Говорят, сумасшедший кремлевский фюрер бесится в своем бункере в ожидании победных реляций о взятии Мариуполя — одной из ключевых целей рашистов. Именно в городе украинских металлургов захватчики якобы планируют провести 9 мая «парад». Однако сообщений о том, что город пал, все нет. Мариуполь стал нашим форпостом и нашей болью. С 1 марта он в осаде, под круглосуточными обстрелами из всего, что есть у нелюдей. «Освободители» устроили жителям города адский ад на земле. Люди живут в темных холодных подвалах. У них нет медикаментов, нет воды и еды — нет ничего. От рассказов тех, кто смог оттуда вырваться, волосы встают дыбом. Хочется забиться куда-то в угол и попросить хоть несколько минут передышки, настолько сюрреалистично звучит то, о чем они говорят… Врач-интерн Денис Козлов, который почти месяц провел фактически в плену оккупантов, обоснованно считает происходящее геноцидом украинцев.
— Денис, вы коренной житель Мариуполя?
— Нет. Родился в Бахмуте. По настоянию мамы поступил в Донецкий национальный медицинский университет. Сейчас он находится в Краматорске, плюс два филиала — в Мариуполе и Кропивницком. Три курса отучился в Краматорске, затем перевелся в Мариуполь. Три года работал медбратом урологического отделения областной больницы интенсивного лечения, за полгода до войны стал интерном. Наше отделение было очень сильным. Мы оказывали полный спектр урологических услуг и делали очень много операций. Меня все устраивало. Планировал оставаться в Мариуполе ближайшие лет пять.
24 февраля в 4.47 мне позвонила подруга из Киева и сказала, что началась война. Не поверил, поскольку, как и все, надеялся, что вторжения не будет. Загрузил «Телеграмм» и стал читать о каких-то ракетных обстрелах. Утром пошел на работу. В первое время еще рассчитывал, что все быстро закончится. Но вскоре понял, что это дело долгое.
После 28 февраля с работы не уходил. В тот день мы сидели в ординаторской на восьмом этаже. Около полудня звонит мой товарищ: «Спускайся в приемное, раненых привезли». Думаю — ничего себе, надо пойти. Только в восемь вечера вышел из операционной. Я уролог. Мой спектр — почки, мочевой пузырь, мочеточник
— Вы очевидец зверских преступлений рашистов. Однако кремлевские пропагандисты обвиняют в обстрелах Мариуполя ВСУ, дескать, жуткие видео и фото оттуда постановочные.
— Знаете, на снаряде не написано, откуда он летит. Но точно уверен, что украинская армия не могла обстреливать жилые дома, больницы, школы и инфраструктуру. Российские танки стояли возле нашей больницы. Они стреляли по позициям ВСУ, а те не отвечали. И за это пацанам спасибо.
Хотя я вырос на востоке Украины, у меня никогда не было пророссийских настроений. Однако мне казалось, что близкий нам по менталитету русский народ (понятно, что не братский) не может быть способен на подобное. Это же открытый геноцид, причем абсолютно беспочвенный. Пилот самолета прекрасно знает, куда сбрасывает бомбы. И артиллерист знает. И ракетчик.
К тому же в первое время мы видели, что кто-то намеренно подсвечивал лазерными указками или фонариками нашу больницу. Это вообще нонсенс. Вот ты гражданин Украины, живешь в Мариуполе и помогаешь врагу целиться туда, куда можешь попасть завтра. Кстати, дома тех, кто это делал, тоже практически разрушены.
— Медикам пришлось срочно перестраиваться на работу в военных условиях. Пациентов прибавилось в разы, хватало ли кадров?
— Большинство докторов уже имели опыт 2014 года. Изначально у нас был полный комплект врачей. Но вскоре многие вынуждены были оставаться дома (у одних семья, дети; у других нет возможности добраться до работы; у третьих — желания — откуда возьмется желание?), со временем некоторые стали уезжать. А руки были нужны. Особенно не хватало среднего и младшего медперсонала.
Но доктора из других больниц, если не могли добраться к себе, приезжали помогать нам и оставались. Очень много студентов Донецкого медицинского университета работало в приемном отделении. Пацаны и девочки взрослели на глазах и обретали колоссальный опыт.
