Ровно 50 лет назад, в завершение работы XX съезда КПСС, Никита Хрущев выступил с сенсационным докладом о культе личности
Три десятилетия подряд Советским Союзом руководил дорогой товарищ Сталин. По образному выражению Черчилля, он получил страну с колхозной сохой, а оставил с водородной бомбой. «За Родину! За Сталина!» бросался в атаку советский солдат, дошедший до стен Рейхстага и освободивший Европу от фашизма. Разрушенное войной хозяйство тоже восстанавливали на голом энтузиазме: ютились в бараках и коммуналках, снова голодали и бесплатно трудились на субботниках и воскресниках, крепили единство народов. И когда, казалось, до светлого будущего было рукой подать, как гром среди ясного неба советских людей оглушил доклад Никиты Хрущева, разоблачившего культ личности на XX съезде КПСС.
Об этом сложном периоде в истории нашей страны вспоминает экс-секретарь ЦК Компартии Украины Яков Погребняк.
Из книги Никиты Хрущева «Воспоминания»:
«Съезд выслушал меня молча. Как говорится, слышен был полет мухи. Делегаты были поражены рассказом о зверствах, которые совершались по отношению к заслуженным людям, старым большевикам и молодежи. Считаю, вопрос был поставлен абсолютно правильно и своевременно. Я всегда стоял, а сейчас тем более стою за правдивость перед партией, комсомолом и всем народом. Узнают люди, что партия обманывала широкие массы, наступит партии конец».
- Вас или ваших близких коснулось сталинское беззаконие, отраженное Никитой Хрущевым в закрытом докладе на XX съезде?
- Муж моей старшей сестры Дарьи, — рассказывает Яков Погребняк, — на войне потерял глаз, после длительного лечения в госпиталях вернулся домой инвалидом, устроился в совхоз водовозом. Однажды вечером, проезжая полем, увидел на нем кучку земли с остатками пшеницы. Шел голодный 1947 год, семья сестры бедствовала. Собрав около половины ведра зерна, шурин поспешил домой. А после войны за украденный колосок давали 10-15 лет. Встретившийся по дороге объездчик арестовал его за «расхищение социалистической собственности» и отправил в милицию. Несчастному калеке дали семь лет тюрьмы. Это окончательно подорвало его здоровье, и вскоре после освобождения шурин умер.
- Вы не беспокоились, что из-за такого родства окажетесь в числе неблагонадежных?
- О себе я не беспокоился. Да и каким сразу после войны мог быть мой послужной список? Учился в школе, в оккупацию пас скот, после возвращения наших закончил школу, поступил в техникум. Мы вместе с родителями переживали за старшего брата Ивана, который оказался в плену. Причем один раз он сбежал, но потом снова попал к немцам. После освобождения Ивана долго проверяли, допрашивали. Тогда ведь считалось: если был в плену — ты чуть ли не изменник Родины. Поэтому военнопленных не принимали в партию и не выдвигали на руководящие должности. Отношение к ним улучшилось только после смерти Сталина, с приходом к власти Хрущева.
- На похороны Сталина вы не ездили?
- Нет, в 1953 году я учился на четвертом курсе Донецкого индустриального института и был заместителем секретаря комитета комсомола института. Хорошо помню, как в период болезни вождя все с нетерпением ждали сообщений по радио о состоянии его здоровья. Сразу же после очередной информации собирался стихийный митинг, на который студенты сбегались сами. Да и раньше, при добром здравии Сталина, на собрания никого не заставляли ходить — молодежь горела желанием самостоятельно решать любые вопросы. При этом избрание Иосифа Виссарионовича в почетный президиум любого мероприятия, оглашение приветственного письма в адрес великого вождя казались естественными. На одном из таких собраний я читал приветствие дорогому товарищу Сталину и считал это большим доверием. Ведь наше поколение воспитывалось на лозунге «Сталин — это Ленин сегодня!»
