На фронте пропавших без вести называют «пятисотыми». Они могут оказаться в плену, но, к сожалению, чаще чудо не происходит. И тогда родственники вынуждены ждать месяцами, чтобы убедиться, что трагедия произошла именно с их близким, и наконец похоронить человека.
Поиск тел погибших, эксгумация, идентификация очень сложны и продолжительны по объективным причинам. О том, как проходят эти процессы, рассказал старший лейтенант одного из военных формирований Борис Писарчук, в том числе занимающийся этой темой.
— Борис, кто с юридической точки зрения считается пропавшим без вести?
— Это лицо, выполнявшее служебно-боевые или иные задачи в определенной точке, условно называем ее местом боевого столкновения, и не вышедшее в установленное время на связь, либо были объективные данные считать его отсутствующим на месте несения службы, либо с местом выполнения задач отсутствуют какие-либо контакты и связи и нет возможности туда подойти и посмотреть, что произошло.
— В гражданской жизни, когда исчезает человек, правоохранители ждут трое суток, и только потом начинают какие-то процедуры. А здесь есть временные сроки?
— Нет. Не вышел на связь раз, два, три, каким-то образом обследовали место (дронами, не дронами, с помощью смежных подразделений
Есть несколько категорий без вести пропавших. Первая — когда можно предполагать, что человек в плену. Ибо статус пленного предоставляется, когда поступило официальное подтверждение по линии Красного Креста. До получения такого подтверждения, даже если в Telegram-каналах или в других соцсетях родственники, побратимы или еще кто-то увидели этого человека на фото или видео именно в плену, наше законодательство не считает его таковым.
Вторая категория — это когда, к сожалению, мы понимаем, что человек на щите. Его побратимы видели, что произошло, но в связи с интенсивностью боевых действий не могут забрать тело. Очень часто родственникам так и сообщают, что он считается «пятисотым», то есть без вести пропавшим, но он «двухсотый», хотя тела нет.
Третья категория — это когда неопознанное тело находится в морге или человек похоронен как неустановленное лицо. Соответственно, у нас нет объективных данных о том, что это тело принадлежит этому лицу, поэтому оно так же считается пропавшим без вести.
К примеру, был доклад по какому-то средству связи о боевом столкновении, мы пришли на позицию, а там нет никого. Или местные жители после деоккупации сказали, что там лежат тела парней. Мы пришли, провели эксгумацию, а кому тела принадлежат, понять не можем. Соответственно, фрагменты отправляем в морг, а там уже своя отдельная процедура.
Читайте также: «Каждый день погибает или получает ранение кто-то из моих знакомых», — Ирина Солошенко
— Если случилась такая беда, как должны действовать родственники?
— Обычно воинская часть через военкомат или напрямую сообщает родственникам или близким лицам, что такой-то боец считается без вести пропавшим, и пытаются рассказать, как и когда это произошло. Или родственники сами ищут побратимов, которые что-то видели и что-то знают.
Родственникам нужно поступать правильно. Бывает, что им не объясняют этот механизм. В первую очередь они должны обратиться в ближайший отдел или отделение Национальной полиции по месту жительства и сообщить об исчезновении без вести лица во время боевых действий, то есть выполнения служебного боевого задания. В полиции регистрируют уголовное производство по факту убийства, это 115 статья Уголовного кодекса. Согласно требованиям УПК, у родственников берут образцы биологического материала для выделения ДНК. Причем должно быть только первое родство.
К сожалению, с этим существуют некоторые проблемы, хотя сейчас ситуация сдвинулась. Многие усилия со всех сторон были приложены, я тоже этим занимался. Теперь у 100% военнослужащих взяты биологические образцы для выделения ДНК. Зачем это делается? Если, не дай Бог, со мной что-то произойдет, а мои родители или дети находятся за границей, то проблематично будет установить мою особу. А поскольку в центральной единой базе уже есть данные о каждом, все процедуры проходят гораздо проще. Наконец-то мы к этому подошли.
На базе Государственного научно-исследовательского экспертно-криминалистического центра (ГНИКЦ) Министерства внутренних дел создана система ЦОГОЛ — центральний облік генетичних ознак людини. Туда попадают сведения о ДНК-образцах как неустановленных тел, так и всех родственников, обратившихся в Национальную полицию по поводу пропажи без вести.
— Даже боюсь представить, сколько сейчас у этих специалистов работы.
