я не добровольно пошел на ту строну и сдался. У меня были на то причины. Это все, что могу сказать.
13 мая 2016 года я заступил на боевое дежурство. Нас было шесть человек (в наряды ходили по трое), я за старшего.
— Почему вас взяли одного?
— Я немного неправильное решение принял как старший. Оставил на нашей стороне человека, чтобы он прикрывал меня, и отправился на тот берег на лодке. Налегке. У меня была в кармане лишь граната. Для защиты. Но использовать ее я не успел. Все произошло очень быстро. У меня есть, конечно, предположения — почему. Озвучивать их не буду.
— В какое время дня это происходило?
— Ближе к вечеру. Уже начало темнеть.
Попал в лапы спецназа кадыровцев. Меня оглушили, чем-то ударили по шее, потом добавили электрошокером. Я не потерял сознание. Даже не успел особо испугаться. Не могу свое состояние объяснить. Страх, не страх…
— Их много было?
— Видел троих в балаклавах. Потом, когда они меня оттащили по «зеленке» в место, где у них было что-то вроде опорного пункта, оттуда вышло человек пятнадцать: «Ты убивать нас пришел?» Когда стемнело, они сняли балаклавы.
— Вы были в форме?
— Конечно. Понимаете, мы днем к этой переправе выходили даже без оружия. И они со своей стороны подходили, иногда рыбу ловили. А ночью мы старались не высовываться. Когда на переправе стояли казаки и россияне, было более-менее спокойно. А вот когда кадыровцы… Накануне они нас «поздравили» с 9 Мая. Смеялись, кричали: «Аллаху акбар! Выходи, если ты мужик, на переправу. Сейчас будем тебя резать!» Они все время нас провоцировали…
В общем, окружили меня. Подошел их старший. Они его называли Баги. И тут зазвонил мой телефон, стоявший на беззвучном режиме. Парень, которого я оставил на нашем берегу, спросил: «Влад, ты где?» Я успел крикнуть в трубку: «Звони прапорщику, меня взяли». У меня сразу выхватили мобильный. Стали пинать ногами. Баги приказал: «Не трогайте его».
Скажу честно, что потом, когда я находился в плену, не раз думал: «Лучше бы меня эти чеченцы на переправе распустили на шнурки». До такого отчаяния доходило. Бесило это вранье по их телевидению и в газетах, эта их пропаганда. Столько грязи… Помню цитату из одной статьи: «Украина летит в черную дыру. Как поступать с чрезмерно расплодившимся укропом? Прекратить это безумие можно только одним путем: огородники советуют прополку». Вы понимаете, о чем речь?
Сначала я попал в подвал Луганской центральной комендатуры — с мешком на голове и в наручниках. Их три дня не снимали. Там и их солдаты проштрафившиеся сидят, что-то вроде гауптвахты. Еще были наши ребята, которых привезли из-под Дебальцево. Они раньше в плен угодили.
Скажу откровенно, чтобы развязать язык человеку, надо немного. Не верьте, если вам заявят, что «я герой, ничего не сказал». Нужную информацию они в любом случае получат.
Я немного сориентировался и заставил, скажем так, их поверить, что никакими особо ценными сведениями не располагаю. Но обо всех нюансах не скажу. Хотя временами было очень страшно.
— Грозились убить?
— Когда меня подполковник допрашивал, он говорил: «Ничего личного. Мне нужно добыть от тебя информацию. Как добуду — паяльник, шило, плоскогубцы — мне без разницы. Ты же знаешь, куда ты попал?»
— Он россиянин?
— По всей видимости, местный. Говорил без акцента. Я ему задал наивный вопрос: «Что меня ожидает?» Он ответил: «Не знаю. Может, на органы тебя пустят. Может, застрелят».
— А если бы вы перешли на их сторону?
— Я у них не спрашивал. Оно мне и даром не надо.
Один майор говорил: «За что вы воюете? Вы же видите, какая это война. Славяне, христиане убивают друг друга. Чего ты сюда пришел?» Я ответил: «Командование моей бригады соблюдало все договоренности о перемирии. Мы не стреляли по мирным». Они же все время только и твердили, что мы обстреливаем города и села, ухмылялись и угрожали: «Перейди к нам, ты же понимаешь, что ты предатель. Мы созвонились с твоими из бригады, они сказали, что ты сбежал на лодке. Тебе там хана».