Как-то пришла манипуляционная медсестра урологического отделения Наталья Григорьевна Янченко: «Хочу помогать». Ей 60 лет, неделю назад перенесла удаление аппендикса, еще не восстановилась после операции. Тем не менее действительно помогала. На голом энтузиазме, за бесплатно. На третий день не выдержала: «Я так больше не могу. У меня семья». И пошла пешком домой, а это километров восемь от больницы. Не знаю, что с ней сейчас.
Был и вопиющий случай. Считаю, что страна должна знать своих «героев». У нас не было врачей-офтальмологов, лишь один интерн, который, несмотря ни на что, остался. И вот как только наш район заняли оккупанты, сразу же на работе появилась офтальмолог Валентина Павловна Чехова. До того ее не было. За два дня она собрала всю информацию о бойцах ВСУ, которые находились в больнице. Мы всячески пытались спасти их — переодеть, сжечь документы, ликвидировать любые признаки отношения к воинской службе. А эта тварь просто взяла и сдала их. Что с ними, неизвестно.
К слову, военнослужащие нас постоянно обнадеживали, что вот-вот придет подмога. Наверное, сами в это верили. Нашим военным сейчас очень нелегко. Я очень горжусь пацанами-«азовцами». Они невероятные люди.
Вообще, сейчас страну держат армия, врачи, волонтеры, МЧС и коммунальщики. У них не очень высокие зарплаты, но они просто пашут. Они не спрятались в Польше или еще где-то. Я таких называю «яблочниками».
— Российских военных тоже приходилось лечить?
— Да. Врачебный долг не имеет политических, гендерных и иных рамок. Мы выполняли свою работу. Но тяжелораненых к нам не возили. Не решился проверить, однако думаю, что если бы мы не оказали помощь кому-то из них, то жестко за это поплатились бы.
Я старался избегать какого-либо контакта с ними. Не из-за страха. Просто было непонятно, что в головах у этих людей. За что они воюют, за что уничтожают нас?
Они нас не трогали. Относились, будем так говорить, достойно и обходительно. А вот солдаты так называемой «ДНР» были очень обижены на нас. Повторяли одно и то же: «Восемь лет вы бомбили Донбасс, теперь, суки, получайте». Как под копирку, причем без какой-либо агрессии. Хотя большинство не понимало, что происходило. Их просто взяли и бросили сюда. Как сторожевых псов. Дэнээровский зомбоящик им рассказывает, что мы с 2014 года обстреливали Донецк. Но Донецк-то практически сохранился. А что россияне сделали с городами и селами Украины?
Но не всегда отношение местных к оккупантам было негативным. Расскажу один эпизод. Мой друг решил пойти домой в поселок Старый Крым, это восемь километров от Мариуполя. Не выходил на связь две недели. Мне звонила его мать, а я даже трубку не брал, потому что нечего было ей сказать. Оказывается, когда он вышел из города, сразу напоролся на блокпост. Там с ним побеседовали. Поняли, что он врач. Он оказал помощь каким-то гражданским, которых расстреляли. Затем его отвезли домой, где уже вовсю хозяйничали «освободители». Говорит, что местные при новом режиме показали свое истинное нутро — сдавали всех неугодных, рассказывали какие-то факты, которые могут быть интересны российским военным, кормили россиян, спали с ними, пили, угождали.
Читайте также: «У нас была тихая сдача Херсона», — жительница города рассказала о сопротивлении земляков оккупантам
Могу сказать одно. Ни один врач за все это время не пытался угождать вражеской власти. Все вели себя спокойно, благоразумно и адекватно. Никто не дерзил, не хамил, как бы ни хотелось. Но и не любезничал. Да и россияне понимали, что нас обижать нельзя, потому что завтра мы им можем понадобиться.
Мы оказывали всем всевозможную медицинскую помощь, хирургическую — по возможности. Летальных исходов после нашей работы был бы минимум. Однако после любой операции или ранения (осколочного, огнестрельного — неважно) случаются инфекционные осложнения. Чтобы их предотвратить, нужны антибиотики и иные препараты. А их не было. Было страшно произнести первый раз: «Я ничем не могу вам помочь». Потом таких ситуаций случилось много. Приводят больного, а ты ему ничем помочь не можешь. В первую очередь винишь себя, а не то, что происходит вокруг. И понимаешь, что жизнь человеческая не стоит ничего…
После первых разрушений горожане стали массово грабить аптеки, магазинчики, супермаркеты. Когда спустя неделю я решил пойти домой, чтобы взять вещи, лично видел, как из крупного торгового центра «Порт City» люди выносили все — одежду, посуду, продукты, медикаменты. Пришлось мародерствовать и нам. Когда закончились необходимые медикаменты, мы заходили в разрушенные аптеки поблизости и брали нужные препараты. Иного выбора не было.
