Хотя в 1918 году киевляне не всегда знали, при какой власти проснутся, они любили и женились Пока политики ищут выход из «революционной ситуации», жизнь идет своим чередом. Кто-то рожает, кто-то женится — причем прямо на майдане Незалежности. Но если современный Киев волнуется две недели, то в 1917-1920 годах город трясло много месяцев. Власть менялась 14 раз! О том, что происходило в Киеве, начиная с 1917 года, Михаил Булгаков писал с иронией: «Не было в Киеве только греков. Не попали они в Киев случайно, потому что умное начальство их спешно увело из Одессы. Я их искренне поздравляю, что они не пришли в Киев. Нет никаких сомнений, что их выкинули бы вон»… Зато побывали в городе немцы и поляки. Он несколько раз переходил от красных к белым и наоборот.
Когда до Киева докатилась весть о свержении монархии, площади вскипели митингами. Люди кричали «Геть!» и пели «Ще не вмерла УкраєниЙ». Таким — взволнованным и поющим — увидели город беженцы из Москвы и Петербурга, направлявшиеся через Киев в Турцию, Германию, Францию. Поскольку Киев, где хозяйничали немцы и их ставленник гетман Скоропадский, окружили войска Петлюры, люди оказались в западне. И этим не преминули воспользоваться предприниматели. Понятно было, что за границу отправлялись не с пустыми карманами, значит, на них можно неплохо заработать. В городе открывались новые рестораны, паштетные, шашлычные, появилось множество комиссионных магазинов, где торговали мехами, драгоценностями, столовым серебром и церковной утварью. Открывались новые казино, дома свиданий, кабаре. На подмостках звучало нервное: «И было всех правительств десять, но не успели нас повесить… » Конец разгульной жизни положил въехавший в город на подаренном жмеринскими железнодорожниками белом коне Петлюра. Гайдамаки ходили по Крещатику со стремянками, снимая русские вывески и вешая вместо них украинские. Как вспоминал ученый и писатель Виктор Шкловский, «в те дни в Киеве погибли все твердые знаки». Киевляне отнеслись к этому с юмором. Тем более что изменить вывески, по мнению властей, было несложно: твердый знак переделали на мягкий, а «и» на «ї» — и вся недолга! Жителям, в принципе, было все равно, как называть парикмахерские или молочные магазины. Главное, чтобы было молоко. А то ведь при гетмане с продуктами стало напряженно, на что народ отреагировал частушкой: «Украина моя хлебородная, немцу хлеб отдала, сама голодная». Фальшивомонетчики изображали на банкнотах девушек на свой вкус: кто — худосочных балерин, кто — толстушек И еще киевлян заботила проблема денег. Возле городской Думы спекулянты предлагали желающим германские марки, австрийские кроны, английские фунты и американские доллары. Последние пользовались наибольшим спросом — покупатели справедливо полагали, что раз Америка ни с кем не воюет, значит, ее валюта надежней других. Но в ходу были и отечественные деньги: царские ассигнации, «керенки», «украинки»… При Центральной Раде появились серые листики с мутными желто-голубыми пятнами. Сделаны они были столь некачественно, что подделывать их взялись все кому не лень. В Киеве не было типографии, где не тиражировались бы «самодельные» ассигнации — карбованцы и гривни. Многие киевляне изготавливали фальшивые ассигнации на дому при помощи туши и дешевых акварельных красок. На петлюровских стогривенниках была изображена писаная украинская красавица. Некоторые фальшивомонетчики изображали девушек на свой вкус: одни рисовали худосочных дамочек в позах балерин, другие старательно выводили тушью пышные телеса толстушек. «Фальшивых денег было так много, а настоящих так мало, что население молчаливо согласилось не делать между ними никакой разницы. Фальшивые деньги ходили свободно и по тому же курсу, что и настоящие», — вспоминал известный писатель Константин Паустовский, живший тогда в Киеве. Хотя деньги у киевлян водились в избытке, покупать на них было нечего — магазины пустовали. Ели мерзлую картошку, запивая чаем из сушеных листьев брусники. Но, как говорится, не хлебом единым. В это смутное время народ «болел» театром. Ставили