— Я вам скажу, что, к счастью, эта система ЦОГОЛ работает неплохо. В этом учреждении очень хорошо организована работа, они выполняют свою миссию.
Но есть проблема. Я постоянно пытаюсь достучаться до всей правоохранительной системы. В ближайшее время буду ехать на Донбасс, общаться там на эту тему со своими коллегами-прокурорами. Ибо уже и была переписка с прокурорами на этот счет от имени командования Национальной гвардии, я лично в Офисе Генерального прокурора доносил свое видение решения некоторых вопросов.
Дело в том, что следователи системы МВД, к сожалению, не дорабатывают. Конечно, у них большая нагрузка. Но! У следователя есть уголовное производство по факту пропажи без вести по заявлению родственников. Судебных перспектив никаких. Он назначил экспертизу по ДНК-образцу родственника, и это производство лежит у него. Поскольку человек пропал без вести где-то на Донбассе, на Юге, на Запорожском направлении, следователь направляет это производство по территориальной подследственности в соответствующий орган Национальной полиции, где, возможно, это произошло.
— То есть, условно говоря, из Одессы в Славянск.
— Да. В Славянск, Изюм, Краматорск. И вот материалы производства находятся в этих городах, а результаты экспертизы направляют этому следователю, назначившему ее, в Одессу, Ривне, Чернигов.
Здесь возникает момент номер два. Есть другое уголовное производство — по факту обнаружения труппа. Вот мы, когда находим останки, видим по некоторым признакам — форма, ремень, рюкзак и так далее, что это тела военнослужащих. Соответственно, сообщаем правоохранительным органам и они также регистрируют уголовное производство по факту убийства или по факту обнаружения тела неустановленного лица. И в итоге у нас получается, что в одном производстве есть тело, в другом — родственники. А следователи, ведущие эти два уголовных производства, о существовании друг друга не знают.
— Как-то странно. Война длится около десяти лет. Неужели до сих пор не систематизировали подобные процессы?
— Как эту систему сделали? В ЦОГОЛе есть сведения об одном производстве и о другом. Они направляют обоим следователям письма о том, что в таком и таком производстве есть совпадение. Однако здесь система дает сбой. Почему-то эти данные не отрабатываются. Я бью во все колокола, прошу всех: проведите в каждом таком производстве взаимосверку с ЦОГОЛом, с ГНИКЦ, то есть на уровне государственное учреждение с государственным учреждением. Я не могу этого понять, потому что нет ничего сложного. Однако почему-то это так не работает.
По сути, у тебя есть уголовное производство по факту обнаружения тела неустановленного лица, а у другого следователя — уголовное производство по заявлению родственников об исчезновении без вести какого-то военнослужащего. Этим обоим следователям нужно в ЦОГОЛ направить письмо: просим информировать, есть ли где-то тело с такими ДНК-признаками. И все.
— Совершенно логично.
— А теперь слушайте, к чему еще это приводит. Есть и монетизированная часть этого вопроса. Известно, что экономическая ситуация в Украине слишком сложная, поэтому мы должны экономить каждую копейку бюджетных средств. При этом родственники лица, находящегося в статусе пропавшего без вести, получают все выплаты, которые положены ему при прохождении военной службы. Это примерно 120 тысяч гривен в месяц.
И вот представьте себе. Есть тела неустановленных лиц, которые де-факто установлены, а де-юре нет, потому что не было этой взаимосвязи. Родственники обращаются во все инстанции, потому что хотят по-человечески похоронить своего близкого. У меня телефон ежедневно красный. Понятно, что я очень не люблю такое общение. Однако, к сожалению, не могу людям сказать: «Не звоните». Во всех подразделениях и отделах по работе с личным составом такая же проблема. Это нравственная сторона вопроса.
Теперь о финансовой. У нас есть тело, есть государство, которое платит за то, что недоработало, по 120 тысяч ежемесячно, и есть убитые горем родственники, которые наверняка знают, что их близкий человек погиб. Они хотят и похоронить, и получить причитающиеся выплаты, а это 15 миллионов гривен. Тело лежит где-то в морге Днепра, но родственники не могут его найти и пройти весь этот путь. А государственный бюджет терпит колоссальные убытки. В масштабах всей страны это ужасная ситуация.