Второй такой эпизод произошел 8 марта. Нельзя было оставить наших женщин без подарков. Мы с товарищем под обстрелами побежали в магазин, где нашли два ящика шампанского. Девочкам было приятно…
Сначала было очень тяжело осознать, что происходит. Психика еще не была закалена. Я к смерти отношусь абсолютно спокойно. И на вскрытиях присутствовал, и в больницах приходилось наблюдать летальные исходы. Но тут дело даже не в смертях. Больше всего пугало, когда привозили женщин и детей. 2 марта поступили трое 15-летних мальчишек. Они пошли играть в футбол на школьную спортплощадку. А тут артобстрел. Один погиб, второму ампутировали ногу, третий отделался легким испугом.
Однажды забежал мужчина с ребенком четырех-шести лет на руках, а его раненую жену следом несли волонтеры. Эта семья возвращалась домой от бабушки — относили ей продукты. Не дошли ста метров до своего подъезда и их накрыло снарядом. Это случилось в двух километрах от больницы. Женщина получила осколочные ранения левой подвздошной области и мочевого пузыря, муж не пострадал. А у их сына огромное ранение височной кости, то есть травма, не совместимая с жизнью. Мы пытались его реанимировать, но у мальчика просто не было шансов. Он умер у меня на руках. Женщину прооперировали. Когда я уезжал, она уже самостоятельно ходила без дренажей и швов. Дальнейшая судьба этой пары мне неизвестна. Они очень порядочные люди. Их жизнь полностью разрушена только из-за того, что кому-то просто захотелось уничтожить Украину.
— Ужас.
— Думаю, настоящее осознание у всех наступит, когда закончатся военные действия на территории нашей страны. Вот тогда будет реально тяжело. По крайней мере, психологически уж точно.
До вторжения в Мариуполе проживало около полумиллиона человек. Это один из ключевых городов страны, он давал семь процентов ВВП. Его просто стерли с лица земли. Он на 90 процентов разрушен. Понятно, что Мариуполь не один настрадался. Я видел фото из Гостомеля и Бучи. Но это и близко не сравнится с Мариуполем. И в Алеппо такого не было.
Меня сейчас часто спрашивают: «Мариуполь восемь лет был прифронтовым городом. Как можно было допустить его блокаду?» Когда я приехал в Днепр, то обалдел — там настолько все укреплено. А в Мариуполе такого не было.
Мы тогда думали, что Мариуполь будет сопротивляться и нас не бросят. Отдельный привет мэру Вадиму Бойченко, который оставил город на произвол судьбы (в местных соцсетях пишут, что Бойченко сбежал еще до начала блокады. — Авт.). Почему Филатов из Днепра не уехал, а Труханов из Харькова?
Читайте также: Мэр Ахтырки Павел Кузьменко: «Совещания провожу на улице, потому что городской совет взорван
До 24 февраля люди работали, отдыхали, строили планы, у них было жилье. У меня самого было столько планов на это лето.
— Что собрались делать?
— Да хотя бы просто отдохнуть. Я очень много работал. Но, увы и ах — отдохнуть не получится.
— Как вы питались все это время? Многим ведь довелось голодать.
— Как-то справлялись. Скажем так, пришлось сократить свои гастрономические потребности. Первое время еду привозили волонтеры, полиция (военные — постольку-поскольку, так как сами находились в блокаде), сотрудники несли что-то из дому, жители близлежащих домов тоже старались нас покормить. Мы с коллегами жили в операционном блоке. Там организовали кухню, еду готовили наши женщины.
Многие сотрудники пришли со своими семьями, поэтому в больнице организовали еще и «детский садик». Дети сидели в бомбоубежище. Были обеспечены всем, даже заряженными телефонами и айпадами (у нас стоял генератор, мы могли зарядить телефоны), конфетами и соками. И животных было невероятно много. Их никто не бросил, мы их тоже кормили.
