Отличительной чертой красавиц киевлянок долгое время была скромность в одежде В старину киевлянки не пользовались таким успехом, как теперь. Женихи не спешили в столицу невест, а путешественники только присматривались к киевским барышням. Автор книги «Путешествие в полуденную Россию», известный московский журналист Измайлов, прогуливаясь летом по дорожкам Царского сада в Киеве, размышлял, кто пригожее — москвички или киевлянки. В обоих городах девицы хороши, но красота у них разная, будто меж ними какая-то невидимая черта: «В Киеве более красавиц, но в Москве более граций; здесь блистают они природною красотою, там они украшаются светскою ловкостью; здесь более невинности в их взорах, там более чувствительности в их чертах». Читателям было ясно: истинной, природной, красотой можно любоваться в Киеве, а москвички берут свое благодаря умению одеваться.
Товары модных магазинов для многих киевлянок были просто недоступны
Громкая слава пришла к киевским женщинам позже, уже во второй половине XIX столетия. Обычно успех портит людей, но тут вышло иначе. Подмеченная Измайловым скромность в поведении и одежде не исчезла и еще долго оставалась отличительной чертой киевских красавиц.
При этом в Киеве можно было приодеться не хуже, чем в Москве. Но, увы, товары модных магазинов для многих киевлянок были попросту недоступны. По деньгам киевляне не могли тягаться с москвичами. Дворяне здесь жили в основном служивые, а не поместные, и купцы не очень богатые. О доходах мещан и говорить нечего.
Киевлянки взяли за правило не гоняться за недоступной модой, но сохранять разумную умеренность в одежде. И если блистать, так не тугим кошельком, но тем, что дала сама природа, — вкусом, умом, душевными качествами. Увидев на балу в Контрактовом доме свою возлюбленную Варвару Николаевну Балабуху, писатель Аскоченский восторгается прежде всего изящной простотой ее наряда. Она входила в число самых богатых невест Подола и при желании могла блеснуть роскошью туалета. Но традиция и старый подольский идеал красоты предписывали ей иную линию поведения: «Платье на Вареньке было простое, вся она была одета так неизысканно, что в этом отношении все девицы решительно могли не бояться встретить в ней опасную соперницу, но она страшна была для них своим умом, своею прекрасною манерою, своею восхитительною улыбкой, самой собою».
В Петербурге хорошим тоном считалось следование моде. Даже известный труженик — переводчик Гомера Гнедич с утра до ночи красовался во фраке с белым жабо и, как писал современник, «приноравливал цвет своего фрака и всего наряда к той поре дня, в которой появлялся: коричневый или зеленый фрак утром, синий к обеду, черный — вечером». Напротив, киевская традиция допускала многие отступления от моды и даже небрежность.
Страсть к модной одежде осуждалась. С неряшливостью мирились легче, чем с мотовством. Если достойный человек не думал о своей внешности и одевался кое-как, ему это легко сходило с рук.
Подобные прихоти позволяли себе даже барышни. Известная киевская «философка» Анна Александровна Турчанинова, как пишет мемуарист Вигель, «не имея еще 20 лет от роду, избегала общества и одевалась неряхою, занималась преимущественно математическими науками, знала латинский и греческие языки». Киевлянам навилось ее презрение к «тряпкам». На их взгляд, ученая барышня именно так и должна выглядеть. Вигель встретил ее через 30 лет, когда она стала уже знаменитой магнитизеркой-целительницей, и не нашел в ней никакой перемены: «Черные, длинные нечесанные космы, как и прежде, выбивались из-под черной скуфьи, и вся она, как черная труфель в масле, совершенно сохранилась в своем сальном одеянии».
Идеал умеренности разделяли не только люди со средним достатком, но и богачи. Крупнейший местный помещик (богаче его был лишь бывший гетман Разумовский), предводитель киевского дворянства Демьян Демьянович Оболонский тратил на званые обеды огромные деньги. Но при этом жена его сохраняла верность традициям и не стеснялась ездить в театр и на балы по нескольку раз в одних и тех же платьях. Все это видели и одобряли.
