Украинский писатель Андрей Любка с начала большой войны ничего не писал. «Слова потеряли всякий смысл, я разочаровался в литературе. Из этого разочарования и родилось волонтерство, желание сделать что-то конкретное, физически ощутимое», — пояснил писатель на своей странице в Facebook. Предлагаем читателям пост Андрея Любки в соцсети:
«А где вы были в то утро, когда началась большая война?
Вот моя история: война заговорила ко мне грохотом отдаленных взрывов за окном, но я не поверил в это, считая, что проживаю сон. Тогда на втором этаже дома моих друзей под Киевом хлопнула дверь и зацокали вниз по ступенькам тапочки. «Началась война, воздушное пространство закрыли», — сказала Катя, хозяйка дома.
Воздушное пространство она вспомнила, потому что через два часа я должен был лететь в Вильнюс на презентацию перевода своего романа. Ее голос после сна казался грубым и мужским, охрипшим и прокуренным. Но на самом деле так звучал животный страх. Большой пес стоял на кухне перед окном и смотрел в темное небо, боязливо лаял, прислушиваясь к звукам ракет и боевых самолетов.
Каждый украинец навсегда запомнил темное утро 24 февраля 2022 года, когда началось полномасштабное вторжение. Кто-то проснулся от взрывов, кто-то от испуганных звонков родных — но каждый человек до мелочей помнит ту секунду. Это такое воспоминание, которое прошивает насквозь всю нашу жизнь. Общность этого опыта делает нас не просто одним народом, а каким-то более близким, сокровенным сообществом — чем-то вроде семьи. Потому что мы пережили тот момент вместе.
После того было еще много разных моментов, тревог и слез, боли и злости, но именно те первые секунды напоминают мне остановленный кинематограф. Как в программе 3D, я могу вспомнить все детали вокруг: температуру воздуха, бокалы на столе после вчерашних посиделок, стрелку часов над дверью, запах пса в комнате, прохладные кафельные полы. Это был самый важный момент моей жизни, после которого все пошло наперекосяк и сбило все планы. Возможно, я так же пронзительно и глубоко запомню момент, когда услышу, что войне — конец. Если доживу до того момента, конечно.
С тех пор прошло два страшных года. Что изменилось в нас и вокруг? Самое главное изменение — мы привыкли к войне, она является частью нашей жизни, нашей повседневной рутины. Это самое страшное изменение, потому что мы акклиматизировались к чему-то абсолютно ненормальному, жуткому, мы научились жить, не обращая на него внимания.
Теперь когда в Киеве звучит сирена воздушной тревоги — почти никто не бросается искать ближайшее убежище, люди без спешки продолжают завершать свои привычные дела. Смерть приобрела черты древнегреческой трагедии — она теперь руководствуется фатумом, судьбой, ты почти не имеешь на нее влияния. Может так случиться, что ракета сегодня прилетит именно в твой дом, упадет на кафе, где ты заказываешь себе капучино, уничтожит вокзал, на котором ты встречаешь друзей. Защититься от этого практически невозможно, поэтому приходится принять это как ежедневную возможность. Да будет воля божья — говорим мы, атеисты.
Смерти вокруг много. Весной 22-го, когда в мой город начали привозить первые гробы погибших на фронте воинов, каждая смерть воспринималась как личное горе. Когда катафалк ехал по улицам, люди на тротуарах опускались на колени, брусчатку устилали цветы, а на похоронах собирались толпы.
Теперь на городском кладбище есть целый сектор воинских могил, над каждой из них развевается украинский флаг. Гроб провожают родственники, коллеги погибшего из гражданской жизни и побратимы с фронта; обычно это небольшая процессия. Люди на улицах в знак уважения останавливаются, но уже не плачут и не коленопреклонены. В общем им удобнее отвести взгляд или забежать в ближайший магазин, чтобы избежать личной встречи со смертью человека, который за наше право жить в относительно мирном тылу заплатил своей жизнью.
Не спешите осуждать этих людей, они не циничные и не черствые. Просто смерти, боли и горя было столько за эти два года, что слезы выплаканы, эмоции выветрились, а шок от каждой новой трагической новости парализует, но быстро проходит. Потому что надо собирать все силы в кулак и жить дальше, а от вала эмоций и переживаний легко сойти с ума.
Я не преувеличиваю, поверьте. Вот две новости нашего сегодняшнего утра. В Харькове после российского обстрела погибла вся семья — родители и трое детей. Россияне атаковали нефтебазу, после взрыва произошла утечка горючего, которое потекло по улице и зажгло несколько домов в частном секторе. Это реальный ад на земле: люди сгорели заживо. Отец с сыном в коридоре при попытке побега. Мама и еще двое детей — в ванной комнате. Самому маленькому сыну Павлу было 7 месяцев, мать прижимала его к груди. Младенец во время пожара обгорел так, что даже от костей ничего не осталось — только пепел.
