Кремлевский фюрер очень нервничает, это очевидно. Международное сообщество не признало псевдореферендумы, ситуация на фронте самая сложная, газовый шантаж не удался, а между тем его окружение выясняет, кто виноват в провалах блицкрига. Путину крайне нужны переговоры, потому что ВСУ почти каждый день продвигается вперед. Но говорить с тираном никто не желает. Поэтому он дает понять нам и миру, что не остановится ни перед чем.
О ходе войны и событиях последних недель «ФАКТЫ» побеседовали с известным военным экспертом, полковником запаса ВСУ Сергеем Грабским.
— Сергей Маратович, утром 10 октября агрессор устроил массированную атаку на Украину. Рашисты запустили по 12 областям 84 ракеты и 24 иранских дрона. Погибли люди, повреждено более ста объектов, во многих регионах возникли перебои с электро- и водоснабжением. Путин хочет нас запугать, но, как говорится, миссия невыполнима.
— Путин в своей типичной манере пытается таким образом принудить нас к капитуляции. Российская империя, начиная с XVI века, так поступала всегда. Это кремлевская матрица. Ничего не изменилось.
Да, к сожалению, есть погибшие и произошло много повреждений. Но хочу сказать, что эффективность противовоздушной обороны, которую мы увидели, чрезвычайно высока, хотя противник и совершал так называемые отвлекающие полеты для того, чтобы рассредоточить внимание наших противовоздушных средств и затем наносить удар по определенным объектам. А соотношение ущерба и расходов, понесенных россиянами (по подсчетам Forbes речь идет о 700 миллионах долларов) несравнимо. То есть можно говорить исключительно об инструменте террора против мирного населения. Ведь серьезные военные объекты не пострадали.
— Людоед будет продолжать такую тактику?
— Будет. Я всегда предупреждал, что зимой противник будет целиться в критическую инфраструктуру, бить именно по ней. Таким образом они почему-то считают, что смогут нас поставить на колени.
Читайте также: «Россия войну пока не проиграла. Она может вести ее долгие годы», — военный аналитик Игаль Левин
— Кажется, у ВСУ недавно открылось второе дыхание. Мы видим, что военные освобождают село за деревней. И это здорово. Но насколько у нашей армии хватит сил удерживать такой темп?
— Мы можем примерно еще месяц продолжать в таком темпе. Не более. Потому что, как правило, активные наступательные действия планируются на три недели — максимум месяц. Это во-первых.
Во-вторых, надо понимать, что противник приходит в себя, накапливает силы и ресурсы. И нам важно вовремя остановиться для того, чтобы не упустить момент, когда он сможет нанести удар, и быть готовыми к этому.
— Деоккупация территорий сложный процесс. С какими проблемами сталкиваются военные?
— Наступательная операция — это совершенно другая философия войны по своей сути. Она прежде всего нуждается в другом количестве и качестве ресурсов. Если оборону можно вести в штатной численности подразделения, и обеспечение обороны немного меньше, то в случае наступления это все следует умножать на два-три.
Кроме того, следует понимать, что это совсем другая система управления и другой темп. Так как можно спланировать, к примеру, наступление в одном направлении, а после того, как начинается операция, становится более целесообразным перенаправить усилия на другое. Это все требует двойного или даже тройного планирования боевой операции. Вот мы зашли в населенный пункт, а какая там ситуация, до конца неизвестно, поэтому решение нужно принимать немедленно уже на месте, исходя из сложившейся обстановки.
К тому же противник не дает расслабиться. При наступлении он может контратаковать наши войска, чтобы заставить их остановиться.
Специфика наших боевых действий уникальна. Мы априори ведем наступление, не соответствующее стандартным операциям, потому что противник имеет преимущество в личном составе, вооружении и боевой технике. Поэтому мы применяем несколько другие методики, а именно действуем широким фронтом, нащупывая слабые места в обороне врага. После этого наша задача провести маневр так, чтобы в короткий промежуток атаковать его, чтобы он не пришел в себя, и мы бы могли выйти на оперативное пространство.