— Вы поверили, что ваши могли такое сказать?
— Понимаете, знал единственное: рассчитывать могу только на самого себя. Я привык ориентироваться по ходу поступления информации, быстро ее анализировать, потом реагировать и делать какие-то выводы.
— Были такие, кто к вам по-человечески относился?
— Как-то во время пересменки один спросил: «Укропчик», кофе хочешь?" Представьте! Я тогда уже почти умер: не было ни мыслей, ни эмоций, не знал, как себя вести, что меня ожидает.
Мои друзья рассказывали, как кадыровцы нашим солдатам задували монтажную строительную пену — сами понимаете куда. Людям простреливали ноги, ломали челюсти и увозили в неизвестном направлении. Их больше никто никогда не видел и не слышал. Это абсолютно реальные истории.
Однако среди сотрудников комендатуры были и такие, кто говорил: «Ребята, ну что над вами издеваться? Вы сидите. Это подло, глупо и низко — упиваться своей властью над беззащитным человеком». Некоторые сигареты давали, расспрашивали, откуда я. Если бы руководство того, кто принес мне кофе, узнало об этом, его могли бы посадить.
Моя камера была возле их поста. Слышал, что они между собой разговаривали, как им надоел этот бред, что эта война ни к чему не ведет, что непонятно, за что воюют. Они отбывали срок контракта и собирались уходить.
Были разные — и хорошие, и плохие. Им строжайше запрещали с нами разговаривать. Когда с человеком остаешься один на один, без сослуживцев, он ведет себя нормально. Один говорил: «Тут есть кому вас допрашивать. Мы солдаты, не политики. Мы должны иметь честь и достоинство обращаться с военнопленными нормально».
У них насчет избиения военнопленных было строго. Вплоть до уголовных дел.
— Чем вас кормили?
— Изначально, когда десять дней находился в комендатуре, нам приносили ту пищу, которую они сами ели.
— Сколько человек было в камере?
— В камере комендатуры я находился один. Ко мне никого не пускали, потому что со мной работали и дознаватели, и «МГБ». Эмгэбэшник — профессионал, был то плохим, то хорошим. Это же их хитрые приемы. Он мне давал какие-то препараты — то таблетку, то капли.
23 мая нас шестерых привезли из комендатуры в СИЗО № 17 Луганска, где мы потом и были все время. Переодели в старые вещи. Разместили на пятом этаже здания, где была больница СИЗО, там лечились зэки. Изолировали от мира полностью. Разделили на две камеры — по трое. Выдали какие-то обос… ные матрасы и рваные подушки.
В конце сентября перед приездом миссии ОБСЕ нас стали водить в баню.
— До этого не мылись?!
— За полгода — два раза. Мы заросшие были, небритые. Когти, как у росомахи…
Кормить приходила опергруппа. Бывало, приносили еду трижды в день. Бывало, раз в сутки. Бывало, через сутки. Пища была ужасной. Часто буквально полведра жира и вода. Правда, выдавали полбуханки хлеба. Как-то старший опергруппы поинтересовался: «Как еда?» Говорю: «Вы что, это г… но едой называете?» Он возмутился: «Смотри, „укропу“ не нравится». Через пару дней после этого к нам на этаж нагрянул спецназ и устроил «маски-шоу». Не били. Просто психологически действовали. Частенько приходили и говорили: «Вы тут никто. Вас тут нет. Мы можем вас вывезти, и никто не найдет».
— Вас выводили на улицу?
— Нет. Год и семь месяцев я находился в помещении. Два раза объявлял голодовку. Хотел добиться, чтобы Кобцева как-то ускорила обмен. Они же обещали все время. Мне было уже все равно. Пусть делают все, что угодно. Я настолько устал…
— Чем занимались целыми днями?
— Да ничем. Ели, если это можно назвать едой, ходили в туалет, лежали на кровати и разговаривали.
— Наверное, нервы сдавали.
— Представьте, люди постоянно находятся в замкнутом пространстве. Конечно, все раздражало, грызлись между собой. Но до рукоприкладства не доходило. Все понимали, что нервы ни к черту.
Когда в сентябре начались холода, сырость, мы сгибали пополам эти обосс… е матрасы, укутывались в них и спали. Так продолжалось недели две или три, пока не включили отопление.
