Известный украинский режиссер и политик, народный артист Украины отметил 50-летие творческой деятельности
Сценарий жизни дается нам свыше, а вот «режиссируем» ее мы сами — кто как может. «Все зависит от того, хватит ли сил исполнить свою роль», — замечает Лесь Степанович Танюк. Мы беседуем у него дома, в окружении рукописей и книг (сколько томов в домашней библиотеке, сам хозяин точно не знает, известно лишь, что четыре тысячи книг он передал в Национальный центр театрального искусства имени Леся Курбаса). «Очень долго то, что мне хотелось читать, было запрещено, — говорит Лесь Степанович. — Я столкнулся с этим еще в раннем детстве». Трехлетним ребенком Лесь Танюк попал в немецкий концлагерь. Какие уж тут книжки и игрушки… После войны семья уехала в Луцк (в Киеве им жить запретили). Мальчик заметил, с каким трепетом тут произносят имя секретаря обкома партии. И решил, что, став им, можно осчастливить людей. «Отсюда две мои детские мечты: иметь плюшевого медвежонка и стать секретарем обкома партии, — вспоминает собеседник. — Спасибо судьбе — сбылась только первая: о плюшевом медвежонке… »
- Лесь Степанович, правда, что вы школьником сочиняли оперы?
- Одну… В 12 лет я действительно «сочинил» оперу… «Евгений Онегин». И фрагменты из нее мы представили в женской школе (тогда было раздельное обучение). Пели арии собственного сочинения. Успех у девочек-школьниц был оглушительный! А после спектакля ко мне подошла учительница: «Это, конечно, очень хорошо, но неплохо бы знать, что до вас тоже кто-то кое-что написал». Я был посрамлен и больше опер не сочинял. Правда, поставил в школе «Богдана Хмельницкого», играл там Лизогуба.
- Текст роли трудно было запоминать?
- Нет, с этим никогда не было проблем. Даже мой школьный учитель Евгений Алексеевич Головин (он блестяще преподавал русскую литературу, говорил нам «вы» и «господа») удостоил меня похвалы: «Господин Танюк, у вас лошадиная память!» В детстве меня ставили на стул, и я декламировал наизусть всего «Руслана и Людмилу» или полностью «Пана Тадеуша» в переводе Рыльского. Когда читал книгу, то буквально «фотографировал» ее, и текст сразу откладывался в памяти. Так же моментально запоминались и живые диалоги с людьми, реплики, сценки. Все это накапливалось и требовало выхода. Наверное, потому я и начал вести дневники. Сейчас у меня 214 рукописных альбомов. Кто-то подсчитал, что этого хватит на 60 книг. На днях увидел свет 14-й том — о 1966 годе. Записи же веду со времени хрущевской оттепели, с 1956 года. Я тогда собирался поступать в Киевский театральный институт. Мне повезло: поступил не с первой попытки. И стал студентом курса, который вел Марьян Михайлович Крушельницкий — ученик Леся Курбаса.
- Вы ведь еще студентом организовали первую, по сути, нелегальную поездку на Соловки, где погиб Курбас, записывали воспоминания его учеников, вводили в обиход имя опального режиссера. Дело по тем временам рискованное. Как относились к этому ваши родные?
- Семья у меня специфическая была. Мама — дворянского рода, знала несколько европейских языков. Княжна Мари Аитова, мамина кузина, привозила ей из Парижа журналы, книги. А мне — еще и самиздатовскую литературу. Мама об этом догадывалась, но молчала. Она очень боялась за меня. Опасалась, чтобы я не повторил судьбу деда. Дед был известный киевский юрист, человек очень сдержанный, но имевший привычку говорить то, что думал. На допросе в 1937 году следователь его спросил: «Правда ли, что вы сказали о своем подзащитном, будто он из банды кулацкой перешел в банду советскую?» Дед ответил: «Правда». — «Действительно ли вы на собрании рабочих говорили, что без фашизма Ленина и Сталина не было бы фашизма Гитлера и Муссолини?» — «Да», — сказал дед. Его расстреляли, он зарыт в Быковнянском лесу…
В 1962 году Лесь Танюк с Аллой Горской и Василием Симоненко, приехав в Быковню под Киевом, увидели: дети играют в футбол человеческим черепом, а в черепе — дырка от пули. Молодые люди потребовали расследования Быковнянской трагедии. В ту пору в Киеве еще действовал легендарный Клуб творческой молодежи (КТМ), основателем и президентом которого был Лесь Танюк. Но вскоре клуб был разогнан. Танюк с друзьями-шестидесятниками попал в «черные списки». Театральные постановки молодого режиссера запрещались — причем в канун премьер! «Если твой спектакль выйдет, я стану Ротшильдом, — говорил Танюку Иван Свитлычный. — Ведь тогда столько волков сдохнет в украинском лесу, что я наделаю из них кожухов для всего Союза писателей». Ротшильдом Свитлычный не стал…
Когда безработный Лесь Танюк с семьей выехал из Украины, в его московскую квартиру многие приезжали по рекомендации Свитлычного и Чорновола. Здесь находили приют родные политзаключенных, добиравшиеся на свидание во Владимирский централ, в Мордовию или на Урал. Здесь согревались те, кто уже отбыл срок. «Танюки запарили добро∙ кави, взули в добрў черевики ў — вйо на Ки∙в!» — вспоминал художник Панас Заливаха. Оксана Яковлевна Мешко, руководитель Украинской хельсинкской группы, прожила в квартире Танюков на Большой Черкизовской дольше, чем у себя в Киеве на Верболозной. Частенько наведывался в Москву и Виктор Платонович Некрасов.
