26 апреля исполнится 20 лет Чернобыльской трагедии. Но и сегодня ликвидаторы последствий катастрофы на атомной электростанции чувствуют себя брошенными на произвол судьбы Домишко семьи Заиченко на окраине Богуслава будто специально взбежал на пригорок, чтобы любоваться отсюда негустым лесочком и плавно текущей Росью. Кажется, в таком доме людям уютно и спокойно. И постучать сюда хотелось бы по какому-нибудь приятному поводу. Но повод у меня грустный: 20 лет назад хозяин этого дома Виктор Иванович был среди тех милиционеров, которые несли службу на Чернобыльской АЭС. Рассказывает он об этом неохотно: что толку? Слушать — слушают, а помогать — не помогают. Однако если не сами ликвидаторы, то кто будет напоминать Украине о том, кому она обязана жизнью? И я стучу в дверь…
Тревогу по Мироновскому межрайонному отделу государственной службы охраны объявили 28 апреля. Собирая мужа в дорогу, Татьяна Заиченко плакала. По городу ходили слухи, что на Чернобыльской АЭС случилась авария, но что и как, точно никто не говорил. Татьяна достала дорожную сумку, которую в семье берегли для выездов, продуктов на три дня напаковала. А сама думала: вернется ли? Он говорил: «Вернусь — куда денусь?»
- На самом деле я представления не имел о том, что нас ждет на месте, — говорит Виктор Заиченко. — А кто знал? Может быть, тот мой сослуживец, который отказался ехать… И отправилось 29 человек вместо 30. Правда, уехали не сразу. Почти сутки нас держали в богуславском отделении. Учили пользоваться дозиметрическими приборами. Но оказалось, что в рабочем состоянии… только один. И то потому, что за ним следил сотрудник, который прежде по роду службы был связан с такими приборами.
Из Богуслава тронулись под утро 29-го. Сначала в Киев. Город был очень красивым: улицы, как умытые дети. В сквериках бабушки и дедушки от инфаркта бегают… А потом в Припять. Зарево увидели издалека. А когда коллега, у которого был исправный дозиметр, попытался измерить фон на въезде в город, прибор зашкалило.
Пульт охраны находился в каком-то общежитии. Входим — за пультом явно нетрезвый дежурный. Тут же генерал, а дежурному все равно: ругается… Я подумал: вот она, война — никаких авторитетов! Потом понял, что это не так. Мы же выполняли свою задачу: сколько нужно, столько и работали. Сначала, правда, было страшно. Те, кто дежурил до нас, оставили в холодильнике продукты. Припять ведь хорошо снабжалась. И вот лежит колбаса — аромат! Сами мы ее не ели, а вечером бросили колбасу кошке. Утром видим: она под окном лежит мертвая. Как тут не испугаться?
А с другой стороны: на одном из «грязных» пятен стояли палатки, где жили прибывшие на ликвидацию последствий аварии солдаты. На погрузке песка и глины, которые вертолеты сбрасывали на реактор, работали студенты. Эти вертолеты возвращались — представляете, как они фонили? Дети же работали на площадке рядом с этими вертолетами — без всяких средств защиты!
Мне кажется, такая беспечность была заложена еще при строительстве Припяти. Ну как можно было закладывать город рядом с АЭС? Я был просто потрясен, когда увидел детский сад… прямо возле станции. Ведь выбросы были и раньше, а детки рядом играли на площадке. Вот эта бездумность оставалась и после аварии. До людей как-то медленно доходило то, что произошло. Чувствуешь, как голова кружится, видишь, как животные дохнут, но студенты в футболочках грузят песок — и как-то стыдно бояться.
- Тем более что министр здравоохранения Украины по телевизору заверял: бояться нечего! А газета «Правда» так вообще писала, что над Припятью соловьи поют…
- Я этого уже не помню. Да и чего нам было газеты читать, если сами все видели? Помню только, что страх пришел, когда уже приехали домой. Сменили нас через четыре дня. Сначала завезли в Бородянку. Там переодели, оставили только оружие и обувь. Посадили в тот же автобус — и в Богуслав. Когда мы заехали в свой район, первым делом — в магазин. Ящик водки взяли, расположились в лесочке и ну лечиться! Кружка ходила по кругу и, наверное, только тут до нас стало доходить, где мы были.
- Вы сказали, что ехали в том же автобусе. Но ведь он был «грязный»!
- Да. И все равно после этого на маршруте работал. Люди стали жаловаться: голова болит. И водитель плохо себя почувствовал. Потом уволился…
- А пистолет куда дели?
- При мне и остался. До 1995 года, когда ушел со службы.
- Измеряли его на предмет радиации?
- Кто ж его измерял!..
- Что говорить о каком-то пистолете, если по Украине разошлись загрязненные автомобили, холодильники, телевизоры, мебель, одежда… — сосед и бывший сослуживец Виктора Заиченко Борис Костур безнадежно машет рукой.
Узнав, что у Заиченко корреспондент из «ФАКТОВ», Борис Андреевич заглянул на огонек. В 1986 году он, помощник оперативного дежурного по Чернобыльскому райотделу, был задействован в охране одной из дорог, которые вели из зоны отчуждения. Несколько раз ездил в Припять, так что ему есть что вспомнить.