Плюс идущие в наступление войска постоянно требуют дополнительного привлечения сил и средств для поддержания достаточного уровня боеспособности. Документы требуют, что на конец наступательной операции в войсках должно быть не менее 75% личного состава, основных видов вооружения, боевой техники и материальных средств от количества, которое было на начало.
То есть с учетом динамики потерь (они у наступающих больше, чем потери обороняемых войск, поэтому нужно иметь дополнительные резервы), повреждений или уничтожения боевой техники и расходов можете себе представить, насколько процесс должен быть серьезно спланирован, подготовлен и обеспечен, что самое главное.
— Гиркин возмущен, что россияне бегут с оккупированных территорий почти без боев. Это правда?
— Да, абсолютная правда. Надо просто понимать, в чем суть. Россия использует методики войны XX века. Они, например, размещают подразделения в линию, не понимая, что у них недостаточно сил и средств, чтобы ее удерживать. Они не могут иногда даже создать второй эшелон обороны. То есть мы наносим удар, прорываем их оборону и понимаем, что второго эшелона там не существует.
— Почему так?
— У них физически нет необходимого количества сил и средств. Можете посчитать потребность в батальонно-тактических группах, если построить их в одну линию. Один батальон держит линию обороны протяженностью три километра. То есть на тысячу километров фронта нужно 333 батальонно-тактических группы. А это примерно 270 тысяч войск. На нашем направлении действует около 140−160 тысяч россиян. Они не способны создать достаточно мощные линии обороны или непрерывные позиции, гарантирующие их непрорыв.
И это мы говорим только о первом эшелоне. Представьте, что нужны еще войска второго эшелона, резервы
Читайте также: «Для победы в России резервов нет, для ведения войны есть», — Марк Фейгин
— Недооценивать противника нельзя. Нам хочется думать, что их генералы бестолковые и глуповатые, а офицеры пьющие. Но это не совсем так. Правда ли, что там сейчас идет противостояние между генералитетом и низшим звеном?
— Немножко не так. Конфликт между высшим командованием и низшими ступенями управления в русской армии был традиционно и всегда. На протяжении веков ничего не менялось по сути. Что мы имеем сегодня? Совершенно неверно думать, что российская армия сейчас настолько ослаблена, что не может вести какие-либо боевые действия, потому что по ресурсности и возможности привлечения сил и средств она все же очень мощный организм.
Но то, что она действует по шаблонам, стандартам, матрице ХХ века, очень сильно ослабляет ее эффективность. Это первый момент.
Второй. Надо понимать, что россия не готовилась к такой войне, которую получила в Украине, от слова «совсем». Имеющихся ресурсов, которые могут быть немедленно в качестве резервов приобщены к ведению боевых действий, там просто нет. Поэтому они сейчас импровизируют всеми доступными методами и способами, включая и частные военные компании, и неподготовленные подразделения, чтобы любым способом удержать ситуацию.
Но вместе с тем нужно понимать, что у них есть потенциал для того, чтобы сосредоточить определенные ресурсы, силы и средства для проведения активных боевых действий. Для этого им потребуется время.
Они фактически потеряли наиболее подготовленный эшелон своей армии. Но то, что сейчас мы достаточно активно гоним противника, не означает, что он полностью потерял боевой потенциал и не готовится к нанесению ударов. Именно для этого у них была объявлена частичная мобилизация. Безусловно, уровень укомплектованности, боевой подготовки и боеспособности этих подразделений будет относительно невысок. Но! Речь идет не только о десятках тысяч человек, которые будут привлечены для проведения этой «спецоперации» (на такое пока потенциала хватает), о военных силах и средствах, а еще и о способности экономики государства обеспечить их потребности.
