Интервью «ФАКТАМ» мастер эпатажного жанра дал ночью в… спальном вагоне поезда «Орел-Москва»
Увидев около 12 часов ночи на пороге своего купе поезда «Орел-Москва» женщину, маэстро… отчаянно забарабанил в стенку. «Где солдаты, где милиция, психиатры?» — вскричал он, делая вид, что хочет избавиться от назойливой поклонницы. Когда на стук сбежалось полвагона, мастер эпатажного жанра невинно заказал проводнице два чая. Как для интервью, культовый театральный режиссер был одет весьма куртуазно. Изысканная шелковая пижама, в вороте которой поблескивала тяжелая золотая цепь, дорогие очки с дымчатыми стеклами… Образ завершала витиеватая серебряная ложечка в руке, из которой маэстро по-детски отхлебывал чай.
- Вы меня сегодня заставили прослезиться, Роман Григорьевич… (По приглашению режиссера корреспондент «ФАКТОВ» приехала на гастроли театра в Орел. В день отъезда давали «Нездешний сад. Рудольф Нуреев». — Авт. )
- Ну, слава Богу!
- Я думала о вас…
- Думала она!..
-… о том, что человек, который способен разбудить в зрителях такие чувства… Кем вы себя ощущаете? Всевышним?
- Та каким Всевышним? Гордыни нет. Я хулиган. Ребенок. Бешкетник. Хулиган как был, так и остался. А как может быть другое?.. Убери этот чертов фотоаппарат! Ненавижу фотографироваться! Нет, она сейчас три часа что-то пальцами будет делать! Уже 82 фотографии! Сейчас будет драма! (Отбирает фотоаппарат. )
- И чего стесняться, чего стесняться? Пижама у вас роскошная!
- Пижама дорогая! От Гальяно! Нет чтобы спросить: «А что это вы читаете?» (Берет со столика книжку Юрия Андруховича. ) Боже, он едет по России с книжкой украЄнського письменника!.. Так она пижамой моей интересуется!
- Ну почему? Я еще о любви хотела узнать!
- О какой любви?! Я сегодня звонил Саше (главному редактору «ФАКТОВ» Александру Швецу. — Авт. ), он ничего такого мне не говорил! Спрашивай о спектаклях!
- Минуточку! У вас ни один спектакль не обходится без любви!
- Да! Даже про Сталина был, и то…
-… и я хочу спросить: все ли благословлено Богом? Любовь мужчины к женщине, любовь лесбиянок, любовь мужчины к козе, прости Господи!.. (В одном из спектаклей Романа Виктюка герой любит парнокопытное, символ запретной страсти. — Авт. )
- Все! Все! У меня лежит пьеса о любви Марины Цветаевой к замечательной поэтессе Софье Парнок. Там есть посвящения друг дружке, и они совершенно уникальны… Каждый человек, уходя в иной мир, оставляет возглас любви. И разве важно, кто именно высек этот огонь? Великий русский режиссер Александр Таиров в 35-й сезон Камерного театра написал жене, Алисе Коонен, записку: «Алиса, я с тобой, ты со мной. Я тебя люблю навсегда». И вот когда театр закрыли, Александр Яковлевич, не выдержав этого, скончался в психиатрической больнице.
А Коонен была председателем моей дипломной комиссии в ГИТИСе, и я как староста курса часто провожал ее домой. Она всегда держала при себе старенькую сумочку, где только и лежала, что эта записка. Когда Алиса Георгиевна умирала, то попросила положить ей эту записку в гроб. Вот это послание мужа, этот возглас его любви, она только им и жила до самой смерти… И это меня потрясло навсегда.
- А Нуреев никого не любил больше, чем себя, да? «Жениться нужно на себе… » — это он восхитительно сказал.
- Нуреев — это такая вспышка гениальная из космоса… И талант свой, конечно, он ставил превыше всего. В 16 лет уехал учиться из Уфы в Ленинград, в хореографическое училище, когда ребят туда уже не берут. Потом — Кировский театр, очень престижный. Но когда театр приехал на гастроли в Париж, Руди решил остаться на Западе. Представь себе! 1961 год. Разгар холодной войны. Он переступил через все: через семью, Родину, все эти высокие чувства. Потому что хотел только одного: танцевать.
