22 марта киевляне традиционно прощались с зимой
Весну в Киеве встречали рано. Всюду еще лежал снег, Днепр дремал подо льдом, но солнце уже начинало играть с морозом в странные игры. Как тонко подметил Николай Лесков, в конце февраля-начале марта в Киеве бывают такие дни, когда трудно понять, что на дворе: лютая зима или весенняя теплынь с жарким солнышком, капелью и громким пением птиц.
«В то самое время, — отмечает писатель, — как теневая сторона улиц и зданий вся покрыта оледенелою корою, другая, отогретая солнцем, — тает; кровли блестят и дымятся испаряющеюся влагою; звучно стучат, падая сверху и снова в тени замерзая внизу, капели; и воробьев вдруг появляется такая бездна, что можно удивляться, откуда они берутся. Словом, оживление большое. И животные, и люди, — все под этим оживляющим угревом становятся веселее: легче дышать и вообще лучше себя чувствуешь. Таких очаровательных теплых дней, совершенно неожиданно прорывающихся среди зимней стужи, я нигде не видел, кроме нашей Украины, и преимущественно в самом Киеве».
Если повсюду приход весны связывали с Благовещением (22 марта по старому стилю, или 7 апреля — по новому), то в Киеве ее встречали гораздо раньше: в день 40 мучеников (9 марта по старому стилю). Настоящим праздником этот день назвать трудно. Он проходил в хлопотах, в обыденной суете. Но все дела были посвящены весне, ее приходу. Обметали углы, со стен снимали паутину, выставляли зимние рамы, шубы пересыпали табаком, защищая от моли, вынимали и проветривали легкую демисезонную одежду.
Прекрасное описание киевского дня Сорока мучеников оставил незабвенный Александр Вертинский:
«9 марта, по православному календарю на «40 мучеников», в день моего рождения, торжественно и пышно приходила весна. Приходила она точно в назначенный день, никогда не запаздывая и не заставляя себя ждать. Она приходила, как добрый хозяин в свой старый, заколоченный на зиму дом, и сразу принималась за работу. Открывала ставни, очищала снег с крыш, раскутывала молодые яблони в саду и наводила порядок…
В нашей квартире выставлялись двойные рамы, переложенные ватой с мелко нарезанным красным и синим гарусом (крученая шерстяная пряжа. — Ред. ). Осторожно выливали в раковину стаканчики с серной кислотой, отклеивались окна, и в комнаты врывался март! Еще холодный, пахнущий морозцем, шумный, голубой, солнечный… На улице мальчишки пускали по лужам свои классические кораблики из газетной бумаги и бежали за ними вниз с горы.
А воздух! Боже, что это был за воздух! Хрустальный, льдистый, утоляющий жажду, заливающий душу радостью! Прохожие слегка пьянели от него и, как все подвыпившие, делались добрее и мягче, чаще улыбались, реже хмурились… Утром в этот день кухарка Наталья приносила с базара теплые, только что испеченные «жаворонки» со сложенными крылышками и черными изюминками вместо глаз».
Кроме этого старого праздника, отмечался в Киеве и общепризнанный день прихода весны — на Благовещение. Рано утром, еще до окончания церковной службы, на подольском «толчке» (толкучке) у фонтана Льва горожане выкупали всех птиц и выпускали их на волю, чтобы они «пели на воле, Бога прославляли и просили счастья-удачи тому, кто их выпустил».
В 1912-1918 годах дети со всего города собирались во дворе шестой лукьяновской гимназии на Дорогожицкой улице, читали стихи, пели песни. У многих в руках были клетки, накрытые платками. По команде учителей птиц выпускали на волю. А под конец брались за лопаты и сажали деревья в гимназическом саду.
На этом идиллическое общение киевлян с природой на время прерывалось. В их отношениях проступали черты противостояния и взаимной вражды. Еще с первых дней весны горожане с тревогой посматривали в сторону Днепра, к чему-то прислушивались, чего-то ждали. И вот по всему Подолу разносился глухой гул, скрежет и грохот. Днепр вскрывался, и начинался ледоход.
