Военные медики, которых в армии называют ангелами-хранителями, признаются, что больше всего боятся не успеть помочь раненым, поэтому должны 24/7 быть готовыми к любым сложным случаям и всегда выкладываться сполна. Им самим очень тяжело, потому что приходится ежедневно пропускать через себя чужую боль, отчаяние и страх. Их работа — это полный спектр от легких травм до раздробленных костей и оторванных конечностей.
О том, как спасают наших защитников, «ФАКТАМ» рассказал 29-летний командир медицинской роты 25-й бригады, капитан медицинской службы Виталий Жук.
— Виталий, сначала расскажите, пожалуйста, немного о себе.
— Я из Полтавы, культурной и духовной столицы нашей страны. В 2017 году окончил Полтавский государственный медицинский университет и поступил в интернатуру Украинской военно-медицинской академии, специализация — хирургия. Там сразу подписал контракт с ВСУ, то есть стал кадровым офицером. До этого в нашей семье не было военных.
— То есть осознавали, что рано или поздно попадете на фронт.
— Скажу так. Никогда не думал, что окажусь на фронте. Планировал, что по распределению попаду в военно-мобильный госпиталь. Но жизнь сложилась так, что нужно было идти в войска. После интернатуры в конце июля 2020 года попал по распределению в знаменитую 25-ю Сечеславскую бригаду на должность начальника приемно-сортировочного отделения.
Через две недели уже находился в зоне ведения операции Объединенных сил в Счастье Луганской области. Там мы работали до конца ноября. Тогда на фронте была тишина, поэтому сталкиваться с ранеными не пришлось. Затем бригада вышла на восстановление, а в августе 2021-го зашла в Авдеевку (я к тому времени уже стал командиром медицинской роты). С того времени наша бригада ни разу не выходила полноценно на восстановление и не ротировалась.
До полномасштабного вторжения через мои руки прошло примерно до десяти раненых разных степеней тяжести. А уже с 24 февраля началась тяжелая работа, которая не заканчивается и поныне.
Читайте также: «На фронте ни разу не слышал: «Чего я пошел на войну? Что я здесь делаю? — 80-летний полковник ВСУ, воюющий простым солдатом
— Каким для вас было то ужасное утро?
— Накануне перед тем, как лечь спать, сказал дежурному: «Что-то там на утро намечается, но я в это не верю. Поэтому если что, разбудишь меня». В 5:30 проснулся от крика: «Ракеты пошли по Днепру! Всем подъем, быть готовыми».
— И началась работа на «нуле».
— До того наше подразделение не осуществляло эвакуацию с переднего края. Мы были расположены в отдалении от линии столкновения, на точках передачи раненых. Но наши экипажи сразу начали заниматься эвакуацией. В начале, когда шла первая волна мобилизации, не хватало людей, поэтому периодически самому приходилось садиться в машину, ехать за ранеными, стабилизировать их там и отвозить в наш госпиталь.
— Вы так говорите, будто это легкая прогулка.
— Это я сейчас так говорю, потому что живу полтора года в таком режиме, уже нервы стали стальными. В начале, конечно, были страх и волнение. Но, когда ты знаешь, что есть раненый, когда садишься в машину в бронежилете, каске, со своим рюкзаком, совсем не думаешь об опасности. У тебя просто отключаются все эмоции и ощущения. Ты знаешь, куда едешь и зачем. А вот когда уже забрал раненого, сделал так, что он стабильный и живой, вы доехали до госпиталя, ты его отдал, тогда можешь выдохнуть, выкурить сигарету и подумать: вот это я сегодня катался, вот я заехал.
Бывало, конечно, что кого-то не довозили. Но нельзя зацикливаться на этом. Ты каждый день десятки людей через себя пропускаешь. Когда некоторые из моих коллег очень близко принимали к сердцу эти трагедии, честно вам скажу, к хорошему это не приводило. Это ломает психику человека или происходит что-то еще похуже, не буду даже комментировать.
Что касается последствий нервных срывов, нам нужно думать, как помочь людям с ПТСР. Им помощь требовалась еще на позавчера. Врать не буду. Скажу, как есть, что, к сожалению, сегодня в нашем государстве не развита система оказания психологической помощи военным. Вижу это на своем уровне. Поэтому люди справляются своими силами или обращаются к непрофессиональным психологам и психиатрам. Это очень болезненная тема для меня.
Многих ребят привозили к нам на лечение на три-пять дней. И вот проезжает машина по улице очень быстро, а этот боец мгновенно залетает под кровать. Он привык, что такой шум только от вражеского самолета, вертолета или ракет. Ему говоришь: «Все хорошо, ты в безопасности». Но он очень долго от этого отходит.
— Наверное, были какие-то яркие примеры, когда человек был обречен, а его каким-то чудом спасли.