- Но я читала еще другое. В КГБ, узнав, что Нуреев встречается в Париже с местными гомосексуалистами, решили срочно отозвать его домой под маркой «концерта в Кремле». И тогда, догадываясь, что его ждет на Родине, он…
- По-разному рассказывают. Девочки, балерины, которые с ними были, — одно. Руди пишет другое. Вроде, когда он решился, то за два часа до отлета в Москву позвонил своей подруге в Париже. Она приехала в аэропорт Ле Бурже с двумя французскими полицейскими. И когда Рудольф их увидел, чтобы его не схватили свои, он совершил прыжок, совершенно невероятный. Его потом назвали «прыжок к свободе». Руди дали время принять окончательное решение. Из комнаты в аэропорту, где он сидел, было два выхода: в парижское отделение полиции и к трапу советского самолета… Его чемодан прилетел в Москву без него.
В СССР ему заочно дали семь лет. А на Западе — безумие. Он приглашен работать в Лондонский королевский балет. Билетов нет. Аншлаги. Газеты кричат, что он самый гениальный танцовщик столетия, секс-символ
XX века, «Чингисхан балета»… Руди дает 300 спектаклей в год. И вот когда, через сколько-то лет, когда он уже стал терять силы и обратился к врачу, ему сказали: «У тебя ВИЧ».
- Ужас! Такая развязка!..
- Но он только улыбнулся. И сказал: «Еще не известно — татарин трахнет СПИД или СПИД татарина!» Он же был очень богат. Думал, что деньги сделают все.
- Когда вы его видели в последний раз, он был уже болен?
- К несчастью. Но я ни о чем не спрашивал, это было бы бестактно. Я увидел его во Флоренции, в спектакле «Шинель», его он танцевал раньше в «Ковент-Гардене» в Лондоне. А здесь, во Флоренции, собрал труппу молодых ребят и с ними сделал постановку. Но он уже не мог танцевать в той звездности, к которой привыкла публика. И нашлись две семьи, которые подали на него в суд за то, что тот «испортил вечер», что это не тот Нуреев и никакого отношения к великому искусству увиденное ими на сцене не имеет.
В конце этого представления я пришел к Рудольфу в гримерку и сказал, что обязательно поставлю о нем спектакль. Обычно в разговорах о будущем он ерничал, шутил. А тут промолчал, посмотрел на меня долгим взглядом… И я понял, что он очень хочет, чтобы это было. Я свое обещание сдержал. (Премьера «Нуреева» состоялась в Москве в январе 2004 года, через 11 лет после смерти танцовщика. В Киеве спектакль показали 19 февраля нынешнего года. — Авт. )
- Он осознавал, что теряет форму?
- Не осознавал. И выбегал так, как будто был бурный успех, и кланялся. Публика уходила молча, а он слышал свои звуки, свои возгласы, гром оваций… И выбегал, не замечая, что зал пуст.
- Роман Григорьевич…
- Шо, дытыно?
- Вы не боитесь, что когда-нибудь тоже приблизитесь к этому порогу? Да и мы все…
- Ну, может быть, может. Только какое это имеет значение? Каждый творец имеет на это право — жить в мире собственных иллюзий. Но здесь нет порога деградации. Это иной, какой-то чистый, абсолютный мир. Но после этого скандала Руди прекратил танцевать и занялся дирижированием. Он был уверен, что новым творчеством преодолеет болезнь.
- В ваших отношениях с мамой был такой же драматизм, как у Нуреева?
- Биографии разные… Но это ощущение, что ты почувствовала в спектакле, оно совпадает с моим на двести, триста, пятьсот процентов. Это такая же боль, радость, счастье, все вместе. Моей мамы уже нет в живых. Но она все-таки видела и мои спектакли в театре, и постановки по телевидению. Я в этом смысле счастливый человек. Конечно, все ради нее. И такое благоговейное отношение к ее памяти…
А Рудольф… Он всю жизнь танцевал для мамы и ждал момента, чтобы встретиться. Однако этого не произошло. Потому что, когда ему, невозвращенцу, разрешили на три дня въехать в Союз, в Уфу, попрощаться с мамой, она уже была в беспамятстве и его не узнала… Когда Руди умирал, с ним была его поклонница, армянка из Сан-Франциско. Она нам рассказывала, что в последний момент он решил, что спасется, если мама достанет гусиный жир и разотрет ему грудь. Это последнее, что он сказал…
- Потом была та история с пленками…
- Да, было чудо. Фонд Нуреева после его смерти переслал в училище, где Рудольф учился, ящик с пленками его выступлений. И когда я приехал в Петербург, директор училища стал очень грустен: «Я вам должен сказать ужасное. Был пожар, и все сгорело». Я говорю: «Откройте». Там было все черное, пепел, гарь. Но ящик, который прислали, оказался цел. Огонь его не тронул! И эти пленки мы вплели в спектакль. Когда на премьере в Москве (а Нуреева играет безумно талантливый Дима Бозин) из зала кто-то сказал: «Он здесь», то мы ни на секунду не засомневались, что так и было. Не может быть по-другому, потому что мы вызывали эту душу…
- Есть в этом что-то дьявольское…
- Тс-с! Дьявол необходим для божеского начала.