Мимо города проплывали на льдинах стога сена, сараи, дома, зайцы, лисы, иногда — ревущие коровы. Население Верхнего Города высыпало на Днепровские кручи и дивилось необычайной картине. Жители Плоского и Оболони вели себя иначе. Завидя подступающую к их домам воду, они тут же собирали свое убогое имущество и бежали в центр Подола под защиту магистрата. По традиции на время наводнения Контрактовый дом переходил в полное распоряжение «беженцев». Они располагались в нем шумной колонией и так жили здесь чуть ли не до конца мая.
Что преподнесет Киеву Днепр, никто не знал. Каждый год он бушевал и безумствовал по-новому. То заливал Подол и опустошал его прибрежную часть, то обрушивал гористые берега Печерска, то широко разливался по луговым равнинам и уходил в старое русло лишь в начале лета. В XVIII столетии он яростно атаковал Подол, уносил ночью дома с прибрежных усадьб и разорял городские бани. С таким же упорством обрушивался на Варяжскую гору, где находятся Дальние пещеры Лавры. Потом масштабы разрушений заметно сократились, но киевляне стали примечать, что каждую весну после половодья Днепр все дальше отходил от города, стараясь вернуться в свое старое русло или же проложить себе новый путь вдали от Киева по Черторою.
Сначала подоляне восприняли этот новый каприз Днепра с облегчением, думая, что в конце концов он оставит Подол в покое. Однако газетчики подняли тревогу, заявляя, что если Днепр уйдет далеко, то стоивший казне сотни тысяч рублей Цепной мост останется без реки, порт опустеет, а дрова непомерно вздорожают. Реку решили «исправить» и «вернуть в прежнее русло». Это обошлось казне не в одну сотню тысяч рублей.
На Черторое насыпали плотины. Их откосы укрепили плетнями, камнем и деревьями. Зимой на льду ставили огромные бревенчатые клети и наполняли их камнем и землей. Когда лед истончался, они уходили под воду, преграждая течение. К концу 1880-х годов Днепр «вернулся» к городу, но в полное его «исправление» никто не верил. У Киева он проявлял смирение, его течение было расчищено и размечено, но в других местах он по-прежнему безумствовал, бушевал и своевольничал, преподнося киевскому «Обществу пароходства по Днепру» множество неприятностей. По Днепру плавали, как по Миссисипи, не ведая, что ждет впереди.
Путешествовавший в 1880-х годах по реке журналист Дедлов писал, что правление киевского пароходства издало путеводитель, где на все претензии пассажиров имелся один ответ: мол, начальство все знает, все примечает, а потому волноваться не стоит. «Описание мелей, корчей, камней, которые делают судоходство не только неудобным, но прямо опасным, если не для жизни пассажиров, то для цельности судов и правильности рейсов — эти описания, для каждой реки отдельное, начинаются и кончаются стереотипной фразой: «Впрочем, водяное управление уже обратило свое внимание на эти обстоятельства».
Самый сильный разлив Днепра случился в 1845 году. «Вода, — как отмечалось в «Статистическом описании Киевской губернии», — поднялась на 10 аршин и 12,5 вершка (7,6 метра. — Авт. ) выше обыкновенного уровня, затопила все прибрежные строения, лавки, магазины Подола и два квартала Плоской части; на этом пространстве 77 домов совершенно разломано и разнесло водою, а 451 дом значительно повредило». Такого страшного разгрома Подол не знал со времен великого пожара 1811 года. Не выдержав единоборства с рекой, часть горожан после потопа бежала со своих обжитых мест на ближайшие горы и основала там несколько поселений, из которых вскоре сформировался новый район Киева, названный Лукьяновкой.
В хронике весенних потопов заметная роль принадлежит убийце Лермонтова Николаю Мартынову. Он отбывал в Киеве епитимью и увлекался парусниками. Киевляне тех лет немало удивились бы, узнав, что будущие лермонтоведы будут считать этого человека никчемным и тупым. Мартынов был наблюдателен и обладал крепкой практической хваткой. В Киеве он удивил всех, показав, как можно делать деньги изо льда и холодной днепровской воды.
«Будучи богатым человеком, — вспоминал мемуарист, — Мартынов пристрастился к плаванию по Днепру и так изучил реку, что громадные куши денег клал в свой карман». Как ему это удавалось? Да очень просто. Киевский берег Днепра был местом больших дровяных складов и деревообрабатывающих заводов. Половодья уносили с их дворов огромное количество бревен и уже обработанной древесины. Киевляне вылавливали из волн «ничейное» добро, но речь шла о сущих пустяках — о какой-нибудь дюжине-другой бревен и досок. Выудить больше было трудно.