Были, конечно, модники и в Киеве. Но в основном этой разорительной страсти предавались или польские шляхтичи, или дочери и жены русских офицеров. Поклонниками европейской роскоши и моды объявили себя и крупные имперские сановники.
Французский посол Сегюр, сопровождавший императрицу Екатерину в поездке в Крым, утверждал, будто сам князь Потемкин не брезговал «фарцовкой» и в Киеве приторговывал модным дамским тряпьем в лаврском доме митрополита. Товар, которым спекулировал светлейший, был доставлен из Парижа камердинером самого Сегюра в посольской карете вместе с дипломатической почтой.
«Раз завтракаю я у Потемкина с его племянницами и некоторыми посторонними лицами, — вспоминал дипломат, — и вдруг замечаю, что некоторые из присутствующих беспрестанно уходят в соседнюю комнату и тщательно притворяют за собою двери. Всякий раз, как я пытался тоже войти туда, одна из племянниц князя задерживала меня под каким-либо предлогом.
Это еще более подстрекало мое любопытство; я при удобном случае ускользнул, поспешно отворил дверь и увидел на большом столе, окруженном любопытными и покупателями, огромную кучу разных запрещенных товаров, которые мой камердинер показывал, всячески выхваляя их достоинство и объявляя цену. Мое появление поразило всех. Князь, любопытные зрители, покупатели, все были повинны и пойманы на деле. Мой торговец, озадаченный, начал поскорее собирать свои вещи. Я принял на себя гневный вид, выбранил контрабандиста и объявил, что отказываю ему от места. Напрасно дамы старались меня уговорить и упрашивали простить его; я целый час крепился, но наконец должен был уступить, когда сам первый министр просил у меня помиловать виновного».
Думается, что участники модных торгов просто дурачили посла. Скорее всего, все это происходило с позволения самой царицы, которая не раз выражала свое недовольство слишком скромными одеяниями киевских дам, являвшихся на ее приемы, банкеты и балы. Да и Потемкину не было никакого резона «входить в долю» с лакеем и спекулировать дамскими туалетами сомнительного происхождения. И уж если он делал это, то ради царицы и придания парижского шика ее «киевскому двору». Попытки приодеть киевлян предпринимались позже известным мотом, любителем светских развлечений Милорадовичем и другими генерал-губернаторами. Но эти искусственные вливания парижского шарма мало что меняли в киевских вкусах и модах. Киевлянки по-прежнему придерживались своей линии в одежде.
И все же, как ни хороши были их традиции, мировая мода катилась не по киевским рельсам. Европа стремительно богатела и спешила насладиться роскошью. С нравами культурных провинций и скромных университетских городов (в число которых входил и Киев) никто не считался. На дорогую обстановку, изысканную архитектуру, прекрасные картины, парки, одежду с золотым шитьем, россыпями драгоценных каменьев уходили целые состояния. Французская революция не отвратила богачей от роскоши, она лишь заставила их до времени скрывать свои страсти.
Пик европейского щегольства пришелся на эпоху утонченных безумств испанской графини Евгении-Марии Теба, ставшей в 1852 году императрицей Франции, а потом и законодательницей европейских мод. Предложенный ею аристократический стиль поражал дороговизной женской одежды и фантастическими фасонами, превращавшими женщину в некое неземное создание.
Раньше барышень с детства мучили корсетами. Чтобы сформировалась совершенно неестественная, но вдохновляющая мужчин осиная талия, их заставляли спать в узких лифах из грубой ткани, стянутых железными обручами. Императрица Евгения пополнила ряд мучительных причуд моды еще одной фантастической деталью.