В нашей воинской части мы сделали по вести пропавшим все, что могли. Мы в этом вопросе фактически как передовые. Но могу только вообразить, что происходит в других боевых частях Сил обороны. Общей цифрой не владею и не хочу ее знать, однако думаю, что речь идет о десятках миллионов.
Читайте также: «Мы ужаснемся от цифры погибших воинов в этой войне, но должны выстоять», — волонтер Диана Макарова
— Вы занимаетесь эксгумацией, общаетесь с убитыми горем людьми. Можно ли привыкнуть к такой работе?
— Нет. А как привыкнешь? Да, у меня есть немалый опыт работы прокурором. Разумеется, сталкивался со всякими историями, особенно сложно было на ювенальном направлении, связанном с детской преступностью и преступностью в отношении детей. Много работы было с трупами. Поэтому мне, наверное, не так тяжело, как обычному юристу, пришедшему на военную службу. Но все равно каждый раз больно.
Как-то со вдовой одного бойца, она тоже военнослужащая нашей части, мы ездили искать тело ее мужа. В один из выездов вынули из земли останки и поняли, что это он. А она до последнего надеялась и верила, что нет. В миг, когда она узнала по пластине в его левой руке, которую когда-то оперировали, что это он, находиться возле нее было очень тяжело.
— Несколько лет назад делала интервью с руководителем миссии «Черный тюльпан» Ярославом Жилкиным. Они в 2014—2016 годах занимались эксгумацией и эвакуацией тел погибших на Донбассе защитников Украины. Он показал рабочие полевые тетради, где полно записей типа «номер мешка такой-то, в нем ступня правой ноги женщины, левая нога цела», «труп мужчины сильно обгорел, в кабине, размер ноги 42». И так страница за страницей.
— У нас так же пронумерованы фрагменты. Я стараюсь сам складывать эти фрагменты в гроб, сверять все, потому что результаты экспертизы приходят следующим образом: номер фрагмента такой-то принадлежит фрагменту такому-то. У меня только эти буквенно-цифровые обозначения и пакеты. И когда я уже нахожу это тело, все сверяю, поскольку в морге очень большие обороты.
Когда-то в железнодорожной больнице Днепра мы ждали, пока найдут некоторые фрагменты. Я несколько часов наблюдал, как люди со всей Украины звонят по телефону женщине, которая дежурила в тот день. У нее были фотографии тел и фрагментов, которые привозят, все рассортировано по папочкам, и она по каким-то признакам пыталась найти кого-то. Когда она услышала, как мы разговариваем с заведующим патологоанатомическим отделением, почему-то увидела во мне представителя власти и весь негатив вылила на меня: «Почему вы в Киеве не пытаетесь решать эту проблему?» Я ее понимал, потому воспринял это спокойно.
Скажу о личной боли. 12 февраля прошлого года погиб мой брат Костя, царство небесное ему. Я тоже забирал его тело, чтобы мать увидела своего сына в последний раз. Мне тогда было очень сложно.
Знаете, на похоронах мне всегда нечего сказать. Просто боль и ярость. И все.
Читайте также: «Россиян нужно забить под землю на полтора метра за все, что они натворили», — писатель Ян Валетов
— Расскажите немного о себе.
— Мне 40 лет. Я из Борисполя, прожил здесь всю жизнь. Имею несколько образований. До войны работал на разных должностях в органах прокуратуры, в том числе в Офисе генерального прокурора.
— Поэтому ваш позывной «Прокурор».
— Конечно.
В 2014 году, как только начались события в Крыму и на Донбассе, приехал в военкомат. Но там сказали, что я не нужен. Помогал развозить повестки и уточнять анкетные данные.
Безусловно, сразу понял, что это не гражданская война, несмотря на то, что работал в системе, которой руководил на тот момент Виктор Пшонка. Я не участвовал в Революции достоинства непосредственно, потому что на тот момент это мне стоило бы карьеры. Нам рассказывали, что первые погибшие на Майдане — это наркоманы с оружием.
В преддверии полномасштабного вторжения ситуацию плюс-минус понимал. Что-то из новостей, что-то из общения с военными на тему «а как бы вы действовали, чтобы захватить Киев?» Еще в декабре продумал план действий для семьи, его разослал всем родным. Само собой главная задача — безопасность и пути эвакуации детей. У нас два мальчика, младшему сыну тогда было полтора года. Планировал через Каневскую плотину вывозить их, а дальше действовать по обстоятельствам.
