Но после уплотнения застройки и исчезновения садов Киев уже именовали «вторым Чикаго»
Злые языки называли старый Киев большой деревней. Так оно и было когда-то, но сами киевляне не находили в этом ничего плохого. Им нравилось жить среди природы, нравились обычаи крестьян, их быт. О благах европейской цивилизации не беспокоились. И, если была возможность, жили, как в селе, содержа всякую домашнюю живность, с садом и огородом, пасекой и рыбным «садком», заменяя слуг работниками, запасаясь на зиму сеном, а на лето льдом с Днепра. Ради этих прелестей жизни горожане мирились со многими бытовыми неудобствами, с пылью и грязью, со свиньями и коровами на пустырях.
К вопросам благоустройства киевляне подходили по-своему. Особую ценность в их глазах имела не архитектура зданий, а обособленное расположение дома, красота окружающих пейзажей. Предпочитали приволье, холмы, белые «мазанки» и вишневые сады в самом центре. Состоятельные люди приобретали усадьбы с видами на знаменитые урочища, старинные церкви и монастыри. Так поступали гетманы Мазепа и Разумовский, князь Безбородко, маршал Прозоровский и многие другие знатные персоны.
В воспоминаниях киевлян вы не найдете описаний особняков и дворцов. Зато с каким восторгом пишут они о видах из окон, о садах и живописных окрестностях! Говоря об усадьбе князя Безбородко на теперешней Банковой улице, мемуарист замечает «дивный вид, особенно при закате солнца, на старый Киев, собор Святой Софии и Златоверхий Михайловский монастырь. Не хуже, чем с уступа верхнего дворцового сада». В то время от дома князя не осталось и следа. Но автор мемуаров об этом не упоминает. Его волнует судьба киевских пейзажей, которые стали исчезать при уплотнении застройки.
Наступление на патриархальную идиллию Киева началось в 1830-х годах. Обеспокоенный «захолустным» видом матери городов русских, царь Николай I приказал разработать новый проект застройки города. Были «выпрямлены» некоторые старые улицы, проложены новые. Тогда же появились первые ампирные ансамбли на Владимирской и Александровской.
Поначалу киевлянам нравилось, что правительство уделяет их городу такое внимание и отпускает на его благоустройство огромные суммы. Местный актер и поэт Григорий Карпенко посвятил великим новостройкам восторженную (и, к сожалению, совершенно бездарную) поэму «Киев в 1836 году». Он восхищался богатыми постройками на Владимирской, Софийской и Михайловской улицах, умилялся видом нового Подола, нарядных строений вполне «европейского вида», выросших на месте трущоб и пустырей:
«Но что же прежде было там?
Одна нечистота да поле
(Тому свидетель я и сам),
Забросанное всяким сором,
Теперь прекраснейшим домам
Везде завидный план устроен!»
Со временем нашлись и критики, которые утверждали, что город теряет свои неповторимые черты и приобретает банальный облик провинциального центра с ампирным банком и театром. Многим казалась нелепой сама идея выровнять старые живописные улочки и проложить новые «поперек рельефа», уничтожая при этом бугры и овраги.
К тому же генерал-губернатор граф Левашов, поощряемый из Петербурга самим царем, «европеизировал» Киев в таком бешеном темпе, что горожане не могли опомниться и понять, кого куда переселяют и где что сносят. Никто не знал, что предпримет граф завтра. Он мог пригнать на какую-нибудь улицу полк солдат и обрушить с их помощью выступ горы прямо на сады. Были случаи, когда киевлян даже не предупреждали о предстоящих изменениях. По городу ходили слухи об аптекаре, который, вернувшись под вечер с работы, по милости графа не смог попасть в свой дом. «Он (Левашов. — Авт. ) выровнял бугристые откосы одной из гористых улиц, — писал граф Бутурлин, — и работа эта исполнена была столь поспешно и, по-видимому, неожиданно, что в одном месте, как мне передавали, один несчастный аптекарь лишился всякого приступу к своему дому, потому что обрыв горы подходил к самому его крыльцу».
Пока Левашов расправлялся со старыми валами и пригорками, киевляне лишь глухо роптали. Но когда он принялся вырубать тополя — лучшее украшение Липок и Печерска, гордость всего Киева, — негодование выплеснулось наружу. Даже в светских салонах заговорили о «неслыханном вандализме» Левашова. Если верить преданию, он лишился генерал-губернаторского поста именно из-за старинных тополей, воспетых некогда Пушкиным. На беду графа, царь тоже оказался их поклонником и воспринял вырубку на Печерске как личное оскорбление.
Дело Левашова продолжили губернаторы Гурьев и Бибиков. И в конце концов они добились хороших результатов. На киевских горах появился новый чудо-город, который примирил поклонников старины с «европеизаторами». Оказалось, что мостовые и ровные ряды ампирных фасадов пейзажам не мешают. Киевская природа не чуждалась «регулярной» (правильной) застройки, а в некоторых случаях ампирные здания создавали вместе с гористой местностью удивительно красивые ансамбли. При многих домах в центре и даже на Подоле сохранились обширные сады. На Крещатике останавливались на лето дачники из обеих северных столиц. По красоте расположения, теплому климату и дешевизне фруктов Киев одно время считался соперником лучших курортных городов. Таких, как Одесса, Ялта и Пятигорск.