- Чтобы ТАК заставить сыграть актера, режиссер должен овладеть не только его душой, но и телом?
- Ты с ума сошла! Это люди, которые не владеют структурами религии, духа, могут так думать! Потому что у актера тогда появляется гордыня. И уверенность в том, что он имеет право на все, что он сам Господь Бог. И допускать, чтобы в актере развилась самая страшная бацилла — гордыня, это кошмар, это гибель! Можно сразу же на нем ставить крест! Гениальное возникает только тогда, когда есть дистанция тайны… Насытиться телом актера или актрисы, значит, убить его и творчески, и физически. Поэтому то, что ты говоришь, глупота полная. Обман и самообман величайший, который только может быть!
- Но вы сами подогреваете! Все эти «чичирки», «манюрки», «гэдзалки», когда вы даете интервью. Нет чтобы объяснять человеческими словами!..
- Вона хвора! Ты хочешь, чтобы я ЭТО называл своими словами?! Даже иностранцы, с которыми я репетирую, говорят, что придуманные мною названия лучше тех, что в медицинских справочниках. «Чичирка» — это мужской половой орган, «манюрка» — женский, а «гэдзаться» — совершать «гэдзальный» акт. Еще я говорю, что кратчайшее расстояние между двумя душами равно длине «чичирки». Да выключи ты диктофон! Не лякай цнотливих читателей. Грех!
- А грех вообще существует, Роман Григорьевич?
- Конечно, нет! А кто сказал, что он есть?
- Поэтому вы и пригласили бесплатно всех проституток Москвы на свой спектакль «Путаны»? Анекдот пошлый, но в тему: «Маша и Лена мечтали попасть в Третьяковку, но их все время водили в сауну… » А вы взяли и приобщили их к прекрасному. И грязи будто бы не заметили. Очень благородно.
- Не заметил, потому что путаны, «путти», — это такие дети света с крылышками. Мы ведь пьесу ставили по Манфреди. «Путти» видят яблочки, грушечки, сливки, которые висят на деревьях, исходят соком и вот-вот упадут. И жрицы любви подставляют ладони и говорят: «Падайте! Падайте! Мы вас сейчас немножечко приласкаем… » Когда мы их пригласили на премьеру, они были безумно счастливы и благодарны. И пришли — потрясенные, тихие, одетые, как на королевский бал… Однажды вечером я захожу в подземный переход на Тверской. Метет. Стужа. Никого нет. Вдруг слышу: «Товарищ режиссер, доброй ночи!» Стайка «ночных бабочек», человек двадцать — шурх-шурх-шурх — спустилась по ступенькам вниз. И они сказали: «Мы так благодарны вам за тот вечер!» Я: «Ну что вы, девочки» — и собираюсь идти. А они говорят: «Роман Григорьевич, мы вас очень просим, зайдите с нами в ночной бар! Можете?» — «Могу, — отвечаю. — Но зачем?» И такой гордый стою… — «А у нас цены сразу будут выше!» Бар уже закрылся, и они спросили: «А завтра вы придете?» Говорю: «Да, милые, если не улечу, мы встретимся, и я буду вместе с вами»…
- Кто будет вас встречать дома по возвращении в Москву? Любимый человек, кошка, домработница?
- Какая кошка? Еще кошка, собака, крыска… Да боже упаси! Это не имеет никакого значения.
- А что имеет?
- Например, не вешать занавески. Потому что повесишь занавески — все, нужно уже переселяться. Есть такая примета у меня.
- И вы совсем не закрываетесь? Как можно быть все время на виду?
- Боже упаси — зачем? Я ведь живу в бывшей квартире сына Сталина. Один балкон на Кремль, другой — на Думу. Как я могу от Кремля закрыться? И мебели у меня практически нет. Вместо обеденного стола подоконник. Очень удобно. А рабочий стол, представь себе, стоит в коридоре! Ведь работа должна быть легкой, мимолетной, праздничной, как шелест крыльев бабочки…
- А…
- Все! Пока! Спать! Спать! Остальное расскажу завтра, в Москве!
- Мне бы еще кофе…
- Нет больше чая!
- Спокойной ночи, Роман Григорьевич! Спасибо! Мы вас очень любим.
- Ты уходишь? Как? Уже? Говори, говори!..