Волонтер, блогер и основатель фонда «Свои» Леся Литвинова в День матери написала эмоциональный пост об аде, на который российские захватчики превратили жизнь украинских матерей и детей, и о любви, которую даже война не может отобрать.
«Я даже не знаю, как тебе рассказать, что это такое — быть мамой в Украине в 2024 году», — отвечаю я, и это абсолютно честно. Потому что быть мамой в моей стране — это примерно так же, как пытаться петь колыбельную, стоя на зыбком табурете с петлей на шее. И в то же время чувствовать себя счастливой, несмотря на то, что мир летит в бездну.
…Быть мамой в Украине — это ежесекундно ждать лаконичный «+» в Сигнале, который тебе помогала устанавливать невестка. А потом перечитывать эти плюсики, как нескончаемый роман, прибавляя каждому собственный смысл.
Это рожать ребенка в бомбоубежище и отправлять первое фото мужу, который последний раз был на связи три дня назад. И верить, что у вас будет шанс увидеться втроем. Потому что больше не во что верить в этом мире.
Это бежать с позиций под обстрелом и вслух кричать в небо: «Боженька, не сегодня. Сегодня у малого день рождения. Оставь ему хоть этот праздник. Не сегодня, умоляю!». А через несколько часов врать о слабом Интернете и поздравлять голосом, а не по видеосвязи, чтобы не видел, на кого ты похожа.
Это обнимать, как в последний раз в жизни, побратимов сына. Всех, кто пришел на его похороны. Бородатых мужчин и девушек с пустыми глазами. Цепляться за их плечи и умолять остаться живыми. Жить. За себя и за него. Вдыхать запах их униформы с закрытыми глазами и на секунду поверить, что он рядом.
Это угощать мороженым на вокзале в Краме взрослую дочь, которая приехала ровно на то время, пока Интерсити «Киев-Война» не отправится в обратном направлении. Где-то около часа. Делать глупые селфи, рассказывать анекдоты и не признаваться себе, что на самом деле ты с ней прощаешься. Потому что ночью штурм. И шансы вернуться мизерные. Пусть запомнит тебя улыбающейся. Пусть еще час успеет побыть ребенком.
Это бороться за право родить ребенка от павшего мужа. Ставить на уши половину страны, ломать законодательство, собирать конференции, забыть о тоске и боли, на которые просто не остается времени. Быть сильной, потому что стены, на которую ты могла бы опереться, больше нет. Но он так хотел детей. Вы так хотели детей… Пусть они придут в этот мир.
Это полночи говорить со взрослым ребенком в другом городе, успокаивая ее панические атаки, потому что до ближайшего укрытия ей далеко, а две стены не уберегли никого в соседнем доме на прошлой неделе. И все, за что она может ухватиться, — твой голос, перекрывающий вой сирены и шум в ушах. «Не бойся, моя родная. Я с тобой. Сейчас тот проклятый МиГ сядет и можно будет спать».
Это обнимать ребенка так крепко, что когда уставшие МЧСники наконец доберутся до ваших тел под завалами дома, эти объятия ничем нельзя будет расцепить. Они окажутся крепче стен, которые не защитили вас от вражеской ракеты.
Это вдыхать запах затылка младенца и плакать от счастья и страха. Потому что ты совсем не знаешь, чему учить нового человека в этом мире. Потому что мира, к которому ты привыкла, больше нет. А в том, который есть, нет места для этого хрупкого счастья.
Это собирать бесконечные посылки или донаты или гнать машины из Европы, ругая себя за то, что не успеваешь даже поцеловать на ночь своего взрослого семилетнего сына, который все понимает, ничего не просит и пытается тебя поддержать. Даже когда ты от бессилия кричишь на него, как будто это может изменить сумасшедший мир.
Это таскать какие-то банки с домашней консервацией уставшим ребятам, которых вывели в соседнее село на отдых. Силой отбирать у них грязную одежду, чтобы постирать. И выть дома над той одеждой, пропитанной грязью и кровью. И надеяться, что где-то там, в другом селе, кто-то тоже притащит кастрюлю с домашним супом твоему сыну. Не накормить, а дать возможность хоть на сутки почувствовать себя ребенком возле мамы.
Это ехать с ребенком в гости к папе на кладбище. И беспомощно смотреть, как он обнимает холодный камень. Потому что его объятий он уже не помнит. И папа для него — только фото в телефоне и длинные рассказы перед сном. И это единственное место, где она может почувствовать его присутствие.
Это верить в своего ребенка, даже когда все врачи страны говорят, что после таких ранений не приходят в сознание. Жить в реанимации. Тянуть его из небытия в свет несмотря ни на что. Вспоминать, как менять подгузник, как кормить смесями, как делать массажики и слышать изменения в дыхании сквозь сон. Все почти так, как тогда, когда он был новорожденным. И благодарить вселенную за то, что он рядом. Хоть какой, но все еще живой.
Это ждать своего ребенка из плена. Искать родное лицо на вражеских Телеграмм-каналах. Пугаться, что можешь не узнать его, потому что они все — как под копирку. Каждый второй может быть им. Не выходить из дома, потому что можно пропустить известие об обмене. И говорить с ним. Без конца говорить, надеясь, что он почувствует тебя, несмотря на расстояние.
Это выбирать школу не по уровню знаний, а по надежности бомбоубежища. Это искать не танцевальный кружок, а детскую школу дронов. Это заказывать для всей семьи браслеты-адресники. Это иметь тревожный чемоданчик и аптечки по всем углам. Это покупать на день рождения не крутой смартфон, а дрон в папино подразделение. Дрон, названный именем ребенка. На счастье.
Это жить с кровавой раной на месте сердца. Каждую секунду. И несмотря на все это, любить. Той острой любовью, которую невозможно у тебя отобрать. Потому что это — почти единственное, что осталось у тебя в жизни", — пишет Леся Литвинова.
Читайте также: «Один колется, другой ходит в церковь. А быдство в их душах одно и то же»: волонтер об украинцах, которые ничего не хотят знать о войне
На фото в заголовке: «Киевская мадонна», Марина Соломенникова
Материалы, опубликованные в рубрике «Блоги», отображают мнение автора и могут не совпадать с позицией редакции.