Поэтому, когда в шесть часов утра
5 марта 1953 года по радио объявили о смерти Сталина, стены нашего студенческого общежития буквально содрогнулись от плача. Это было настоящее горе. Плач стоял и в большой наклонной аудитории, где к началу занятий все собрались на траурный митинг. Выступающие заверяли, что мы будем идти верной дорогой нашего дорогого и любимого товарища Сталина. Женщины рыдали в открытую, а ребята старались незаметно смахнуть слезу. И я не был исключением.
- И это несмотря на смерть двух ваших сестер от голода, организованного сталинским режимом в ответ на непринятие коллективизации украинскими крестьянами? Да и вы выжили в 1933-м только благодаря самоотверженности матери…
- Я многократно возвращаюсь к этим событиям и пришел к выводу, что в сталинские времена удивительным образом уживались мрачная сторона жизни людей и их героизм.
Осенью 1932-го (тогда мне было пять лет) к нам пришли сельские активисты и выгребли из сарая и сундука жалкие остатки зерна. В счет недоимок еще и корову прихватили, которая была для нас, шестерых детей, единственной кормилицей. Мои сестры Мария и Оля умерли голодной смертью, мама уехала к отцу на Донбасс в расчете привезти что-то съестное. И вот, когда я неделю уже лежал без движения, вдруг вернулась мама и привезла с собой немного хлеба. Покормила нас и еще раздала соседям. Ведь тогда на Харьковщине коллективизация велась ускоренными темпами — за невыполнение плана хлебопоставок в столичной области у людей забирали все подчистую, даже посевной материал.
И другой факт. В 1934-м первую продукцию выпустил Новокраматорский машиностроительный завод. Чтобы завод быстрее заработал, трудящиеся Краматорска безвозмездно отработали на стройке около пяти миллионов часов или 650 тысяч рабочих дней. Вот такой у людей был энтузиазм! Наравне с «Уралмашем» Новокраматорский завод стал крупнейшим машиностроительным предприятием страны. На этот гигант, где трудились 30 тысяч человек, я пришел работать инженером после окончания института в 1954 году.
- Как в рабочей среде отнеслись к разоблачению Хрущевым культа личности?
- Делегаты съезда согласились с мнением Президиума ЦК «не публиковать доклад в настоящее время». Поэтому 33 года текст доклада так и не появлялся в советской печати (он вышел единственный раз лишь в 1989 году в журнале «Известия ЦК КПСС»), хотя за границей этот материал был опубликован сразу после съезда. Но в 1956-м каждый делегат проинформировал своих подчиненных об итогах работы съезда, сообщил и о закрытом докладе. И слушок по Краматорску пошел — мол, развенчали Сталина! Тогда я уже был секретарем цеховой парторганизации завода и как рабочий человек скажу: старые коммунисты, жители города, основная часть жизни которых прошла при Сталине, приняли эту информацию в штыки. Категорически против горькой правды были участники войны, составлявшие значительную часть общества. Ведь после войны прошло только десять лет.
Общество невольно раскололось. Потому что люди, побывавшие на оккупированной территории, военнопленные, репрессированные и члены их семей, а также сельские жители, видевшие при Сталине мало хорошего, восприняли новость с надеждой. В это время из мест заключения начали возвращаться люди, подтверждавшие сказанное на съезде.
- Почему все-таки Хрущев рискнул поднять вопрос массовых репрессий, да и то только через три года после смерти Сталина?
- После смерти вождя в ЦК стали массово приходить письма от заключенных, вышедших из лагерей, а также членов их семей с просьбой пересмотреть дело. К личным просьбам миллионов людей добавились и обращения целых народов, несправедливо переселенных из мест своего проживания. Я имею в виду чеченцев, кабардинцев, балкарцев, черкесов, крымских татар. И в ЦК должны были отреагировать на такое количестве обращений.
Став Первым секретарем ЦК КПСС, Никита Хрущев поручил секретарю ЦК Поспелову собрать необходимые данные и подготовить справку о массовых репрессиях. В результате работы получился сырой, не совсем объективный доклад с акцентом на репрессиях, связанных с именем Сталина и разжиганием культа личности. Но в нем не нашли отражения успехи индустриализации страны, достижения науки и образования, историческая победа советского народа в Великой Отечественной войне.