Потом они стали нас готовить к приезду Фриша (координатор ОБСЕ в гуманитарной подгруппе Трехсторонней контактной группы по урегулированию ситуации на Донбассе Тони Фриш. — Авт.). Всех объединили в одну большую камеру, сделали там ремонт, выдали одеяла (хотя все равно зимой было очень холодно) и постельное белье.
Он приехал 27 октября. Когда сказал, что будет говорить с каждым по отдельности, руководство «ЛНР» было шокировано. Они не ожидали такого.
— После его визита условия улучшились?
— Да. К нам прикрепили «куратора», водили в баню, приносили литературу.
— Что читали?
— Да разные книги.
— Вас ни на какие работы типа рытья окопов не брали?
— Нет. Какие окопы? Даже когда в баню выводили, задействовали колоссальное количество охраны.
— Когда в первый раз смогли поговорить с мамой?
— 10 или 11 января 2017 года приехала Ольга Кобцева и сказала, что Украина отказывается обменивать Кучера, Якунина и Локтионова. Типа они предоставили списки, а украинская сторона — нет. Мы опешили. Это был удар ниже пояса.
Она сказала: «Мы пошли на уступки. Вам нужно переговорить с мамой. Будут телекамеры. Скажите ей, что можно выслать посылку. И чтобы ваша мама подняла общественность». А я ей: «Ольга Анатольевна, какое на фиг общественное мнение? Кто она? Олигарх, депутат? Это нереально. Что может одна больная мама сделать? Соберет толпу на Майдане? Она пойдет по инстанциям, сделает все возможное. Дальше что?»
Вот тогда я первый раз с мамой и поговорил.
— Долго длился разговор?
— Буквально пару минут. Спустя время они устроили нам встречу с родителями…
Знаете, как они передали нам посылки от Международного Красного Креста? Дали и тут же забрали. Кобцева сказала, что поступила информация, что нас хотят отравить. Мол, они нам все компенсируют, а «вы поблагодарите народную республику». Руководство СИЗО действительно все компенсировало и даже извинилось. А мы… Ну, кивнули, поблагодарили. Хрен с ней, с этой республикой.
Потом, когда нас уже обменяли, рассказали об этой истории представителям Красного Креста.
— Медицинскую помощь вам оказывали? Если зуб, например, заболел?
— Было проблемой получить даже обезболивающую таблетку, не говоря о чем-то другом.
Еще расскажу, как «подкорректировали» одно мое интервью. Меня просто обработали «тапиком»…
— Что такое «тапик»?
— Это ТА-57 — военно-полевой телефонный аппарат. Когда набираешь номер, он вырабатывает электричество. Напряжение небольшое 12 или 24 вольта. Цепляют прищепки на уши и через голову пропускают ток. Буквально через секунды из человека можно сделать овощ. Это изощренные пытки. Их прошел не только я.
Так вот, подошел представились Life News: «Вы не против дать интервью?» — «Я, вообще-то нефотогеничен» — «Но если вы не дадите интервью, вас долго будут обменивать». Типа мы готовы предоставить видео, что солдат действительно находится здесь в плену. Сначала без камеры вскользь порасспрашивал, потом сказал: «А вот на эти два-три вопроса вы должны ответить так, так и так». Я, естественно, кивнул: «Надо, так надо». Думаю: «Бог с ним». Потому что они любого заставят сказать все, что хотят. Я-то знаю, что предателем никогда не был и не буду.
— Вы же, находясь в плену, заявили, что после освобождения опять пойдете в ВСУ… Все сайты об этом написали.
— Это было за месяц до обмена. Проходила пресс-конференция. Нас расспрашивали: бьют, не бьют, как относятся. Действительно, в последнее время отношение стало лучше. Мы купались, нам выдавали чай и сигареты. Кобцева была спокойна. Но она не ожидала, что я себя так поведу.
Российский журналист сказал: «Мне пришлось побывать в СБУ. Там ко мне относились нормально. А вас здесь били?» Хлопцы промолчали. А я ответил: «Не боюсь ничего. Знаю, что мне будет за мои слова. Вы знаете, что в данный момент лучшего средства добывания информации, чем физическое воздействие, ни одна страна не придумала. Вот мой ответ на ваш вопрос». Они заулыбались. Я понимал, что из-за этой реплики мог «пропасть», «повеситься», «отравиться». Все, что угодно, могло произойти. Но мне было уже безразлично.