— Сугубо в нашей медроте есть как минимум пять подтвержденных таких чудес. Мы судьбу этих людей отслеживаем. Все они живы, хотя без некоторых конечностей, и проходят реабилитацию. Когда их привозили к нам на стабилизационный пункт, почти все говорили: «Да здесь уже без шансов». Но я или кто-то другой возражали: «Нет, давайте попробуем». Человека заносили и начиналась реанимация, которая оказывалась удачной. Характер ранений был разным. Начиная от огнестрельного проникающего головы, когда мозги почти вытекают наружу, до всяческих объединенных проникающих ранений и живота, и грудной клетки.
Но расскажу об очень ярком случае, когда мы уже были бессильны. Во время Лиманской штурмовой операции привезли бойца, у которого более суток был наложен турникет на правой нижней конечности. Конечно, после такого срока нарушения кровотока мы ничего не могли сделать, кроме как залить его жидкостью, стабилизировать основные жизненные показатели (давление и пульс) и снизить интоксикацию.
На вопрос: «Почему у тебя так долго был наложен турникет?» он ответил: «Я был один в посадке, по мне прилетело, я сам себе его наложил. Сутки меня не могли забрать». Травма у него была минимальная, то есть были все шансы сохранить конечность. К сожалению, он не был осведомлен, что можно было этот турникет с определенной периодичностью попускать. Он просто не знал этого. Поэтому пришлось провести очень высокую ампутацию. Когда мы все ему разъяснили, у него появились слезы. Но он сказал: «Ну, ничего, ребята. Зато я жив».
Что касается возвращавшихся в строй после тяжелого ранения, был у нас один боец, который в разные периоды пять раз получил ранения. Мы ему оказывали помощь, он проходил реабилитацию и возвращался в бригаду. Но на шестой раз ему не повезло — он погиб.
Есть в нашей бригаде люди, воюющие с титановыми пластинами в нижних конечностях. Конечно, не в окопах, потому что им тяжело, но, например, на должностях в районах обеспечения выполняют свои обязанности.
Читайте также: «Одного бойца привезли на эвакуацию как погибшего. А медики его воскресили»: защитник Украины о войне «на нуле»
— И военные медики тоже герои.
— Примеров героизма много. От будничного, когда коллега проводит удачные реанимационные мероприятия, которые дали результат, и человек жив и поныне, до того, когда экипаж едет на эвакуацию и попадает под обстрел. К примеру, осколок размером с кисть руки разбил лобовое стекло и прошел в пяти сантиметрах от головы водителя, а меньший осколок прилетел ему в глаз, но он все равно поехал на эвакуацию и вернулся оттуда.
Конечно, есть и погибшие побратимы-медики. Не без этого.
Не могу не сказать о наших боевых девчатах. Большинство персонала, особенно младшего, это женщины. Понятно, что есть нюансы в их нахождении в таких условиях. Нам тяжело, когда неделю негде помыться, а как им? Поэтому лишний раз нужно, чтобы пацаны позаботились и нагрели горячую воду.
Но ни одна из них никогда не отказывается выполнять боевую задачу, катается на уровне с ребятами на любую боевую точку, на любую эвакуацию.
— Во время горячей фазы войны на Донбассе в 2014—2015 годах медики оперировали в блиндажах, в каких-то сельских клубах, летних кухнях. В каких условиях работаете сейчас?
— Сегодня никто из медиков, кто непосредственно находится в окопах или осуществляют эвакуацию ближе к переднему краю, таким не занимается. Даже если хирурги или анестезиологи осуществляют эвакуацию. Потому что это не отвечает никаким стандартам НАТО. Полный спектр квалифицированной помощи предоставляется только на стабилизационном пункте медицинской роты.
Что касается рисков, хотя мы находимся в 10−15 километрах от линии столкновения, очень часто, когда работаем, нас кроют минометы или что-то другое. Даже есть фотографии последствий этих обстрелов. А во время наступательных действий, когда идут перемещения подразделения каждые два-три дня и ты едешь по приказу вслепую, предварительно не посмотрев куда, приходилось располагаться в разных местах, начиная с амбулаторий, где был минимальный ремонт, до обычного домика. Иногда работали в палатках.
Читайте также: «Раненый военный с отсутствием двенадцати с половиной сантиметров кости уже проходит реабилитацию»
— Это же такая нагрузка, напряжение, ответственность. Как восстанавливаетесь?
— Чаще всего при любом наступлении активная фаза длится максимум два-три дня, затем она идет на спад. Поэтому двое-трех суток без сна это для нас уже нормально. Ты спокойно работаешь, даже не замечая усталости. Да, физически изматываешься, но ты на кураже, ты на драйве. А вот когда все заканчивается, тогда уже накатывает безумное истощение.
Кто-то может спать потом целый день, кто-то книги читает, кто-то, конечно, может немного «употребить» в разумных пределах. Все по-разному. А кто-то бегает. Есть у нас спортсмены, которые даже после двух дней без сна хотят только побегать.