Думаю, что, кроме Хрущева, больше никто не стал бы поднимать этот больной вопрос. Безусловно, это был смелый шаг — вывернуть наизнанку грехи высокопоставленных руководителей довоенного времени. Но из-за поспешности при подготовке закрытый доклад стал подножкой всему советскому обществу.
В последний день работы съезда неожиданно объявили о дополнительном дневном заседании. Зарубежных гостей на него не пригласили. В перерыве, объявленном на 30 минут, членам новоизбранного Политбюро ЦК КПСС раздали экземпляры хрущевского доклада, переплетенного в красную книжицу. Хотя обычно серьезные материалы заранее рассылались для ознакомления. Закрытый же доклад Хрущева предварительно не рассылали. Естественно, получасового перерыва для знакомства с историческим документом не хватило. Некоторые успели лишь перелистать доклад.
- Каганович, Молотов, Ворошилов возражали против необъективной оценки деятельности Сталина, — рассказывает Яков Погребняк. — Никита Сергеевич настаивал. Как писал Каганович в своих воспоминаниях, перерыв затянулся на час. В зале делегаты начали волноваться, не зная, о чем пойдет речь. Тогда Хрущев сказал: «Если вы будете возражать, я выйду к двум тысячам делегатов и объявлю, что у нас подготовлен материал, но вот такие-то и такие-то против. Посмотрим, что скажут люди!» Конечно же, противники его выступления сдались. И Хрущев, сам принимавший участие в репрессиях, все-таки пошел на такой беспрецедентный шаг.
- Ничего не скажешь, умел Никита Сергеевич загнать противников в угол. Вы с ним были знакомы?
- Впервые я увидел Никиту Хрущева на совещании сельхозактива в киевском Дворце спорта в 1960 году. Он был, если можно так выразиться, неуемным руководителем. Хрущев раз 20 перебивал первого секретаря ЦК КПУ Николая Подгорного, председателя Совета министров УССР Никифора Кальченко, так и не дав им закончить свои речи. Краснея от напряжения и постоянно вытираясь носовыми платками, они вынуждены были с ходу отвечать на колкие реплики Хрущева. При этом, естественно, путались. Под одобрительный гул зала Никита Сергеевич сказал: «Если бы я был руководителем Украины, такого положения в сельском хозяйстве у вас не было бы».
Зато сам Хрущев выступал два часа. Кстати, дикция у него была неважная. Да и откуда она могла взяться? Фундаментального образования Никита Хрущев не имел — церковно-приходская школа, рабфак Донецкого индустриального института и двухгодичная Промышленная академия в Москве. Поэтому труднопроизносимые слова типа «космополитизм» и «трансформация» лидер мог пропустить и, махнув на них рукой, читать дальше. Многократно отвлекаясь от текста, он любил пускаться в рассуждения о проблемах села. В этом вопросе Хрущев действительно разбирался.
До него руководство страны, в первую очередь Сталин, Молотов, Маленков, на предприятия и в области практически не ездили. О жизни государства узнавали из докладных записок и отчетов. Возможно, поэтому налоги крестьян при Сталине были непомерными, а первый зампред Совмина СССР Вячеслав Молотов предлагал их увеличить еще. На что Хрущев возражал: «Ты, Слава, наверное, не был ни на одной птицефабрике и даже не знаешь, как куры несутся!» Во всяком случае, это Никита Сергеевич рассказывал нам на совещании.
Сам же Хрущев регулярно беседовал с людьми, часто ездил по стране, знал наперечет породы коров и сорта пшеницы. Именно он реанимировал село, работавшее раньше за крестики-нолики трудодней и платившее налоги за каждое дерево. При Хрущеве крестьян приравняли к горожанам, выдав им паспорта.
Борьба со Сталиным стала пунктиком Никиты Сергеевича. Он говорил о культе личности где надо и не надо. Начинал разговор о кукурузе или горохе и вдруг ни с того ни с сего перескакивал на культ личности. Даже в поездке по Грузии в 1959 году в одном из монастырей Никита Хрущев, присмотревшись к старинной иконе, увидел в лике святого черты… Иосифа Виссарионовича. «Вот до чего дожили, — рассказывал нам Хрущев, — культ личности проник даже на иконы!»
