Народный артист Украины, приехавший из Москвы в Киев со своим спектаклем, побывал в редакции «ФАКТОВ»
Роман Виктюк так же прост, как и гениален. Он совершенно лишен звездности и пошлых артистических замашек. Приехал в редакцию «ФАКТОВ», будто был здесь вчера и еще заглянет завтра. «Кофе?» — спросили у Романа Григорьевича. «Если не жалко, то с молоком», — скромно заметил режиссер. Не отказался и от рюмочки хорошего коньяка. «А вот конфет не ем, уберите», — заметил Виктюк. В модном пиджаке цвета лазури, рваных джинсах от Дольче и Габбана и темных очках, он был скорее похож на молодого щеголя, чем на знаменитого режиссера, жизни и здоровью которого совсем недавно угрожали…
- Хорошо выглядите, Роман Григорьевич.
- Знаешь, есть три возраста: детский, взрослый и «как вы хорошо выглядите». Первые очень кратковременны, а третий длится до последнего. Время — чудовищный фактор, тоталитарная система! С ним же договориться нельзя. Питай що-небудь хороше… (Виктюк, известный своей неповторимой манерой говорить, время от времени переходит на родной, украинский, язык. — Авт. ).
- Как вам наши «фабриканты»? Видела ваш урок на «Фабрицi зiрок» в прямом эфире, когда вы заставляли одного из участников петь лежа под стулом.
- Правда! Там хорошо было. Я нарочно им подбирал провокационные ситуации. Потому что эстрада должна иметь какие-то новые структуры и смело использовать все то, что по эстетическим открытиям начала этого века должно входить в знаряддя щх працi. Они должны этим легко оперировать. На эстраде, увы, все движется в обратную сторону. Можна спiвать без голосу, брати будь-якi фальшивi ноти, а инодi i не потрапляти у фонограму й не соромитись. Я видел подобное. Например, Маша Распутина может спокойно закрыть рот, голос идет, а она хохочет. Ей это нравится!
- Деньги платят, а что еще надо!
- Вот-вот, вседозволенность и ненаказуемость. Люди начинают требовать высокого уровня профессии и не хотят обмана. Ведь помнят же еще многие, какой была эстрада раньше. Какая фонограмма могла быть у Шульженко, Баяновой? Помню, когда Алле Баяновой было уже много-много лет, на одном вечере я подошел к ней. Она каждый раз при встрече повторяет мне: «Почему я тебя не знала, когда мне было тридцать? Мальчик мой!» Я говорю: «Если вы меня так любите, то должны сегодня спеть». Она отвечает без паузы: «Я спою тебе то, чего ни разу не исполняла, — песню Эдит Пиаф «Дарья-дарья». Баянова на совершенном французском исполняет песню. И я вижу: сидит передо мной молодая девушка, у которой такая потребность любить! Глаза блестят, голос звучит! Поэтому я все время кричу своим артисткам: «Детство — это единственное, что для творца является естественной нормой». Если артист теряет ощущение первородности жизни, он теряет все. Ребенок — колесо, которое вертится само по себе, без дополнительной энергии. А пополнение энергетического запаса — это очень тонкий момент…
- Ну вы-то это должны знать.
- Я пытаюсь этим заразить своих актеров. И читаю их мысли во время репетиции. Артисты воспринимают мои мысли как собственные и начинают делать то, что я хочу. Потом останавливается, например, Сережа Маковецкий i каже: «Боже, що я роблю! Я здурiв!»
- На украинском?
- Ну да, он же с Киева. Мы часто между собой переходим на наш родной язык. С Сережей Гармашем тоже… Так вот, говорит мне Маковецкий: «Бийте мене, Роман Григорович!» Я отвечаю: «Ты все правильно делаешь! Именно то, что хочу я». У талантливого артиста так и должно происходить.
- Просто не каждый режиссер имеет такой дар.
- (Скромно. ) Ну это я не знаю… Но вот в Америке, когда вдруг во время репетиции остановились и сказали, что переводчиц надо убрать, я был в шоке! На английском я знаю лишь «ай лав ю» и «чилдрен». Я закричал: «Я не знаю ни черта!» А они говорят, что из ауры и энергетики, которая от меня исходит, они считывают гораздо больше. Короче, переводчицы ушли. Я научил актеров пяти словам: «чичирка» — мужской детородный орган, «манюрка» — женский, когда встречается «чичирка» с «манюркой», получается «гедьзалка». Это все мои слова, я сам придумал. И двум плохим словам. Когда заканчивались деньги, я говорил, что у меня нет ни… (три буквы), или — денег у меня до… Но они плохо понимали разницу, и когда я посылал их на три буквы, радовались как дети. Десять дней мы работали на радость!
- Что это была за постановка?