Следующий вопрос: «Что вы собираетесь делать по возвращении домой?» Я ответил: «Если будет обострение конфликта, в любом случае пойду воевать, потому что я солдат. Мне в моем доме война не нужна». И Саша Ящук сказал: «Мы давали присягу. Если понадобится, пойдем опять на фронт».
— Вы знали, что вас готовят на обмен?
— 26 декабря в новостях по НТВ показали учреждения «ДНР», где находились военнопленные, и сказали, что до обмена осталось меньше суток. Так что мы знали, что все произойдет до Нового года.
Напоследок Кобцева говорит: «Ребята, до меня дошла информация, что вы хотите оставаться здесь?» — «Ольга Анатольевна, какой оставаться? Мы домой хотим».
Когда нас уже построили у стенки СИЗО перед погрузкой в автобусы, журналисты еще раз выборочно спрашивали: «Чем вы собираетесь заниматься?» Ответил, что хочу вернуться к сыну, подлечиться и пойти на контракт в армию. Российскую корреспондентку аж перекосило: «Вот видите, какие они». Я ей сказал: «Девушка, вы зря так иронизируете. Мы не убийцы и не фашисты. Мы соблюдаем правопорядок и законность. Так что не надо на меня смотреть как вошь на буржуазию».
— Вы действительно собираетесь вернуться в армию?
— Да. Как только свои дела улажу.
Когда уезжали оттуда, нам ведь кричали вслед: «Второй раз попадете, мы вас расстреляем».
Давайте все объясню про свои интервью, коль о них так много говорят. Понимаете, они заставили меня сказать, что я приплыл к ним на лодке — познакомиться с теми, кто стоит на том берегу. На первом интервью я замялся и скривился. Поэтому, так понимаю, оно не прошло. На следующий вечер за мной явились люди в балаклавах. Из военной разведки, по всей видимости. Провели беседу с применением «тапика»: «Ты должен сказать все четко слово в слово. Не скажешь — сам понимаешь, что с тобой будет».
Признаюсь честно, к смерти был готов. Единственное, о чем молил Бога, чтобы она была как можно менее мучительной. Чтобы все случилось быстро. Как говорится, «помри гідно».
На втором интервью я сказал: «Несмотря ни на что, не собираюсь здесь оставаться». Меня спросили: «Вы же понимаете, что вас СБУ посадит?» Ответил: «Я этого не боюсь. У меня есть семья, есть Родина, есть моя земля. И я их не предам. Даже если в моих действиях обнаружат какие-то нарушения, готов за каждый свой поступок отчитаться».
— Что в душе творилось в самые первые моменты после освобождения?
— Эту радость не передать. Честно говоря, мы уже не верили в такой исход. Чем дольше находились там, тем мне все больше и больше было наплевать на то, что будет. Я искал смерти. Ну, мама поплачет. И все. Держался из последних сил. Иногда ночью накрывался одеялом с головой и от безысходности плакал. Было невыносимо.
Мучительно, когда ничего не знаешь. Каждый день непонятно, чего ждешь. Кто-то приходит на этаж, клацает решетка, клацает замок, а ты уже замираешь. Злейшему врагу не пожелаю, чтобы он это испытал. Моральное напряжение, неизвестность, угнетение — это просто кошмар.
— Как вы дни отсчитывали?
— Да как? Мелком царапали, вели какие-то свои календарики.
Расскажу еще об одном эпизоде. Последние слова эмгэбэшника, когда я находился в комендатуре, были такими: «Мы еще с тобой не один раз встретимся».
Но 23 мая нас вывезли в тюрьму. Прошла неделя. Думаю: все нормально, допросы закончились, эмгэбэшник отстал. Однако вскоре под вечер раздалось: «Локтионов, на выход». Повели на КПП. Я в шоке: куда? зачем? уже столько времени прошло. В боксе стояла машина «ДЭУ». Рядом два человека в балаклавах. Номера российские, на лобовом стекле российский флаг. Форма не такая, как у комендатуры. Без шевронов.
Они надели на меня плотную балаклаву, на руках за спиной застегнули наручники. Когда вели в машину, у меня ноги заплетались. Внутри все похолодело.