- Сейчас Виктор Некрасов каждый день «присутствует» в моем доме, — говорит Лесь Танюк. — Потому что ежедневно звонит из Израиля Борис Шифман, его почитатель. И спрашивает: «Что вы сделали сегодня для Некрасова?»
- Узнаю Бориса Михайловича Шифмана, ветерана-сапера! Когда-то он, живя в Киеве, так же регулярно звонил мне в редакцию и спрашивал: «Уже привели в порядок могилу мамы Виктора Некрасова?» «ФАКТЫ» писали об этой «репрессированной» могиле, ее с трудом нашли на Байковом кладбище. Помню, незрячий Борис Шифман (он потерял зрение, ликвидируя снаряд) диктовал мне текст для мемориальной доски. Вы тогда профинансировали все работы по благоустройству захоронения. И было это в год 90-летия Виктора Некрасова…
- А сейчас близится его 100-летний юбилей. Комиссия ЮНЕСКО должна внести его фамилию в Календарь памятных дат. Хотелось бы издать в Украине всего Некрасова. И наконец-то назвать его именем улицу в Киеве… В 60-годы каждое появление Виктора Некрасова, каждое его выступление в Клубе творческой молодежи становилось акцией протеста. При том, что он не говорил о политике. Но сама идея свободного творчества, идея правды — уже была диссидентской.
- Мы встречались с Виктором Некрасовым в Москве, когда он уже окончательно вступил в конфликт с властями, — продолжает Лесь Танюк. — Некрасов иронически рассказывал о киевской «фауне». Причем наши писатели-классики не выступили на его защиту. Может, сработал принцип «моя хата скраю», а Некрасова, мол, пусть Москва защищает. А может, дело в зависти. Он был популярнее иных украинских литераторов, печатался в «Новом мире», был персонально «бит» Хрущевым. То, что Некрасов не был на короткой ноге с писательской номенклатурой, а сошелся только с диссидентами, — такими, как Иван Дзюба, нормально. Дело ведь не в языке, а в этике… Не выехать он уже не мог. Думаю, если бы он не уехал, его бы подловили на чем-то и посадили. Несмотря на имя. Видите: даже высокое имя Андрея Дмитриевича Сахарова не спасло его от ссылки в Горький…
- Вам доводилось общаться с Сахаровым?
- Бывал у него дома. Помню первую встречу — Андрей Дмитриевич с детьми пришел как-то на мой спектакль «Сказки Пушкина» в Центральном детском театре. И от него впервые я услышал удивительные вещи об украинском происхождении пушкинских сказок. Смотрите, объяснял Сахаров, выходят «тридцать три богатыря, с ними дядька Черномор»: это же ваши запорожцы на «чайке» выходят из Черного моря, а с ними — кошевой атаман. И остров Буян есть на Черном море. А царь Салтан — это же турецкий султан! Я потом специально встретился с известным пушкинистом Бонди, и он подтвердил: да, действительно, есть такая «южнорусская» версия. Сахаров это почувствовал интуитивно (не думаю, что он читал специальную литературу).