Между прочим, после выноса тела Сталина из мавзолея в 1961 году Хрущев больше в Грузию не ездил. Председателя Совета министров Грузинской ССР, голосовавшего за такое решение, в республике игнорировали. Грузия была наводнена антихрущевскими листовками. Во избежание провокаций Никите Сергеевичу рекомендовали воздержаться от посещения республики.
- Решение о перезахоронении Сталина принималось уже на XXII съезде КПСС…
- XXII съезд КПСС стал продолжением XX в вопросах критики Сталина. По установившейся традиции, накануне открытия съезда делегаты посещали мавзолей Ленина-Сталина. Наша донецкая делегация, которую возглавлял первый секретарь обкома и будущий глава правительства Украины Александр Ляшко, тоже прошла перед забальзамированными Лениным и Сталиным. Но на следующее утро после вечернего голосования за вынос тела Сталина из мавзолея (я вместе со всеми голосовал «за») решение съезда было выполнено. За ночь с мавзолея исчезла надпись «Сталин», а тело Иосифа Виссарионовича оказалось захороненным у Кремлевской стены.
До XXII съезда КПСС были осуждены сторонники Сталина в лице Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова, готовившие отставку Хрущева в 1957 году. Тогда Хрущева спасло только участие маршала Жукова, прибывшего в Кремль по звонку Екатерины Фурцевой. С его помощью Никита Сергеевич выиграл борьбу за лидерство в партии. Поэтому выступающие на съезде активно критиковали членов антипартийной группы — сторонников Сталина. Не забыли и пенсионера Ворошилова, который сидел за столом президиума. Был такой Полянский, председатель Совмина РСФСР, который, на мой взгляд, выступил грубовато: «Товарищ Ворошилов, вы не прибедняйтесь Иваном, не помнящим родства. Вы тоже виноваты в гибели командующих кадров».
Ворошилов был глуховат и сидел на съезде со слуховым аппаратом. Со своего места в десятом ряду я видел, как во время выступления Полянского он махал руками, но слова маршалу так и не дали.
Как участник XXII съезда считаю, что из десяти дней его работы не надо было столько внимания уделять культу личности. Не следовало в присутствии иностранных гостей оглашать леденящие душу факты репрессий. На съезде много отрицательного в этом плане говорил председатель КГБ СССР Шелепин. Выступала и старая большевичка из Ленинграда Лазуркина, которая просидела 20 лет в сталинских лагерях. Только за то, что была секретарем цеховой партийной организации одного из ленинградских заводов во время убийства Сергея Мироновича Кирова. После этого, говорила Лазуркина, были арестованы десятки тысяч общественных деятелей, рабочих, активных участников февральской и октябрьской революций 1917 года. Слушая ее рассказ, женщины в зале плакали.
С заключительным словом на съезде выступил Хрущев: «Они хотели снять меня, пойти по сталинскому пути, опять бы начались репрессии… Вот тут много критиковали Ворошилова. Конечно, видели бы вы его тогда (в 1957 году. — Авт. ): на белом коне, со всеми регалиями, шашкой машет, нападает на Президиум, на меня. Сейчас, естественно, Ворошилов другой: сидит, переживает. Давайте облегчим его состояние — все-таки он много сделал для советской власти, особенно в годы гражданской войны». И тут раздались такие аплодисменты, что Климент Ефремович вытер носовым платком покрасневшую от волнения лысину и у него потекли слезы.
Повторюсь, у Хрущева была одна крайность — надо или не надо, он говорил о культе. При Брежневе же, наоборот, старались не акцентировать внимание на репрессиях. Например, в биографии маршала Рокоссовского указывалось: командир дивизии (что он пять лет сидел при Сталине, не писалось), а потом вдруг — командир корпуса, участник Великой Отечественной войны. Как и сейчас некоторые руководители сообщают: родился, учился, закончил, работал на заводе там-то и там-то. Затем пропускают десять лет партийной работы в советское время, а потом пишут: с 1991 года — консультант, помощник, замминистра…