Можно ли не сойти с ума после такой реальности? И действительно ли сошел с ума я, если первая моя мысль была такой: лучше бы это была ракета, чтобы все погибли мгновенно, потому что в огне пожара все пережили страх и боль.
Вторая новость: украинского военного, который только 31 января вернулся из российского плена, где пробыл под унижениями и пытками два года, 8 февраля насмерть сбил грузовик на перекрестке. После прибытия из плена на свободу он даже не успел увидеться с дочерью Валерией Галкиной, которая теперь в статусе беженки живет в Лиссабоне. Она написала в своем инстаграме: «Сегодня моего папы не стало. Его не убили ни война, ни пуля, ни 2 года в плену. Он просто переходил дорогу, и его сбила машина. Это сюр. Я не верю, что это реальность. Прости за все. Я ждала твоего звонка, как ты пообещал, но уже не дождусь…»
Это не самые впечатляющие истории за время войны, это просто две новости сегодняшнего утра. Так выглядит повседневная жизнь уже два года подряд — 730 утр подряд. Каждый день гибнут гражданские — беззащитные, невинные, совершенно обычные люди, которых Россия убивает в супермаркете, на улице, в собственном доме.
Но ведь гибнут не только случайные гражданские, россия ежедневно прицельно убивает наших военных. Мир акцептировал мнение, что смерти военных — это нормально, это статистика войны. Но разве военные не люди, разве их можно просто так убивать, вторгшись в нашу страну? Кто и когда решил, что убивать военных — не преступление?
Тем более, что украинская армия состоит преимущественно из гражданских — людей, которые по собственной воле пошли защищать свою страну или были мобилизованы в рамках государственного призыва. Эти люди до вторжения не имели военной подготовки и были менеджерами в офисах, водителями городских автобусов, пиццайолами в модных ресторанах — а точно не рембо или терминаторами.
Вот мой друг Максим Плеша, 32 года, отец маленькой дочери, художник, но по типу жизни — хиппи, свободный человек. Рисовал на улицах портреты людей, брал в работу реставрацию росписей в храмах — таким образом зарабатывал на хлеб. На войну пошел добровольцем, хотя никакого военного бэкграунда в жизни не имел. Дважды был ранен, прошлой зимой выжил в боях за Бахмут. После ранений мы с ним шутили, что у него 9 жизней, как у кота. Эти дополнительные жизни спасали его не раз, но когда война продолжается ежедневно два года подряд — даже девять жизней мало, чтобы выжить. Максим погиб в прошлом году, на похороны его, красавца, привезли в закрытом гробу, потому что тело было сильно изуродовано. Так убийство такого военного — преступление или нет?
А теперь давайте вместе ответим на вопрос, который мне задают очень часто в разных странах: «Пишете ли вы сейчас художественную литературу?» Ответ очевиден.
Мы ежедневно живем среди водоворота таких историй, что художественный вымысел просто капитулирует перед реальностью. Ни один роман не выдерживает конкуренции с потоком будничных сюжетов из жизни простых украинцев. Я не пишу ничего художественного и вообще сегодня не мыслю о литературе как о чем-то воображаемом, оторванном от жизни.
Потому что у украинской литературы сегодня единственная функция — быть свидетелем, описывать судьбы, фиксировать преступления. Когда я написал о Максиме, его родные поблагодарили за то, что таким образом память о нем будет жить немного дольше, о его жизни узнают больше людей. Литература становится разновидностью психотерапии, помогает пережить самые большие потери, давая надежду, что все это не напрасно, что нас услышат.
Это не пустые слова: за время войны, в условиях глубокого экономического кризиса, тиражи украинских книг выросли вдвое, а книжный бизнес остался одним из немногих прибыльных в стране. Это парадокс, но только на первый взгляд — во время турбулентности и неуверенности людям нужна книга, культура, спрос на нее вырос, потому что она о людях, о том, как понять самих себя, как принять судьбу.
Быть писателем в это время — почетно и сверхтяжело, потому что литература сегодня не развлекает, а помогает и спасает. Хотя и создает определенную опасность: если в вашей квартире большая бумажная библиотека, то во время ракетного удара ваше жилье сгорит значительно быстрее других — пожарные могут не успеть.
Но это нельзя предвидеть: за два года войны мы научились, как уже было сказано, полагаться на судьбу и фатум. Мы привыкли к смертям вокруг и приняли мысль о возможности собственной внезапной смерти. Мы уже не так бурно реагируем на страшные новости, наша эмоциональная кожа стала толще. Или просто постепенно отмерла, ведь с каждым днем ужаса, в который превратились наши жизни, мы все тоже понемногу и медленно умирали. Отмирало человеческое, нормальное в нас. Жертвами войны стали все — и те, кого она убила, и те, кому посчастливилось (пока что) выжить.
За два года мы привыкли к войне и трагедиям, начали считать это новой нормальностью, буднями.
И именно это самое страшное".
Материалы, опубликованные в рубрике «Блоги», отображают мнение автора и могут не совпадать с позицией редакции.