И здесь, к сожалению, нужно понимать, что у россиян еще достаточно высокий потенциал для того, чтобы проводить более активные действия. Насколько это им удастся, как быстро они это сделают, сказать очень трудно, потому что они находятся под постоянным давлением — фронтальным со стороны украинской армии, которая не дает противнику закрепиться на позициях и выбивает его, и внутренним, потому что там ухудшаются внутриполитическая и экономическая ситуации. в результате санкций. В регионах начинаются, как говорится, разброд и шатание, потому что отдельные регионы уже не хотят соблюдать правила игры, предложенные ранее. Есть определенное напряжение и между разными элитами. Но сегодня эти элиты едины в одном — в стремлении уничтожить Украину. Поэтому надеяться, что там будет какой-нибудь внутренний переворот, не стоит. А главное, что российская армия не столь сильная, как может показаться, но и не столь слабая, как мы хотим это видеть.
Читайте также: «Мы ни при каких обстоятельствах не пойдем на уступки россии», — Михаил Подоляк
— Участие беларуси в войне еще рассматривается как вероятное?
— Ошибкой будет говорить о ее участии. Надо просто принять, что та территория оккупирована, и никто не будет спрашивать белорусов, что и как они хотят делать. Если им скажут идти вперед, они пойдут. По сути своей, белорусская армия практически ничем не отличается от российской. Она имеет такие же документы, которые определяют правила ведения боевых операций, абсолютно идентичную систему обеспечения, пользуется такими же видами вооружения и боевой техники и, насколько мне известно, полевая форма белорусов идентична русской. Поэтому речь не идет о том, что беларусь как субъект международного права может в этом случае принимать какие-либо самостоятельные решения. Они поступают так, как им говорит московское руководство.
— Последние дни очень активно действуют вражеские дроны-камикадзе, убивая мирных граждан и разрушая инфраструктуру. Что у нас есть против них?
— Надо понимать, что война, как бы это ни звучало философски, это всегда вызов и ответ. Мы использовали дроны-камикадзе немного в другом формате, а противник раньше не использовал. Чтобы противодействовать им, нужно этому научиться.
Эти дроны-камикадзе обладают следующей спецификой. Поскольку у них низкая скорость и они очень громкие, они видны и слышны издалека, они совершенно беспомощны против боевых подразделений, имеющих тактические средства противовоздушной обороны. И это практически исключает целесообразность использования их против сил обороны Украины.
Но надо понимать, что мы просто физически не способны разместить боевые подразделения на всей территории Украины, для этого нам нужны дополнительные силы и средства. Вообще, система противовоздушной обороны предназначена для уничтожения воздушных целей большего размера, другой скорости и типа применения. Это самолеты, вертолеты, крылатые или баллистические ракеты. ПВО не может отразить эти маленькие дроны. Это первое.
Второе. Совершенно нецелесообразно использовать очень дорогую ракету, например, «Бука» для того, чтобы уничтожить дрон-камикадзе. Одна ракета стоит как 20−30 таких дронов.
Поэтому сейчас мы начинаем отрабатывать алгоритмы, как отвечать и обеспечить противовоздушную оборону. Но здесь есть еще один немаловажный фактор. Ни одна система противовоздушной обороны не гарантирует стопроцентную ликвидацию всех воздушных целей. Мы и так работаем на грани эффективности. Система ПВО считается эффективной, если она может уничтожить до 30% целей. А мы уничтожаем в некоторых случаях до 60%, а бывает и 70%. Именно поэтому противник применяет тактику массового использования дронов, исходя из того, что хотя бы один, но долетит.
Еще раз подчеркиваю. Дроны-камикадзе беспомощны против боевых подразделений, но они представляют определенную террористическую угрозу мирным жителям и гражданской инфраструктуре Украины.
— Теперь о ленд-лизе, на который у нас столько надежд. Одни говорят, что в середине октября уже прибудут первые партии вооружения от США в рамках ленд-лиза, другие — что он уже работает. Кто прав?