Я привозил Андрею Дмитриевичу «Ўнтернацўоналўзм чи русифўкацўя?» Ивана Дзюбы. Передал при очередной встрече и «Лихо з розуму» Вячеслава Чорновола — тот экземпляр с оригинальными фотографиями, который Вячеслав дал мне буквально перед арестом. Сахаров посмотрел и сказал: «Я не могу это оставить у себя, надо перепечатать». То есть он уже тогда знал, что оригиналы текстов нельзя держать у него дома — могут украсть и «вычислить» авторов. Рукопись Чорновола я хранил до 1972 года, а потом сжег вместе с другим самиздатом.
- Почему это пришлось сделать?
- В ночь с 13 на 14 января, на Старый Новый год, ко мне пришли с обыском…
- Знаю, что в Киеве именно в эту ночь в 1972 году прошли повальные аресты и обыски. Но чтобы в Москве?..
- И в Москве арестовывали… В ту ночь меня не было дома. Мой сосед, бухгалтер дядя Яша, большой оригинал, сказал визитерам: «А его нет! Он встречает Новый год у Олега Ефремова, народного артиста! Хотите, позвоним туда?» В общем, навел такого шороху, что хлопцы из Конторы Глубокого Бурения (КГБ) потоптались на пороге и уехали, двери квартиры взламывать не стали. Рано утром, узнав от дяди Яши о визите, я уничтожил рукописи и документы. И сбежал на время к друзьям, их адреса не знали.
- Выходит, Олег Ефремов невольно спас вас?
- Он выручал меня неоднократно, еще с тех пор, когда ставился мой спектакль в Центральном детском театре. Ефремов начинал в ЦДТ (так же, кстати, как Товстоногов и Эфрос), играл в «Коньке-Горбунке». Актеры театра его боготворили. И за помощью всегда бежали к нему. Он видел, как ценят любимые им артисты спектакль «Сказки Пушкина». И встал на его защиту. «Сказки… » ведь хотели запретить.
- За что?
- Ну, понимаете, старуха — «трудовой элемент» — остается в финале ни с чем. Идея разбитого корыта в эпоху социализма детям не подходит.
- Вы серьезно?
- Зря смеетесь! Это тогда говорили на худсовете начальники от культуры! А больше всего не нравилась в спектакле идея народного театра — вдруг шуты-скоморохи будут отпускать свои реплики? Олег Николаевич Ефремов спектакль защищал, причем очень основательно. (»Сказки Пушкина» с успехом шли на сцене ЦДТ более 30 лет и были сыграны три тысячи раз. В 1968 году спектакль выдвигался на Государственную премию, но Леся Танюка вычеркнули из списка номинантов, поскольку он подписал письмо в защиту инакомыслящих, и вскоре его уволили из театра. — Авт. ). А когда мне пришлось уж совсем худо, Ефремов пригласил меня в свой театр — на «Принца и нищего». Я поставил мюзикл, написал к нему 16 песен. Нищие поют: «Бродяга Буль, бродяга Биль, бродяга Баль и прочие… » Представляете — мюзикл на сцене МХАТа! И этот спектакль хотели снять — Ефремов защитил, дело дошло до самого Пельше (член Политбюро ЦК КПСС — Авт. ).
- Какой характер был у Олега Николаевича?
- Очень прямой, непосредственный. Сидим как-то с Жорой Бурковым у него дома. Обсуждаем «Живой труп» (Ефремов предложил мне вместе с ним ставить этот спектакль в МХАТе). За разговором, как водится, рюмка, другая, третья… И вдруг Олег Николаевич куда-то исчез. Мы растерялись. «Ничего, ничего, — успокоила нас его жена Алла Покровская. — Он поспит и вернется». Часа через полтора хозяин подсаживается к нам, как ни в чем не бывало, продолжая разговор с той фразы, на которой ушел: «Да, ребята, я недоговорил… » В этом — весь Ефремов, органичный, естественный.
Что мне еще нравилось: он со всеми людьми разговаривал одинаково. В театре ведь как часто бывает: с помощником режиссера актер говорит так-то, с директором — иначе, а на уборщицу может гаркнуть. С Олегом Ефремовым такого не случалось. Интересно было наблюдать за ним на банкетах. Собираются интересные люди, шутят, балагурят, играют на публику — тут Папанов с ироническими репликами, там Миронов подбрасывает свои штучки. Но появляется Ефремов — и оказывается в центре всеобщего внимания. Невольно, без всяких усилий. Он был немногословен. Но умел убеждать в своей правоте. И побеждать. Чего стоит история с мхатовской постановкой по пьесе Шатрова…
- Это знаменитый спектакль «Так победим!» о последнем дне Ленина в Кремле?