Мартынов показал, как можно вытянуть из реки задаром целое состояние. Идея заключалась в артельности, слаженной работе коллектива старателей. Примеру его команды последовали и другие подоляне. Одни вылавливали лес среди льдин и пригоняли к берегу, другие складировали и охраняли его от разграбления, третьи свозили «улов» на склад. Естественно, атаману такой ватаги следовало знать, когда направить людей, откуда должен приплыть лес и в каком количестве. Мартынов вникал во все детали жизни реки и заранее знал, где можно будет поживиться весной.
Этот пиратский грабеж среди бела дня так понравился подолянам, что некоторые из них не могли остановиться даже тогда, когда река входила в берега. В конце весны они оставляли свой «лесной промысел» и переходили к открытому пиратству. Когда Мартынов уже мирно отдыхал от весенних трудов и развлекался с киевскими красотками в Царском саду, его неугомонные последователи брали у Цепного моста купеческие баржи на абордаж. Это продолжалось на протяжении всего XIX века. Грабили и весной, и летом. И, раскрывая газеты, киевляне только диву давались, читая, что вопреки заверениям полиции днепровские пираты все еще живы-здоровы и успешно атакуют коммерческие пароходы. «Приютившиеся в Никольской слободе разного типа темные личности, — писала пресса, — не перестают производить нападения на плывущие по Днепру суда и грабить груз в присутствии хозяев».
Весенний буйный Днепр дурно влиял на киевлян. В эту пору происходила масса самоубийств, жестоких насилий и скандалов. Город будто бы знобило изнутри. Но как только река входила в берега, жизнь становилась спокойней.
На Благовещение ожидали первый гром и ласточек, что сулило теплое лето. Первое городское гулянье происходило в день св. Георгия Победоносца (6 мая по новому стилю) за городом, в старинном Выдубецком монастыре. Сюда являлись к ранней утренней службе в весенних обновках. Нарядные, радостно возбужденные, полные надежд. «После литургии, — писал мемуарист, — все высоты Выдубицкие, а в особенности Всеволодов холм, бывают покрыты пестрыми толпами шумно празднующего народа, остающегося здесь до позднего вечера». По давней традиции горожане садились семьями в кружок обедать на молодой траве и топтали ряст — ходили по густым зарослям цветка хохлатки. Топтание имело ритуальный характер — человек словно прокладывал в свежих весенних цветах свою жизненную тропинку до следующей весны.
К этому времени в Киеве начинали петь соловьи. Деревья уже покрывались листвой, и птицы могли промочить среди ночи свое золотое горлышко. Раннюю «соловьиную росу» собирали во флакончики и хранили, как драгоценность, поскольку она «исцеляла все недуги».
Киевская весна полна цветов. «Парад» начинают в середине апреля абрикосы, которые киевляне называют морелями. Оказывалось, что цветут они в каждом старом дворе. Потом обнаружилось такое же обилие черешен, алычи, вишен, яблонь…
Самое пышное дерево киевской весны — каштан. Во время цветения он напоминает громадный подсвечник, уставленный тысячами белых свечей. Улица, обсаженная цветущими каштанами, — зрелище невероятное. Привыкнуть к нему совершенно невозможно. Каждую весну киевляне ждут цветения своего любимого дерева с замиранием сердца.
Массовое цветение городских растений завершают белые акации. Это дерево появилось у нас в начале XIX века и играло какую-то роль в тайных ритуалах масонов. С тех же времен сохранился обычай провожать весну особым блюдом из цветов акации. Сначала готовят подслащенный кляр из белой муки, опускают в него гроздья цветущей акации и обжаривают в смальце. Цветы сохраняют свой цвет и аромат и действительно хороши к бокалу сухого красного вина или к рюмке крепкого крымского портвейна.
Со спелой клубникой на базаре в город приходит лето. Лето такое шумное, разнообразное, что все капризы и прелести весны как-то сразу забываются. Недаром в древности весеннюю пору называли «пролетным временем». Мелькнет перед глазами, закружит в воздухе хлопья снега или лепестки яблонь — и растает, как сон.