— Для нас ленд-лиз чрезвычайно важен, потому что все понимают, какой военной машине мы противостоим.
Но есть ложное понимание, что это такое. Ленд-лиз это исключительно юридический документ, позволяющий руководству Соединенных Штатов обходить определенные бюрократические процедуры, затягивающие процесс принятия решения и отправки соответствующих видов вооружения и боевой техники. Кроме того, ленд-лиз позволяет не афишировать весь перечень вооружения и боевой техники или перечень всех отправляемых стране-получателю грузов. Лэнд-лиз это закон. А его наполнение — это уже совсем другая сфера деятельности. И здесь дело не только в деньгах. Тридцать лет, начиная с 1992-го, цивилизованный мир не готовился к такой войне. Поэтому просто физически не существует объемов оружия, вооружения, боеприпасов и других запасов, которые могли бы мгновенно закрыть все потребности ВСУ или других наших союзников. Только сейчас раскручивается маховик производства вооружения и боевой техники, которая может быть направлена в том числе Украине.
— Не раз слышала мнение, что нам дают такое количество оружия, чтобы мы удержались. А больше — нельзя.
— Поймите такую вещь. Каждая страна прежде всего, и это обязанность ее руководства, работает на свою безопасность. Они будут обеспечивать потребности своей обороны и только потом передавать некоторые виды вооружения и боевой техники Украине. Именно с этим связано заблуждение, что нам дают столько, чтобы мы удержались.
Приведу обычный пример. Германия имеет на своем вооружении всего 38 систем залпового огня. Поэтому когда она заявляет, что передает нам три единицы, для нас это критически мало. И мы можем крутить носом и говорить: «Вот Германия не хочет давать больше». Но для немцев это почти десять процентов от их боевого потенциала систем залпового огня.
Такая же ситуация в других странах. Например, три государства (я специально сделал выборку стран, чьи названия начинаются с буквы U) — Соединенные Штаты, Великобритания и Украина — имеют танков на треть меньше, чем одна российская федерация. Великобритания — всего всего 226 танков. Поэтому говорить о том, что они могут дать нам сто танков, невозможно.
Следующий вопрос. Некоторые еще упрекают: «Нам поставляют советскую технику». Да, и это абсолютно логично. К примеру, вам дали какую-то модную, извините, шнягу, как молодежь говорит. И этот самолет, танк или другой вид вооружения получил повреждение и его нужно ремонтировать. А у вас в стране нет системы, обеспечивающей ремонт и техническое обслуживание этого изделия. Что с ним делать? Надо отправлять куда-нибудь за границу. А повреждения такие, что на ремонт уходит два месяца. Да еще есть риск, что оно будет уничтожено при транспортировке. Целесообразно ли такие самолеты нам сейчас получать? Наверное, нет.
Зато у нас есть развернутая система технического обслуживания и ремонта постсоветской техники. Именно поэтому во главу угла, как говорится, и ставят снабжение нас советскими образцами, потому что мы можем их быстро ремонтировать и использовать. Поэтому рассказы, что нам дают дозированное количество вооружения — бред. Да, дают немного. Конечно, хотелось бы больше. Но есть конкретные реалии этого мира.
Читайте также: «Не все на Западе готовы к проигрышу россии»: депутат Европарламента об агентах влияния Кремля, план Маршалла и сроки окончания войны
— Говорят, что у нас мало специалистов, умеющих работать на современном западном вооружении. Это так?
— Надо понимать, что при освоении новых образцов речь идет не только об операторах, непосредственно управляющих этим оружием. Также на первом этапе готовят и тех, кто может провести хотя бы минимальный ремонт или техническое обслуживание. Да, часть этого оружия ремонтируют и обслуживают за границей, но начальный ремонт уже можно делать и у нас. Но для того, чтобы подготовить таких специалистов, нужно время. И речь не идет, например, о сроке подготовки танкового экипажа за три месяца. Нет, нужно учиться не менее полугода.