- Вообще-то у Шатрова пьеса называлась «Вам завещаю». Ее запретили ставить, и актеры в шутку переделывали название: сперва «Вам запрещаю», потом — «Вам за вещами». А когда режиссер уже добился постановки, получилось «Так победим!». Олегу Ефремову удалось почти невозможное — договориться о просмотре запрещенного спектакля членами Политбюро ЦК КПСС и лично Брежневым. В тот день я репетировал в театре «Принца и нищего» и стал свидетелем «исторического» просмотра. Блистали во время спектакля и актеры, и… Брежнев.
- Это каким же образом?
- Со сцены произносил монолог рабочий Бутузов, которого играл Бурков. А у Жоры Буркова была очень невыразительная дикция. И вдруг из ложи, где сидит Брежнев, слышится характерное бормотание: «Что он сказал? Пускай повторит!» Жоре показалось, что его разыгрывает кто-то из актеров (во МХАТе ведь каждый второй умел копировать брежневские интонации). И он тут же со сцены парировал: «Пошел на… » «Это он мне?» — на весь зал удивился Брежнев. Его тут же вывели из ложи, сделали укол (медики находились при нем постоянно). Когда генсек вернулся в зал, на сцене Ленин (Калягин), только что переживший покушение, просил Крупскую постирать ему окровавленную рубашку. И тут из ложи прозвучало брежневское: «Как, в него тоже стреляли?» Брежнев еще не забыл о покушении на него офицера Ильина. Но о том, что Фанни Каплан стреляла в Ленина, уже запамятовал. Или вообще не знал…
Спектакль в итоге разрешили. И театру дали за него Государственную премию. Но Бурков лауреатом не стал, его фамилию вычеркнул из списка лично Гришин (член Политбюро ЦК КПСС. — Авт. ), присутствовавший на просмотре. Не помогло Жоре даже пролетарское происхождение его персонажа…
- Бурков часто играл — в кино и на сцене — простоватых героев из глубинки…
- Он и в жизни казался простачком. Но это «обманка». У Буркова была прекрасная домашняя библиотека, он очень серьезно разбирался в философии. И для меня он — личность в духе Сковороды.
Жора любил пошутить. Помню, когда мы репетировали пьесу Мольера, он со сцены обратился ко мне в стихах: «Ты нас с Наташею Варлей, Степаныч, трошки пожалей. Спектакль готов давным-давно. Премьеру! И пусти в кино!»
А однажды Бурков «подковырнул» меня прямо во время спектакля, который я поставил по пьесе Ермолинского «Ни на что не похожая юность». Жора играл «старорежимного» профессора, чьи воспитанники — трое гимназистов — из-за революции стали врагами. Как-то Сергей Шакуров, игравший одного из гимназистов, заболел в канун спектакля. Пришлось мне заменять его. Выхожу на сцену, и вдруг Бурков, лукаво глядя на меня, начинает говорить совсем не по тексту роли: «Ну, хорошо, а возьмем Украину. Какая там сейчас ситуация? Скверная? То-то же!» И дальше импровизирует в том же духе. Я растерялся. И вдруг в зале зазвучали аплодисменты! Оказывается, в тот вечер было много зрителей-украинцев, и Бурков знал об этом…
В то время существовал условный код между публикой и театром: зрители моментально чувствовали намеки, подхватывали реплики, которые затем шли в народ. Это была очень действенная форма раскрепощения общества. Нынешний театр, как по мне, малодейственный. Смотрите: за 17 лет нашей независимости не было ни одного спектакля, который бы запретили.
- Тоскуете по цензуре?
- Нет, тоскую по театру, цепляющему за живое. Убивающему пошлость.
- Ну, запрещали же «Ромео и Джульетту» Жолдака…
- Не потому, что спектакль был остро протестный, а потому, что от актеров на сцене дурно пахло… У Жолдака была блестящая постановка «Три сестры» в Театре имени Франко. А сейчас он, мне кажется, делает больше самопроекции. Театр для себя… Знаете, с Жолдаком у меня был конфликт, очень специфический. Он преподавал на моем курсе в театральном институте. Студенты после первого курса решили показать мне живые этюды. Привезли с Закарпатья курицу. Приручили ее. Она ходила за ребятами «хвостиком», заскакивала на плечо, откликалась на свое имя. И не подозревала, что во время экзамена ее должны… зарезать.
- Зачем?!