- Пьеса Николая Коляды «Рогатка». Это было в брежневские времена, я ехал в Америку, в Сан-Диего, ставить пьесу Тургенева «Месяц в деревне». Утром должен улетать, а вечером мне от Николая передали пьесу. Я подумал: прочитаю две строчки, а потом закончу. А начал — не смог остановиться. Тут же ночью позвонил ему в Свердловск, он спросонья удивился очень: «Это мне снится?» Я говорю: «Тебе, бляха, снится, снится». Сказал: сделаю все, чтобы твоя пьеса стала мировой премьерой. Прилетев в Америку, объявил, что немедленно надо собрать директорат, я буду читать новую пьесу. Мне говорят: это невозможно, уже все решено. Я отвечаю: «У меня тоже невозможно, даже газета «Правда» написала, что я еду ставить Тургенева». Но все-таки прочитал пьесу. Переводчицам приказал, чтобы повторяли все за мной: где я кричу, там и они должны, плачу, чтоб тоже выли. На разрыв аорты. Мы так в три голоса читали, что американцы решили: «Если он это не поставит — он умрет».
Смотреть премьеру Тургенева прилетели представители Министерства культуры СССР. Я попросил директора театра взять из моего гонорара деньги, повести всю делегацию в ресторан и ТАК их угостить, чтобы они не понимали, где находятся. И под финал ввести их в зал. А гостей — жен очень богатых людей — попросил надеть белые длинные платья, шляпы, бриллианты, туфли на высоких каблуках. Их было человек двенадцать. В финале артисты пригласили этих дам на сцену, и начался общий вальс. Делегация как раз зашла в зал на этом танце. Потом представители министерства делились впечатлениями: «Какой потрясающий, светлый получился спектакль! А какие костюмы того времени!» Никто даже не догадался, что это была премьера Коляды…
- Неужели не донесли?
- Никто! Да там и некому было, одни американцы. Потрясающее было время! Если знаешь энергетику людей, с которыми репетируешь, они раскрепощаются и перевоплощаются, открывая лучшее, что дано им от природы. Кажется, ангелы летают, время останавливается. Ведь у них там, в Америке, через каждые 45 минут перерывы, брейки. Как я их ненавидел! Ведь я «оперирую», держу в руках «сердце»!.. Потом мы договорились с артистами и несмотря на «брейки» репетировали по шесть часов кряду. Без перерыва.
- Даже в туалет?
- Конечно! И великие артистки терпят, знают, что это невозможно. Правда, у меня был один случай во Львове, где я после окончания ГИТИСа вел театральный кружок у детей шести-семи лет. Я их обожал! Фамилию Иры Дверник запомнил навсегда. Мы репетировали без перерыва. Смотрю, девочка переминается, я ей кричу: «Ира, чего ты такая зажатая, разожми ножки!» Она: «Я не могу». Я требую: «Быстро разнимай ножки!» Она разжимает — и льется струйка. А во Львове, во Дворце пионеров, роскошный блестящий паркет, зараза. Красивый! Но никто из мальчишек не засмеялся. Прошли годы. И вот в Америке, в Чикаго, на сцену после спектакля выходит такая толстенькая женщина, повисает на мне и шепчет на ухо: «Я та Ира, которая уписалась во Дворце пионеров». Есть вера в режиссера. Это не насилие. Вот мы сидим, а я уже невидимыми нитями общаюсь со своими артистами. И с «фабрикантами» тоже. Посылаю всем волны, что им надо делать. Потому, что артист — это великая и ужасная профессия, она может и мстить, если ею неправильно овладеть. Твоя боль и радость — только причина, по которой ты выходишь на сцену. Человек — это великая тайна, ее раскрывать не надо. И тогда мне говорят: «Я умираю от вашего гения». И я соглашаюсь…
- Вы бы, как Кашпировский, лечили.
- А мы с ним дружим. И он пишет мне ТАКИЕ потрясающие тексты! Что касается психологии, то в профессии режиссера без подобных вещей не обойтись.
- Роман Григорьевич, вам наверняка предлагали остаться в Америке.
- И не только. В Италии тоже. Там была группа артистов, которые со мной из года в год встречались. Я обожаю Италию! К тому же Павел Глоба сказал, что я в прошлой жизни был римским полководцем. И вдруг, я понимаю, что при моем топографическом кретинизме в Риме могу день и ночь ходить по улочкам, которые даже страшнее, чем во Львове, и никогда не потеряться. Даже мое имя показывает, откуда я пришел. В этом есть великая правда.
- Вы ведь были знакомы и с покойным Папой Римским Иоанном Павлом II.