— Приходилось спасать раненых пленных россиян?
— Это вообще отдельная тема. Приходилось, и очень часто. Был случай, когда привезли сразу семь человек. Мы оказали им помощь и потом ждали, пока их заберут. Где их спрятать? Закрыл в подвале и выставил охрану.
— Как они себя ведут? Что говорят?
— Да молчат или очень коротко отвечают на поставленные вопросы. У них какая-то обида в глазах. Никто не признается: «Я пришел сюда вас убивать». Но никто и не говорит: «Я сюда случайно попал». Есть и молодые, и в возрасте. Были и из российской федерации, и из беларуси, и даже один из Армении.
Читайте также: «Русских нужно забить под землю на полтора метра за все, что они натворили», — писатель Ян Валетов
— Много общалась с теми, кто побывал в российском плену. Они о таких ужасах рассказывали. Зато говорят, что у нас отношение к пленным почти образцовое.
— Здесь есть две стороны медали. С одной стороны, я как человек военный могу понять ребят, берущих их в плен. Потому что он с оружием и на него наставлено оружие. Я его ни в чем винить не хочу, это его дело, ему жить с этим. С другой, когда такие раненые поступают к нам, то, как бы это банально ни звучало, я руководствуюсь Женевской конвенцией. Никто их не бьет и не оскорбляет. Я всегда даже насильно предлагаю им поесть или попить, потому что они, например, три дня без еды. Иногда, если честно, даже какая-то очень небольшая жалость к ним просыпается, но чисто с медицинской точки зрения. Однако как военный все прекрасно понимаю.
— В 2014 году была серьезная проблема с обеспечением медиков элементарными вещами. Какая ситуация сейчас?
— Могу с уверенностью сказать, что обеспечены на двести процентов. Конечно, львиная доля — это волонтерская помощь. Так было и в 2014 году. Но сейчас при любой необходимости нам почти на следующий день все доставят — любое лекарство, любую аппаратуру, турникеты и так далее.
— Украинские военные медики обретают бесценный опыт. Говорят, что западные специалисты уже у наших учатся.
— Лично со мной они не работали. Но знаю, что в батальонах были медики из Финляндии и Германии. Уверен, что после нашей общей Победы нам уже не нужно будет ездить на какие-то учения в другие страны. Это к нам будут приезжать и учиться.
Читайте также: «Россияне бросили в нас бомбу, но ударной волной сносит именно их», — пресс-секретарь InformNapalm Михаил Макарук.
— Большая война длится больше года. Военные уставшие и изможденные, но все ждут от них результатов наступления, не понимая, насколько все сложно и тяжело. Как они настроены в такой ответственный момент?
— Отвечу на 90% по формуляру. Все будут выполнять поставленные задачи до нашей Победы. Люди были утомлены и измотаны еще после первых месяцев войны. Но здесь больше зависит от личности. Лишняя звездочка на погоне не решает характер поведения. Если ты сильный в мирной жизни, то и на войне ты сильный. А кто до этого бежал от трудностей, тот и сейчас будет бежать. Кто в гражданской жизни стоял до конца, тот и здесь будет стоять. Единственное, что могу сказать, что таких, кто будет стоять до конца, гораздо больше.
— Кто вас ждет дома? У вас есть своя семья?
— В родной Полтаве ждут родители. Сестра, к сожалению, была вынуждена с ребенком уехать за границу. Пока я не женат. Но у меня есть любимая девушка. Мы обручены. Открою вам секрет, она тоже недалеко выполняет те же функции, что и я.
— Трудно быть вместе на фронте?
— Наоборот, нам легче. Потому что мы варимся в одинаковой ситуации, понимаем чувства друг друга. И проблемы у нас одни и те же. А если бы кто-то из нас был дома, было бы непонимание. «Почему ты на звонок не отвечаешь? Сколько тебя можно ждать?» Знаю, что многие семьи так разрушались. Кто-то не дожидается даже во время такой беды, которая теперь в стране.
— О чем мы за вами будем разговаривать через год?
— Какие-то планы на будущее не загадываю. Но живу не одним днем. На неделю у меня точно есть кое-какие планы. А через год — не знаю. Будем, наверное, где-нибудь сидеть на Крещатике и пить кофе.
Что касается будущей судьбы после Победы, у меня есть сомнения, оставаться ли в войсках. Все зависит от того, в каком статусе мы закончим эту войну. Если абсолютной Победой, то нам, военным медикам, хватит работы еще как минимум лет на двадцать, а может, больше. Банально будет нужно учить молодежь, передавать свой опыт
— Что сделаете сразу после Победы?
— Первое, что сделаю, — женюсь. Сейчас не могу это сделать по определенным причинам. И хочется все же на южный берег Крыма съездить, потому что ни разу там не был.
Читайте также: «Думаю, честно будет сказать, что мы не знаем, когда закончится эта война», — Павел Казарин