- Только для того, чтобы показать: мы можем переступить черту, как Раскольников. Топором по шее — и кровь на сцене… Узнав об этом идиотском замысле, я собрал студентов и объяснил: вы не сможете быть в школе Курбаса, если убьете живое существо. Это теперь не просто курица, это ваш товарищ, у нее есть имя, она приручена вами. А Жолдаку я тогда сказал: пожалуйста, если тебе так хочется крови, отруби себе палец! Он твой, и ты можешь жертвовать им ради искусства. Но рубить чужой палец у тебя нет права.
- И что в итоге показали студенты на экзамене?
- Только изобразили, что убивают курицу. Но она с перепугу вылетела из окна второго этажа прямо на Крещатик. Студенты бегом ловить ее, чтоб не попала под машину. То-то был переполох! А с Жолдаком мы расстались, перед ним уже лежал иной маршрут.
К сожалению, в театре очень сильно это искушение — переступить моральную грань. Помню, в театре Станиславского режиссер Львов-Анохин утверждал, что для великих людей не существует законов «мещанской» морали. Он мог сказать актрисе перед спектаклем: «Лизонька, посмотри на себя, какая ты некрасивая! Ты никогда не выйдешь замуж, у тебя никогда не будет детей». Актриса выходила на сцену и играла гениально! Она таким образом доказывала, что имеет право на полноценную жизнь. Конечно, эксплуатация актерского дара приносила режиссеру успех. Но в труппе одна актриса сошла с ума, другая покончила с собой… А когда режиссер оказался в скандальной ситуации, актеры мигом отреклись от своего кумира. Тоже «переступили грань».
- Когда-то актерское племя было не в чести, актеров даже хоронили за оградой кладбища. Слава Богу, предрассудки улетучились. Но и сейчас, по-моему, нет ничего безрадостней одинокой актерской старости…
- Есть и благородная старость. Расскажу об Ирине Ивановне Стешенко, моей приятельнице и воспитательнице. Она была актрисой в театре Леся Курбаса, после его разгрома занялась переводами. Ирина Ивановна (пани Орыся) — из рода Старицких, ее родственники — Косачи, Лысенко. Языкам в детстве ее учили бонны. Поразительно, но пьесы Ирина Ивановна переводила еще и как… актриса: она их мысленно играла. И чувствовала, где должна закончиться фраза, чтобы актер мог перевести дыхание.
О своем гениальном учителе — Лесе Курбасе пани Орыся забыть не могла. Жила мечтой: чтобы возродился в Киеве Молодой театр и «поселился» в том же здании, где находился при Курбасе в 20-е годы.
Однажды Виталий Коротич (Ирина Ивановна была ему очень благодарна) привез ей из США адрес Иосифа Гирняка, актера театра Курбаса. И завязалась их удивительная переписка. Таких писем сейчас уже не пишут — словарный запас не тот! Когда пани Орыся получала письмо, она шла к знакомым физикам и те делали копию на «Эре» (ксероксов еще не было). Копию Ирина Ивановна через знакомых передавала мне в Москву — для сохранности. Мы с Нелли (Нелли Корниенко — супруга Леся Танюка, доктор искусствоведения, академик, исследователь творчества Курбаса. — Авт. ), в свою очередь, передавали через Ирину Ивановну вопросы Иосифу Гирняку. Он восстанавливал подробности жизни легендарного театра. Частично они были приведены в первой книге о Курбасе. Цензура пропустила не все. А пани Орыся сражалась за каждый абзац, за каждую строчку!
В 1987 году я добился передачи помещения кинотеатра «Комсомолец Украины» Молодому театру. И на здании установили мемориальную доску режиссеру Лесю Курбасу. «Лесь, пока ты этого не сделаешь, я не умру», — говорила мне Ирина Ивановна. «Тогда я еще долго ничего не буду делать», — возражал я. — «Нет, я жить уже не могу, мое время на исходе. Сделай все по-божески». Ей было 94 года. Она тяжело болела, лежала в больнице — худенькая, совсем высохшая.
Привез ей в больницу фотографию здания и мемориальной доски, запись вечера памяти Курбаса. Ирина Ивановна лежит, слушает, беззвучно плачет… «Ну, вот и хорошо, — говорит. — Я счастлива, что дождалась». И добавляет: «Ты приходи завтра в 11 утра. А сейчас попроси, чтобы ко мне позвали Маню — покрасить волосы и Верочку — сделать маникюр». Утром Ирина Ивановна умерла… Для меня она остается примером служения Театру.