Усадили на заднее сиденье. Тот, что сел слева от меня, положил руку на плечо. Поехали. Я из-под балаклавы увидел, что он пистолет ПМ направил мне в бок. Сначала ехали молча. Думаю: «Мне конец». Никто ничего не говорил, не запугивал. Понял, что назад не приеду. Дело в том, что, когда находишься в плену, все чувства обострены. Появляется, как говорят, чуйка.
Однако спросил: «Меня везут расстреливать?» Он выдержал паузу и спокойно ответил: «Сиди и не дергайся». Меня привезли куда-то, посадили на пол в подвале, балаклаву не сняли. Пристегнули к батарее. Не знаю, сколько времени прошло. Был уверен, что выхода отсюда не будет. Я просто чувствовал это, понимаете?
Потом кто-то вошел. Велел не поднимать голову, отвечать только «да» и «нет». Провел допрос. В принципе, ничего сверхъестественного. Я к тому времени уже немного разбирался. Они ведь многое и так знали, так что особо в информации не нуждались. Им нужно только подтвердить что-то, то есть я мог говорить маломальскую правду.
Во время допроса произошли некоторые неприятные вещи, не хочу о них говорить. Потом этот человек ушел. Я сидел и ждал. Очень долго. У меня все тело занемело. Уже просто сходил с ума.
По всей видимости, над этим подвалом был кабинет. Слышимость была нормальной. Кто-то говорил по телефону. По интонации — тот человек, который со мной беседовал. Думаю: он уже отчитался, так что можно пускать меня в расход.
Потом зашел конвоир, я его узнал по голосу. Отстегнул меня от батареи: «Для тебя все обошлось. Отвезем туда, где взяли». Говорю: «Командир, разрешите обратиться?» — «Что ты хотел?» — «У вас не будет сигаретки?» — «Будет». Он исполнитель: сказали доставить — доставит, скажут убить — убьет.
Принес мне пачку и засунул в карман кофты. Когда я его поблагодарил, он просто опешил: «За что спасибо?» В голосе совершенно другие нотки. «Ну хотя бы за то, что отнеслись по-человечески». Я кожей почувствовал его реакцию. Он не ожидал такого. Потом даже немного наручники ослабил. В общем, все было на грани.
Когда меня доставили назад в тюрьму и вывели из машины, чтобы обыскать, встречавшие подполковник и майор были шокированы: «Кто он такой?» Предполагаю, какая служба приезжала за мной.
Потом слышал, как дежурный удивился: «Этого долбо… ба привезли назад? Повезло ему». То есть они знали, что меня не увидят. Вот так звезды сложились в тот момент.
Знаете, находясь в плену, я многое для себя понял. В моей картинке все пазлы сложились. У меня есть свое мнение обо всем происходящем.
— Скажите честно, вы верили, что Украина вас не бросит?
— Конечно. Я журналистов, встречавших нас в аэропорту «Борисполь», попросил: «Передайте большое спасибо всем, кто за нас боролся. Спасибо Петру Алексеевичу Порошенко и всей его команде. Нас уверяли, что Украине мы не нужны, что мы предатели. А мы верили и надеялись, что будем дома».
Кстати, когда мы ехали на обмен, прямо в автобусе случилась перепалка с сопровождающими. Хотя нас попросили молчать, мы не выдержали. Конвоир постарше завелся: «Что вы освобождаете? За что воюете?» — «Как — за что? За свою страну» — «Да вы же предатели!» А Саня Ящук ему: «Мы давали присягу».
Не было журналистов. Так что говорили открыто. Молодой конвоир подключился: «Что ты с ними разговариваешь? Они все зомбированные фанатики». И опять за свое: «Вы там детей насилуете, стреляете по домам…» Популярно объяснил ему, что это бред, и попросил не грубить и иметь офицерскую честь. А они все равно провоцировали. Нас уже везут на обмен, а им все неймется. Я этому молодому сказал: «Мы не предатели. Мы, в отличие от некоторых, не завоеватели и не фашисты. Не мы к вам полезли. Это вы к нам пришли. Вот вы за что бьетесь? Чтобы Вове Путину что-то лизнуть?» Они заткнулись, и больше дискуссий не было. Потом ехали молча.
Повторю еще раз. Я не продажный. Понимаю, что есть такие, у которых ни флага, ни Родины. Я не из них.
И еще. Ночью 24 августа 2016 года мы слышали, как кто-то кричал в Луганске: «Слава Украине!» Так что точно знаю, что мы эту землю освободим.