Старицкого «За двома зайцями», Шиллера «Разбойники»… Режиссер Константин Марджанов поставил первый революционный спектакль «Овечий источник» Лопе де Вега. И это была сенсация! Никогда прежде киевский зритель не аплодировал актерам так горячо и неистово! Поплевав на карандаш, старшина написал на грязном листке: мол, разведены именем новой власти Хотя киевляне не знали, при какой власти в очередной раз проснутся, они любили и женились. Об одной из скоропалительных свадеб в своих мемуарах рассказал Константин Паустовский. В то время писатель жил на улице Нестеровской (ныне Ивана Франко), соседом его был инженер Белелюбский — строитель знаменитого Сызранского моста через Волгу, а прислуживала инженеру краснощекая и веселая девушка Мотря. Когда в Киев вступил Богунский полк Красной Армии, старшина богунцев, часть которых заняла квартиры на Нестеровской, влюбился в Мотрю с первого взгляда и, недолго думая, предложил бойкой хохотушке стать его женой. Но Мотря колебалась: боялась, что старшина поживет с ней пару дней и непременно бросит. «Однажды Мотря пришла ко мне и рассказала, что чуть не сошлась со старшиной, но убежала и теперь согласится на близость только в том случае, если богунец женится на ней «по правилам» и любовь их будет навек», — вспоминал Паустовский, к которому девушка обратилась за помощью. Мотря хотела послать поклоннику письмо, да вот беда — писать не умела. И продиктовала письмо, состоявшее из трех слов: «Согласна, если навек». Получив письмо, старшина бросился искать ротную печать — свои серьезные намерения он хотел подтвердить печатью. Но печать, как назло, куда-то запропастилась. Влюбленный командир выворачивал вещевые мешки солдат и грозился всех расстрелять. Наконец печать нашлась. Старшина был краток: «Клянусь, что навек», поставил печать и отправил письмо Мотре. Девушка сдалась… Свадьбу играли на следующий день. К дому невесты подкатило несколько тачанок, запряженных лошадьми, гривы которых украшали пестрые ленты. Венчание должно было состояться во Владимирском соборе. И хотя до него было каких-то двести метров, свадьба двинулась к храму на тачанках. Богунцы громко свистели, гикали и горланили залихватские песни. Возле собора свадебный кортеж встречала восторженными криками толпа любопытных. Довольные произведенным впечатлением, богунцы описали вокруг собора несколько кругов, и только после этого молодые вошли в храм. На третий день после торжества полк подняли среди ночи по тревоге: богунцев перебрасывали в Житомир гасить бунт. Мотря рыдала: конечно, старшина бросит ее и никогда не вернется. Чтобы успокоить молодую жену, командир велел солдатам разбудить всех жильцов и согнать во двор. Выхватив саблю, новоиспеченный муж начертил острием на льду большой крест и дал перед жильцами присягу: никогда и ни за что жену свою он не оставит. Пока одни спешили узаконить брак, другие использовали ситуацию, чтобы… его расторгнуть! Ведь церковь тогда разрешала развод только в исключительных случаях. Как рассказывал Виктор Шкловский, сражавшийся в те годы на стороне белых, однажды к солдатам обратилась супружеская пара с просьбой развести их. Вояки растерялись. «Вы власть?» — спросили их разводящиеся супруги. — «Власть». — «Тогда почему вы не можете нас развести?» Старшина не знал, как ему быть, но, немного подумав, достал из кармана химический карандаш и, поплевав на него, написал на грязном листе: мол, разведены именем новой власти… Грохотали пушки, ломались судьбы, а Илья Эренбург писал: «Я еще не понимал всего значения событий, но, несмотря на различные беды того времени, мне было весело. Наши внуки будут удивляться, перелистывая страницы учебника: четырнадцатый… семнадцатый, девятнадцатый… Как они жили? Бедные… бедные… Дети нового века прочтут про битвы, заучат имена вождей и ораторов, цифры убитых и даты. Они не узнают, как сладко пахли на поле брани розы, как между голосами пушек стрекотали стрижи, как была прекрасна в те годы жизнь». Чтобы этого не произошло, мы и поднимаем те страницы киевской старины, про которые ни в каких учебниках не написано.