Бытовые условия были ужасными. Из-за того, что не было электричества, не работали лифты. Приходилось больных носить наверх самим. Воды совсем не было. Я за четыре недели купался один раз, и то холодной водой.
В больнице было очень холодно. На улице градусов десять мороза, а многие окна выбиты. Коридоры продувало насквозь. Спали на матрасах, укрывались одеялами, которые не очень-то и спасали. Я спал в хирургическом комбинезоне и в двух курточках. Многие простывали. Но болеть времени не было. Поэтому мгновенно ставили им капельницы.
Мы за это время стали большой дружной медицинской семьей. Можно фильмы снимать о том, как мы жили. Когда кто-то уезжал, словно отрывали частичку от тебя. Бытовых конфликтов не было вообще. Разве что какие-то профессиональные. За все это время никто из сотрудников не показывал своего «я». Можно было забить на все, сидеть и ничего не делать. Но все искренне хотели помогать и проявляли лучшие человеческие качества.
Читайте также: «Наши военные говорят, что выгонят рашистскую погань с луганской земли», — житель Лисичанска
Считаю, что наши врачи, медсестры и санитарки заслуживают звания героев. Но мы герои без орденов и медалей. Даже без грамот. Самое тяжелое в том, что когда ты делаешь что-то хорошее, то ожидаешь, что тебя кто-то похвалит, скажет спасибо. Мы говорили спасибо друг другу…
Я за это время поверил в закон бумеранга — если ты делаешь что-то хорошее, к тебе все возвращается. Как и плохое. Мы старались не делать плохого. У нас не было не это права. Просто выполняли свою работу — оперировали под обстрелами в операционных без окон и электроэнергии, без каких-то адекватных правил асептики и антисептики (хотя операционные медсестры старались, но в таких условиях их крайне тяжело соблюдать).
Там я научился ценить свою жизнь. Знаете, сколько она стоит? Поделите на триста затраты на бомбу, которую сбросили на наш драмтеатр. То есть ровным счетом ничего. Это тяжело кому-то объяснить. Даже не пытаюсь. Я не требую какого-то сострадания, денег, помощи, но обидно, когда люди не понимают: «Как можно так рассуждать?» Да после того, что мы видели, я вообще могу не рассуждать. Мне можно сразу в психиатрическую клинику ложиться.
В тот период у меня был своего рода ритуал — подняться на восьмой этаж, выкурить сигарету и посмотреть в окно, что вообще происходит. Каждое утро наблюдал, как летели снаряды (понятно дело чьи). Летит снаряд — попадает в дом — дома нет.
Два раза ходил домой. Первый поход был еще более-менее. А во второй раз увидел разрушенные дома, сгоревшие квартиры, трупы на деревьях и на земле, представляете? Куски человеческой плоти, братские могилы, люди, стоящие возле костров, которые пытаются накормить детей. Каких-то потом привозили к нам с осколочными ранениями, травматическими ампутациями
Когда ходил домой, всегда надевал халат, чтобы не подумали, что я диверсант или еще кто-то. Люди подходили и спрашивали, как помочь при разных заболеваниях. Свою большую аптечку (за четыре года медицинской практики накупил много всего) раздал соседям по подъезду.
— Когда вам стало первый раз по-настоящему страшно?
— Страшно не было вообще до того момента, пока на территорию больницы не зашли солдаты российской федерации. Я где-то часа в два как обычно пошел звонить матери. Она жила в то время в Бахмуте и первые две недели не знала, что со мной, так как не было связи. И это меня очень беспокоило. Когда позвонил первый раз, она не поверила.
И вот я стоял возле окна, пытаясь ловить связь. Смотрю — по территории идут солдаты с белыми повязками. Все-таки белый цвет символизирует добро. Но чья это армия? Мы же вообще ничего не знали. Ловило только радио «ДНР», и все. Нам катастрофически не хватало интернета. Вечерами, когда работы было поменьше, брал с собой много сигарет, шел на восьмой этаж, звонил своим друзьям в Киев и Харьков и они мне рассказывали, что происходит.