Мы живем в полутора километрах от взлетно-посадочной полосы аэропорта «Борисполь». Я предполагал, что россияне в первую очередь будут атаковать наш аэропорт и Гостомельский аэродром, чтобы высадить десант. Так и вышло. Когда услышали первые взрывы, процитировал семье, извините, советскую песню: «Киев бомбили, нам объявили, что началася война». Все происходило именно так.
Читайте также: «Мы не должны врать себе о цене, которую заплатим за Победу», — генерал Сергей Кривонос
Поскольку занимал определенную должность, вынужден был выбыть с руководством Офиса генерального прокурора. Когда семья устроилась на месте, решил возвращаться. 2 марта сообщило руководству: «Я еду назад». Коллеги, конечно, не были в восторге от такого решения. Меня отговаривали, где-то сутки рассуждали — можно отпускать или нет. Наконец я сел в машину и вернулся домой. Здесь меня прикомандировали в Бориспольскую прокуратуру. Я им помогал и методической работой, и непосредственно с процессуальным руководством. Но основная деятельность была оборонно-волонтерской.
У супруги есть свой бизнес — частная стоматология и паб в Борисполе. Я поселился в этом пабе, запустил питание военнослужащих, добровольцев, горожан. И сам на кухне стоял и привлек волонтеров, соседей, работников этого паба. Мы кормили по 700 военнослужащих в сутки. Первые поминальные обеды проводили тоже у нас.
Параллельно мы вооружились и готовились встречать врага. Я возглавил отдельный взвод в составе добровольческого формирования территориальной громады.
Чуть позже к нам примкнули актеры театра имени Франко Андрей Романий, Алексей Паламаренко и Анатолий Гнатюк. Таким образом, появилось еще и концертное направление нашей деятельности. Ребята выступали в больницах, на военных объектах, просто для населения. Они всегда работали очень хорошо.
Когда отсюда, слава Богу, отогнали эту нечисть, мы поехали дальше — Буча, Бородянка, Иванков, Чернигов (заехали туда одними из первых волонтеров в составе колонны из Борисполя из одиннадцати автобусов). А дальше уже восток — Харьков, Чугуев.
Перед Пасхой со мной связалась мэр Чугуева. Сказала, что некому привезти туда паски. Мы собирали их по всему миру. Что-то сами пекли, что-то нам дали в церквях (я обращался к отцам, чтобы прихожане приносили), помогали друзья из каких-то пекарен. Так собрали нормальное количество — где-то три тысячи пасок плюс продукты.
Затем были Барвенково, Славянск, Лисичанск. Для максимальной эффективности туда везли гуманитарную помощь — еду, какие-то гигиенические средства, то есть все, что заказывали бойцы и что мы могли найти. А оттуда я организовал миссии по эвакуации населения. Из Бахмута, из Лисичанска, из таких населенных пунктов, в какие не заезжал никто. Под обстрелами вывозили жителей Золотаревки, которая уже давно оккупирована. По-всякому было.
А уже в мае 2022-го стал искать, как попасть на фронт. Такая же история, как в 2014 году: «Вы не нужны». Военкомат: «Не берем». Воинские части, куда обращался: «Не берем». Я старший советник юстиции, то есть полковник по военным меркам. Кому нужен полковник? Хотя всегда повторял: «Мне не надо воевать полковником, я младший лейтенант, пойду во взвод». Лишь один командир части сказал: «Возьму на себя эту ответственность». И дальше уже началась моя военная служба.
Неоднократно участвовал в боевых действиях. Однако здесь уже без деталей, потому что это были специальные операции.
— Когда вам впервые стало страшно по-настоящему?
— Да еще в Борисполе в первые часы почувствовал это. Скажу так, уже имея за плечами опыт, что когда еду на «ноль», перед выездом страшно каждый раз. Очень страшно. И каждый обстрел страшно. А на место приезжаешь и просто делаешь работу. Может быть, адреналин так действует. Не страшно, наверное, только человеку без головы, без ощущений или под какими-то препаратами.
Ч то касается миссии по поиску без вести пропавших, она очень тяжелая и очень важная. Продолжаю параллельно этим заниматься. Я в Днепре до войны никогда не был, а сейчас этот город знаю по моргам…
Читайте также: «Если мы войну проиграем, Украина превратится в тотальную Бучу», — Элла Либанова