— Несмотря на то, что Запад уверяет, что сейчас нет признаков применения ядерного оружия со стороны россии, люди очень боятся. Да и эксперты говорят, что вероятность очень высока.
— Начну издалека. За последние шестьдесят лет мировая цивилизация создала очень серьезную и мощную систему контроля и мониторинга всех военных и гражданских ядерных объектов. Я всегда полагаюсь на сообщения Соединенных Штатов Америки, которые говорят, что «мы не наблюдаем активность, которая может свидетельствовать о подготовке к применению ядерного оружия российской федерацией».
А если мы переходим к более практичным вещам, у меня вопрос: когда в последний раз российская федерация как государство, как субъект международного права проводила испытания ядерного оружия? Ответ — никогда.
— То есть все происходило при СССР?
— Да.
Третий вопрос. Испытания ядерного оружия за последние 50 лет, то есть с начала 1970-х, это были преимущественно подземные ядерные взрывы. Чтобы произвести такой взрыв, нужно иметь соответствующий полигон. Где в российской федерации они есть? Их нет. В советское время это происходило в казахском Семипалатинске.
— А полигон на Новой Земле?
— Его не использовали в течение последних пятидесяти лет. Его нужно восстанавливать. И это дело не одного года.
Четвертый вопрос. Я уже говорил, что в мире создана мощная система мониторинга и контроля. Чтобы вы понимали, все отлично знают с точностью до дециметра, где находится тот либо другой ядерный объект либо хранилище тактического ядерного орудия. Каждый объект находится под постоянным мониторингом всех доступных средств разведки. Поэтому любая аномальная активность, выходящая за пределы обычной активности его эксплуатации, вызывает мгновенную реакцию. Именно поэтому США не раз говорили: «Мы предупредили российскую федерацию о последствиях». То есть российская федерация может декларировать свое желание применить ядерное оружие, но кто же ей даст?
Приведу достаточно практичный пример. Российские войска зашли на территорию Запорожской атомной электростанции в начале марта. В течение нескольких месяцев никто не мог получить доступ к ней. Вдруг в новостях прошла информация, что три детектора уровня радиации перестали выходить на связь. Буквально через несколько дней глава МАГАТЭ уже был на этой станции. Это характеризует уровень мониторинга и контроля любого ядерного объекта крупных стратегических игроков, носителей ядерного оружия.
Поэтому здесь я более чем спокоен. Единственное, что может произойти, по моему мнению, вследствие криворукости или специально спровоцированных действий инцидент на ядерном объекте гражданского назначения, то есть какая-то авария на атомной станции. А применение ядерного оружия в современных условиях нецелесообразно и практически невозможно. Некоторые говорят: «Они могут в Черном море произвести взрыв». Надо понимать, что тогда акватория моря будет отравлена. А уже звучали четкие предупреждения по этой теме. В частности Борис Джонсон, занимавший пост премьер-министра Великобритании, заявил, что любой инцидент, связанный с ядерным объектом, где бы он ни произошел на территории Украины или рядом, будет рассматриваться как нарушение статьи 5 Хартии НАТО, то есть как прямая агрессия против страны-члена, и это потребует безусловного ответа всего Альянса. Россия не сможет устоять против этого. Поэтому такие разговоры это достаточно тщательно подготовленная информационно-психологическая операция российской федерации против мирового сообщества. И мы ведемся на это, тупо обсуждая уже третью неделю эти страхи, играем в эту игру, чем очень радуем российскую федерацию.
— Какой период за эти семь с половиной месяцев войны вы считаете самым сложным?
— У нас было два довольно трудных момента. Это, конечно, первый удар (он всегда очень тяжелый) и затем период примерно до 2 марта, когда стало ясно, что россия проиграла эту войну.