В общем, пока рассматривал этих солдат, раздался какой-то хлопок и меня отбросило на несколько метров. Придя в себя, понял, что цел и что из ушей течет кровь. Наверное, сыграло роль то, что я был одет в куртку камуфляжной расцветки.
Через два часа пришел в отделение посмотреть, как мои пациенты. Сидели с моей медсестрой (одна из немногих, кто ходил в больницу продолжительное время), и где-то спустя двадцать минут в больницу прилетел снаряд от танка. В итоге разрушения с первого по пятый этаж, где находились мы. Люди остались под завалами. Некоторых не удалось вызволить. Это было просто невозможно. Сотрудники МЧС не могли разбирать завалы во время обстрелов. Да и спецтехники у них уже почти не было.
— Как хоронили людей?
— Там, где была возможность безопасно вырыть могилы. Трупы нельзя долго хранить. Гнилостные процессы, вонь, трупный яд. Братские могилы во дворах, около больницы.
— С ума сойти можно…
— Я и был близок к помешательству. Есть поговорка «не страшно умирать — страшно жить». За тот месяц я ее хорошо осознал. Ситуация не улучшалась. Возможность выехать была минимальной и с каждым днем она уменьшалась. Каждый из нас ждал свой снаряд, свою пулю и понимал: что с тобой будет — неизвестно. С тем, что можно остаться здесь навсегда, мы уже смирились. Морально были готовы ко всему. Ни разу в подвал не бегали при бомбежках и обстрелах.
Но иногда случались какие-то неконтролируемые моменты. Думал: вот я молодой, мне 24 года, у меня был профессиональный рост, я хотел какого-то будущего и оно у меня было, и в один момент все это оборвалось. Стоило об этом задуматься — все. Не хотелось просто так попрощаться с жизнью. Спасали сигареты.
Больше всего было страшно за детей, которые все это видели. Мы еще можем психологически защищаться, ставить какие-то барьеры. А дети? Какие кошмары их потом будут преследовать?
Лучиком света для нас стало рождение шести малышей. Когда 9 марта скинули бомбу на роддом, рожениц оттуда привезли к нам. У нас акушеров-гинекологов не было, только интерны. Вот он, может, пару раз ассистировал при кесаревом сечении, но самостоятельно не делал. Тем не менее эти ребята принимали роды в манипуляционном кабинете нашего отделения.
И вот картина. Все вокруг пропитано таким негативом. А тут дети бегают, дети рождаются. Понимал, что стоит жить ради таких минут. Захотелось свою семью, что ли. Знаете, ведь мне было стыдно за то, что я один не переживал. В отличие от многих у меня не было своего жилья, своей семьи, детей, животных — ничего. Я ушел из Мариуполя абсолютно без потерь. Как-то повезло, не знаю. Заслужил, может быть.
Читайте также: Филлип Карбер: «Успехи Украины привели к тому, чего никогда не было в истории»
А у других сплошные переживания — за дом, за близких. Но раскисать было некогда. На эмоции не хватало сил. Мы все время были заняты. Все происходило монотонно: просыпаешься, идешь работать, работаешь, засыпаешь. Как только появляется свободное время, начинается ад — мысли, которые изводят. Это было ужасно. Пришлось задавить в себе какие-то чувства и пересмотреть принципы, чтобы остаться живым и хоть как-то дальше двигаться по жизни.
Многие там стали сильнее, избавились от каких-то комплексов, неуверенности в себе. Произошла переоценка ценностей. Вот ты учишься и работаешь, чтобы монетизировать свой труд. А во время этих событий понимаешь, что деньги здесь и сейчас ничего не значат.
— Как вам удалось выбраться?
— 20 марта ко мне подошел отец одного из пациентов: «У меня есть две машины. Мне нужно вывезти сына. Давай в одну сяду я, в другую ты». У меня нет опыта вождения. Нашел врача, у которого большая семья. Они согласились выезжать. Вечером мы упаковали вещи в машины. Я рисковал, так как нам категорически запретили покидать больницу, вплоть до расстрела. Потому что с каждым днем становилось все меньше и меньше врачей.
На следующий день, едва мы сели в легковушки, к нам подошло одно чмо — местный алкоголик, который выпивал с «воинами-освободителями». Он начал угрожать, что отберет обе машины и донесет им. Понял, что если мы сейчас не уедем, то не уедем никогда. В Мариуполе тогда основной валютой были еда, сигареты и алкоголь. Пришлось задобрить этого урода ящиком спирта, куревом, продуктами и медикаментами. В итоге нас отпустили.