- Он меня принял один на один в Риме, в соборе. Я по-польски начал просить папу дать мне благословение на постановку одной из его трех пьес, которые он написал, учась в Краковской духовной семинарии. Когда я назвал вторую пьесу, Иоанн Павел II посмотрел на меня ТАКИМИ прозрачно-светлыми глазами, ТАК в меня проник, окунувшись в свои молодые годы. А когда я назвал имя его возлюбленной, которой была посвящена одна из пьес, он… поцеловал мне руку.
- Да вы что!
- Чистая правда! А я это сделал после него. ТАКИЕ глаза я видел только у Фаины Раневской. Она просвечивала своим светом. Если в человеке не было отклика на ее свет, она диалог с ним прекращала. Я ведь хотел с Раневской делать «Гамлета», в котором бы она сыграла могильщика. Вся пьеса должна была заключаться на ней. Могильщик — человек, который знает все. Она бы играла за Гамлета, Офелию, короля. Только потом находился бы череп Ерика, и с этого момента была бы только она. Больше никаких персонажей!
- Ей понравилась идея?
- Она даже пробовала! Гамлета должен был играть Гена Бортников, который недавно умер. Его очень любил Юрий Завадский. Но поскольку Фаину Георгиевну, Фуфу, как ее называли, любили и НЕ любили, то сделали все, чтобы этой постановки не было. Одна народная артистка Советского Союза, имени которой называть не хочу, имевшая в театре огромное влияние, сказала Завадскому: «Этой пьесы не будет НИКОГДА!» Никогда плебс, живущий в рабстве, не может понять аристократа духа. Об этом и наша пьеса «Служанки».
- Чем закончилась история со зданием, в котором находится ваш театр?
- Это потрясающее сооружение в Сокольниках, которое намереваются переоборудовать для увеселения и игр. Кое-кто никак не хочет допустить, чтобы оно досталось человеку по фамилии Виктюк. Несмотря на поддержку мэра. Мне по-доброму сначала объясняли: если откажусь, получу другое помещение. Сначала напали на моего директора. Я тогда много выступал по телевизору. Понимая, что на меня все равно будут давить, дал интервью, в котором предрек скорое несчастье, если ситуацию с театром не разрешить. Через два дня бегу на репетицию, открываю дверь своей квартиры и… все. Больше ничего не помню. Только вижу: капает кровь и лежат очки, подаренные мне Яном Табачником, в которых выбито одно стекло. Сразу почему-то вспомнил, как я выпросил эти очки у Яна.
- Сняли прямо с него?
- Да! Во время записи его телепередачи. Табачник сказал, что хочет мне что-то подарить. Я говорю: «Зачем думать? Снимай очки!» И он снял со словами: «К счастью, у меня есть такие вторые».
- Нашли негодяев, напавших на вас?
- Даже не знаю. У меня такое впечатление, что их никто и не ищет. Но я не хочу и думать об этом. Слава Богу, меня поддержали много людей, столько свечек по всему миру было поставлено за мое здоровье… Кстати, директор московской клиники, в которой я лежал, академик, посмотрев мою томограмму, закричал: «Какие у него мозги!» Это мне так понравилось. Я эти слова все время вспоминаю. Что при этом думал академик, не знаю, но я решил, что он восхитился моим умом. (Смеется. )
- У вас потрясающий перстень на руке.
- Это подарок покойного Джанни Версаче. Он должен был бесплатно сделать костюмы к моему спектаклю «Саломея». С этой целью я летал в Рим, общался с ним, а потом в лос-анджелесской газете вышло мое эссе о трех великих людях: маркизе де Саде, Жане Жене и Версаче. Знаменитому кутюрье оно очень понравилось. И он в подарок передал мне это кольцо, пепельницу и потрясающие тарелки. Все в его стиле. Поскольку на перстне изображена голова Горгоны, я считаю его своей защитой и практически никогда не снимаю. Думаю, благодаря Горгоне бандюгам не удалось отправить меня на тот свет.
- Даже после угрозы вашей жизни не отдадите здание?
- Мы уже репетируем там новую премьеру. Не могу сказать, что я «не боюсь», но о плохом не думаю. Знаете, когда я лежал в реанимации и не совсем понимал, что происходит, мне казалось, что пишу сценарий фильма под названием «Роман». А потом, клянусь, я увидел два сна. В каждом шло мое кино.
- О чем?
- Не помню. Вернее, помню только потрясающую красоту кадров. А какой сюжет, кто играл — не знаю. В памяти остался лишь свет, исходивший от экрана. Он во мне даже сейчас. И я там, во сне, говорил себе: «Боже, как будут поражены Висконти, Феллини и Тарковский, что я сумел снять то, чего они не сделали… » Как жаль, что это всего лишь сон.
- Значит, все еще впереди.
- Ты гениально сказала! Будем надеяться…