Почему это стало ясно? Обратимся к историческим примерам. Гитлер и нацистская Германия проиграли Вторую мировую войну 1 сентября 1941 года, когда не выполнили задачу своей операции «Барбаросса» и не заставили Советский Союз капитулировать. После этого было еще четыре страшных года, но это была уже агония. Так же и здесь. Россия, не выполнив свою задачу молниеносной войны, то есть не оккупировав Украину и не разрушив наши государственные институты в первые дни вторжения, упустила шансы на победу. Она, как я уже говорил, не готовилась к этой войне, не имеет достаточно ресурсов и, в конечном счете, своими неуклюжими зверскими действиями консолидировала все мировое общество.
Следует понимать, что войну выиграет экономика. Консолидированная экономика против россии — это сейчас практически половина ВВП мира. А россия — где-то три процента. У нее нет шансов в этой войне.
Мы наблюдаем сейчас постоянное ухудшение экономической ситуации в россии. Но у нее есть ресурсы и резервы, есть возможность продавать нефть, от чего он получает один миллиард долларов в день. А на войну с Украиной тратит 18−20 миллиардов в месяц. То есть только при продаже нефти и других углеводов она может вести эту войну спокойно.
Но продолжаю о трудных моментах. Второй период это май-июнь, когда мы видели, что россияне давят всеми доступными силами и средствами, пытаясь прорвать и уничтожить наши войска в районе Донбасса. После этого ситуация начала исправляться, потому что враг стал выдыхаться.
Что касается эмоций, то сложно было видеть, как отчаянно идут бои, когда ты знаешь, к чему это ведет. А еще очень широкий спектр эмоций, когда с первых часов вторжения весь народ (здесь нельзя разделять гражданское население и армию) встал на защиту страны.
— Вы в свое время работали в составе миссии ОБСЕ в Косово. Вас тяжело чем-то поразить, потому что тогда увидели много ужасов. Но говорят, что такого, что сейчас делает враг, даже опытные военные представить не могли.
— Помню, как вели себя так называемые российские добровольцы на территории Югославии в декабре 1998 года. Мы видели и получали информацию об абсолютно аномальном уровне их жестокости против гражданского населения этой страны.
Поэтому для меня не было диковинкой поведение русских оккупантов. Они всегда такими были. Но если в Югославии еще можно было сказать, что люди воюют по этническим и религиозным признакам, то мы увидели, что любой носитель украинской ментальности или даже украинского паспорта уже является объектом уничтожения. И не просто физического уничтожения, а феноменальной и абсолютно безосновательной жестокости ко всему, что связано с Украиной. Тот уровень зверства, с которым мы столкнулись, выходит за рамки любого понимания и восприятия адекватным человеком. И это ужасно. У меня произошел перелом (он, кстати, не был неожиданным), когда я понял, что мы имеем дело не с путиным, а с абсолютным коллективным злом, которое воюет против нас.
— Каковы ваши прогнозы на ближайшее время? Худший и оптимистичный сценарии развития событий?
— Я таким не занимаюсь. Потому что работает очень много факторов. А учитывая, что у нас мало информации, даже не буду браться делать какие-то прогнозы. У меня, извините, нет такой вещи, как хрустальный шар.
Читайте также: «Колаборанты, собирайте чемоданы, вам скоро придется убегать из Украины», — Дмитрий Гордон
— Есть ли у вас какие-либо представления о сроках окончания войны?
— Нет. Нам несли с экранов и радио, что война закончится в течение трех-шести месяцев. Это бред. Как я уже говорил, россия не столь сильная, какой хочет казаться, но и не столь слабая, как мы бы этого хотели. Это первое.
Второе. Ее поражение зависит от многих не только связанных с войной факторов. Здесь исключительную роль играет экономика. Мы не знаем, когда россия сможет рухнуть. Если бы вам в 1990 году сказали, что Советский Союз развалится через год, вы бы поверили?
— Да ни за что.
— Здесь игра примерно такого же порядка.
Читайте также: Андрей Пионтковский: «Политическая смерть путина станет причиной его физической смерти»