Изобретенные в годы ее юности нижние юбки из конского волоса (кринолины) позволяли складкам подола не облегать фигуру, а создавать вокруг нее нечто подобное воздушному облаку. Императрица заменила старые кринолины новыми, в виде жестких колоколовидных каркасов из металлических прутьев, способных удерживать на весу тяжесть огромных юбок, украшенных декоративными накладками, оборками, бантами, кружевами, стеклярусом и бисером, галуном и рядами пуговиц. Ничего более изысканного, причудливого и артистичного придумать было невозможно.
Юбки в отдельных случаях достигали пяти метров в окружности. Было ли это действительно красиво, трудно сказать. Но то, что подобный аристократизм был чужд окружающей жизни, — несомненно. Появление на улице дамы в «неземном одеянии» вызывало смех. Далеко не во всяком кринолине можно было протиснуться в обычную дверь. Обойти живое облако из кружев в фойе театра было непросто. В уставах клубов и общественных организаций появились пункты, запрещающие «вводить на праздники и в собрания дам, у которых неприличный объем юбок».
Как сообщали газеты, некий швед по имени Линдингрен угрожал своему правительству серьезными уличными беспорядками, если стокгольмские дамы не перестанут носить кринолины. Чтобы все поверили в серьезность этих угроз, он выпустил для начала наемную уличную девицу «в таком огромном кринолине, что она не только заняла весь тротуар, но мешала даже проезду кабриолетов». Учинилась невообразимая кутерьма. Женщину-облако тут же окружили уличные мальчишки, зеваки и прохожие. Толпа запрудила улицу, движение остановилось, и не известно, чем бы все кончилось, если бы не вмешалась полиция.
Призванный к ответу Линдингрен заявил: если мода не переменится, он создаст диверсионный отряд из 25 наемниц и перевернет весь город вверх дном. Власти испугались и пошли на уступки, ограничив ширину дамских юбок разумными пределами. Очевидно, в таких же «разумных пределах» носили свои юбки и киевлянки, поскольку о «кринолиновых скандалах» в киевской прессе тех лет не упоминается. А если где-то о юбках и писалось, то лишь в связи с неудобствами, возникавшими при появлении в театре не в меру модных дам.
Со временем и сама императрица Евгения осознала полную бесперспективность стиля, который она навязала европейской моде. Весной 1865 года мировая пресса передала «роковое известие» из Парижа: «Императрица стала на стороне противников кринолина и появлялась во всех торжественных собраниях, так же как дамы ее свиты, без того чудовищного украшения». «Вот так, — замечает газета, — совершаются мировые перевороты».
Известие о новом историческом решении императрицы потрясло Европу. Горожанки воспрянули духом. Внучка киевского коменданта (в будущем известная «толстовка») Черткова вспоминает об этих событиях так: «Меня приводит в восторг, когда мама говорит, что кринолины можно снять, и что мы больше не будем их носить.
- И в карете просторнее будет, да и сестра Лиза пишет, что они уже из моды выходят.
И вот я тут же, сбросив с себя кринолин, топчу его ногами и, подплясывая, припеваю:
- Вот тебе, вот тебе, противный кринолин! Никогда, никогда тебя больше не надену!»
Изгнание кринолинов было первым шагом на пути к свободе. Мода пошла вспять — от аристократической вычурности и излишеств к простоте и естественности. Со временем выяснилось, что иная свобода может быть хуже всякой тирании. Особенно в мире мод. Здесь разговоры об «излишних условностях», простоте и естественности ни к чему хорошему, как правило, не приводят.
В апреле 1913 года в журнале «Огонек» появился фотопортрет актрисы Этель Леве в костюме по шуточному рисунку Леона Бакста «Женщина будущего». Брюки, пиджак. Манишка. Галстук-бабочка. Шляпа набекрень. Все мужское. От традиционной женственности не осталось и следа. В те времена о возможности появления на киевских улицах женщины в таком наряде никто не помышлял. Но художник оказался провидцем…