Символом киевского стиля жизни стали соловьи крещатицких садов, чаровавшие необычайным пением жителей благоустроенного центра города. То ли это и вправду были какие-то особые певучие птички, то ли молва их перехваливала, только восторгов вокруг них было предостаточно. И многие курортники, дачники и туристы, наслушавшись о невероятных прелестях киевской жизни, мечтали попасть сюда непременно в конце мая — в июне, чтобы послушать в ночном саду у самовара пение знаменитых птиц.
«Пение их, — писала мемуаристка Ярцова, — слышно во всех домах, как бы они нарочно посажены были в клетки. Много водится их в Царском саду и в других, отчего вечера в Киеве бывают очаровательны. Прибавьте к этому благоухание цветов, теплый воздух и темно-голубое, безоблачное небо, покрытое множеством блестящих звезд, что на севере может быть только в жестокий мороз. Все это неимоверно хорошо».
В эти минуты Киев казался лучшим городом в мире. Горожане чувствовали себя баловнями судьбы, которых боги посвятили в тайну блаженства. «Мы, счастливые жители Киева, — восторгалась мемуаристка, — должны благодарить судьбу за этот земной рай. Трудно все это найти в другом месте. Не удаляясь от святых храмов Божиих, мы можем свободно созерцать неизобразимые красоты Божьего мира… »
Но настоящим курортом Киев так и не стал. Ближе к концу ХIХ века застройка уплотнилась. Город оброс промышленными предприятиями. Старинные усадьбы с садами исчезали одна за другой. Подросло и новое поколение киевлян, считавшее, что город не деревня. Ему к лицу не «пустыри» и прочая «зеленая скука», а плотные линии каменных строений, банки, кафе, шикарные витрины магазинов. Киевляне новой формации питали любовь к уличному шуму, и гордились многоэтажной застройкой, которую называли «европейской». Громоздким доходным домам, занимавшим целые кварталы, пресса посвящала восторженные статьи. Сам Киев именовали то «новым Парижем», то «вторым Чикаго».
О природе старались не вспоминать. Стыдились, что ее в городе так много, и оттого, мол, Киев не имеет настоящего «европейского облика». Живописные дали, которыми гордились некогда наши предки, старались скрыть за многоэтажными домами. Поразительный пример такой острой неприязни к киевскому ландшафту представляет застройка Большой Житомирской улицы. Как огромный сплошной забор, закрывает она от киевлян один из лучших в мире городских пейзажей — с домиками и садами, гористыми далями, широкой рекой и облаками над просторами Заднепровья. Трудно избавиться от мысли, что это сделано специально.
Наши «европеизаторы» до сих пор стыдятся незастроенных яров, холмов и рощ, а неискоренимую тягу киевлян к пейзажам почитают за «хуторянство» и «провинциализм». Среди нынешних «цивилизаторов» особенно много людей приезжих и заезжих. В ХIХ веке они составляли большинство и среди застройщиков и архитекторов. Они умудрялись так ловко обходиться с киевской природой, что, идя теперь по некоторым улицам, мы даже не догадываемся, по каким ярам да буграм они проложены. Кто, как не киевские застройщики, смог бы «спрятать» целые горы вокруг Крещатика?! Тщательно оберегают тайны рельефа многие другие улицы центра. Лишь где-нибудь во дворах, зайдя за гаражи и помойки, можно увидеть остатки былой красоты города…
Киев всегда старался идти в ногу с Европой, но часто сбивался с шага. Так получилось и с застройкой центра. Пока наши «европеизаторы» боролись с горами и оврагами, европейцы успели настроить у себя каменные джунгли и, естественно, после этого их вновь потянуло к природе, свежему воздуху, зеленым просторам.
В конце концов спохватились и наши застройщики. Правда, слишком поздно, успев исковеркать рельеф в центре города. Приступая в начале ХХ века к планировке периферии (Батыевой горы, Шулявки, Лукьяновки), они громко каялись в грехах своих предшественников. «Какой несравненной красоты могла бы быть эта (Большая Житомирская. — Авт. ) улица, если бы в свое время была обеспечена только односторонняя ее застройка в виде бульвара с открытым видом на Днепр!» — восклицал профессор Дубилер в 1912 году,
Впрочем, идея города-сада вырисовывалась в умах застройщиков не совсем ясно. Им казалось, что «пустырей» в Киеве все же многовато, здесь, мол, город-сад везде, куда ни глянь. А в центре должна быть «настоящая Европа», без «провинциальности» и «живописных уголков».
Правда, воображению киевлян представлялся иной Киев, навеянный теориями английских архитекторов-утопистов. Описывая тот идеальный Город, который видит во сне Турбин, Булгаков о домах вообще не упоминает. Главное — сады, потому что Киев — город-сад, город-сказка. «И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами. Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром… »
Прошло уже немало времени, а Киев все еще не знает, каким ему быть, как жить и как строиться. До войны и в послевоенное время преобладала идея города-сада. В 1970-х началась новая «европеизация» со всеми ее крайностями, а с конца 1990-х годов она достигла такого размаха, что вскоре от красоты старого города не останется и следа… Киевляне говорят, будто во всем виноват «этот самый Бабушкин». Мол, он, будучи главным архитектором, «испортил лицо города». Недавно корреспондент одной киевской газеты спросил его об этом. — «Какое лицо? — удивился тот. — Старое, мещанское? Губернская архитектура была. О каком именно городе вы печетесь?» На этом разговор закончился…