- В июле-августе в Припяти было безвластие, — продолжает Борис Костур. — И из домов тащили оттуда все подряд. Нашлись охотники даже на обломки графитового стержня. Один такой обнаружили метрах в двадцати от дороги: кто-то выбросил его, увидев милицию. Пришлось вызывать робот — он и убрал обломок. Бывало, останавливаем машину, измеряем — зашкаливает! Вы же, говорим, маленький реактор везете. Да не себе на беду, а кому-то другому. Зачем? Деньги, отвечают, нужны. Мы задержанных — в Чернобыль, в райотдел! А были случаи, когда вывезенные вещи разыскивали, собирали по адресам и обратно возвращали.
Дорогу нельзя было оставить без присмотра ни на минуту. Поэтому вместо положенных четырех часов работали по 10-14, пока не прибывала смена.
- Но сколько ни ловили мародеров, а всех не выловили, — добавляет, вздыхая, Виктор Иванович. — В 1994-м я попал в Припять — служил в спецбатальоне по охране Чернобыльской АЭС — и что увидел! Помните, рассказывал про вертолеты? От тех вертолетов только пропеллеры остались. Это значит, что их не отправили, как следовало, в могильник, а растащили. И автомобили растащили. Как это делалось, я сам свидетель. Там стояли ЗИЛы: 130-й, 157-й. Не машины — звери! И народ попроворнее оформлял, например, отношение от какого-нибудь колхоза — якобы нужен автомобиль — и брали ЗИЛ, а потом продавали. Мне тоже предлагали поучаствовать в такой операции. Отказался. Я понимаю так: уж если ты в зоне был и видел, как сдохла несчастная кошка, то должен знать, что человек, которому ты продашь машину, тоже умереть может. А если и не умрет, то заболеет — как все мы, кто побывал в зоне.
- После возвращения из Припяти мне выпало дежурить по отделению, — вспоминает Виктор Заиченко. — Глаза пекло, голова болела, однако служба есть служба — и я дождался смены. А пришел домой — свалился. Поднялась температура. Таня вызвала участкового врача, затем «скорую». Доктора в один голос сказали, что это… ОРЗ. Какое ОРЗ, если меня до того ни простуды, ни грипп не брали? Но вы ведь знаете: врачи долго не ставили правильные диагнозы. А люди болели. Некоторые уже умерли.
- Что вы говорите! А послушать академика Велихова, так погибло практически несколько пожарных.
- Видел я его там — руководил. Но он, видно, из Москвы редко выезжает. Только из тех людей, которых знаю, уже некоторых нет. И первый, знаете, кто умер? Здоровяк и красавец, который меньше всех боялся радиации. Он больше всех ее и нахватался. И водителя автобуса, который нас возил, тоже нету уже.
У меня начали болеть ноги, голова. Но хотелось дослужить до нормальной пенсии — и терпел. Научился сам себе уколы делать, чтобы к медикам не обращаться. Все ведь ждут, когда им заплатят. А из каких таких доходов? Я, например, за службу в спецбатальоне получал двойной оклад — и страховку, значит, должен был получить двойную. Обратился в «Оранту», которая нас страховала, а там говорят: мол, предоставьте справку, что вы получали двойной оклад. По месту работы мне в справке отказали. Думал: ладно, в конце концов, ликвидаторов не забудут. Слишком хорошо думал. Ни лекарств бесплатных, ни денег — самим приходилось эти лекарства покупать.
- Да, мы никому не нужны, — поддерживает Виктора Ивановича Борис Андреевич. — Виктор, может быть, позже это почувствовал, а я сразу. Еду как-то с дежурства в полевой форме и слышу: «Смотри, чернобылец… Давай отойдем». И люди в вагоне электрички расступились, а я остался один.
Мне сразу II группу инвалидности дали. Где только не лежал: в Институте эндокринологии, Институте нейрохирургии… Вроде пришел в себя, но работать почти не мог: давление, кровь носом идет, тело бьет, как в лихорадке… В конце концов, из милиции уволился, а пенсия — курам на смех. Например, по чернобыльскому закону нам полагались оздоровительные в размере пяти минимальных зарплат, а мы получали 26 гривен даже тогда, когда минимальная составляла больше 200 гривен. Пытался добиться, чтобы отдали хотя бы те деньги, которые после развала СССР остались в Сбербанке, — тоже не дали. Мол, только на похороны можно попросить. А если я жить хочу?! В санатории положено десять капельниц. Мне бесплатно ставят только пять, за остальные — плати. В больнице дешевое лекарство еще дадут, но мне-то нужно дорогое — значит, посылай жену, пусть одалживает.
Нас, ликвидаторов, вроде приравняли к инвалидам войны. Один раз назначили доплату — 50 с небольшим гривен, второй раз — 60 с небольшим. Одалживаем, а потом семья на постном борще сидит да картошке. Картошка жареная, картошка вареная. А в семье двое детей — учить надо.
Двоих и супруги Заиченко на ноги поставили. И тоже — не спрашивайте, какой ценой. Ведь только с января этого года «некоторым категориям граждан, пострадавших вследствие Чернобыльской катастрофы» пенсии увеличены, и, в зависимости от группы инвалидности, они получают от 467 до 540 гривен. Зато вот уже четыре месяца им не выплачивают деньги на питание. Лечение же обходится в 600, 900 гривен в год…
- В этом году я еще не лежал в больнице, — говорит Борис Костур. — Обычно терплю до последнего. Но когда начинаю терять сознание, приходится ложиться. Жить-то хочется….