Я придумал легенду, что я студент-волонтер (ни в коем случае нельзя было говорить, что врач, иначе не знаю, что со мной было бы). За все четыре недели мне не было так страшно, даже когда меня чуть не подстрелили, как во время этой поездки.
Читайте также: «На въезде в Бучу стоит легковушка с заминированным телом женщины»
Мы не знали дороги, однако доехали до мирной территории за пять часов. На каждом блокпосту (их было 25) надо было раздеться, открыть багажник и показать сумки. Я вызывал подозрение, поскольку спортивного телосложения, да еще и с татуировками. На одном блокпосту забрали мой телефон и начали проверять мессенджеры. Прочли сообщение от моей выехавшей коллеги: «Боец наш, держись». Из-за этой фразы мне очень серьезно выносили мозги.
Они вели себя даже не как хозяева, а как когда сильный издевается над слабым, понимая, что тот не может дать ему отпор. Самыми отбитыми были донские казаки. От них прямо веяло злобой и ненавистью. Вообще там стоят представители самых разных национальностей. Солдат славянской внешности крайне мало. Зато полно студентов из «ДНР», которых насильно заставили воевать.
Впрочем, не на всех блокпостах к нам относились плохо. На некоторых просто пропускали.
Когда увидел военных с синими повязками и понял, что попали к своим, расплакался. Понял, что для меня все закончилось. Мы приехали в Запорожье, переночевали в гостинице, а утром я уехал в Кропивницкий. Через два дня уже работал в больнице. Встретили очень классно. Приятные добрые люди, стараются поддерживать. Но сначала не мог найти себе места, поскольку привык работать в бешеном ритме.
Еще столкнулся с таким диссонансом. Мы в Мариуполе пахали, гробили здоровье, рисковали жизнью. Хочется на весь мир кричать о том, как там страшно, но, к сожалению, никто этого не услышит и не поймет.
Первые две недели после Мариуполя постоянно снилось, что я пытаюсь выбраться из города, а меня убивают. То есть подсознание говорило: Денис, ты там умер. Видимо, частичка меня осталась там навсегда…
Восемь лет назад я был пацаном и не понимал, что происходит. Сейчас понимаю. Но не понимаю зачем.
— На этот вопрос у всего мира нет ответа.
— Это откровенный фашизм. Россия рано или поздно проиграет. Мы отобьем все свои территории, включая Крым. А эта страна окажется в глубокой нищете и изоляции. Но россиянам будут говорить, что во всем виновата Украина.
— Уже привыкли к относительно мирной жизни?
— Более-менее, потому что есть работа. Но когда остаюсь один на один со своими мыслями, начинается анализ и того, что было, и постмариупольского периода. Иногда думаю — какая семья сейчас?
Честно говоря, Мариуполь никогда не был мне симпатичен. Там и грязно, и много промышленности, и экология ужасная (не хочется в 50 лет заболеть раком легких). Но за эти четыре недели этот город стал настолько родным, что хочу туда вернуться.
За этот месяц не раз мог уехать оттуда. Была возможность уехать 25 февраля, но решил остаться — я же врач. Потом был шанс, когда пытались помочь друзья. Тоже остался. Мне казалось, что мы должны помогать людям, что врачебный долг превыше инстинктов самосохранения. Но когда осознал, что больше не в силах повторять: «Я вам ничем не могу помочь», решился.
Наш главврач остался до конца. А главврач 1-й больницы, где не было ни связи, ни медикаментов, ни еды, ни электричества, со слов моих коллег, сказал им: «Тут стены освящены, держитесь». И уехал.
Я в Бога никогда не верил, в церковь не ходил. А там начал молиться. Может, это и спасло. Не знаю.
А еще очень страшно, что много детей остались сиротами.
— В соцсетях полно объявлений: «Мать погибла, остался ребенок, помогите найти родственников».
— Это еще Мариуполь на связь не выходил. Вот тогда точно будет ужас…
Читайте также: «Думаю, на Донбассе все началось, там все и закончится», — военный эксперт назвал ближайшие планы рашистской армии в Украине