Попавший после исторической встречи в опалу поэт снимал стресс водкой с маслинами
Ровно 40 лет назад, 14 октября 1964 года, на Октябрьском Пленуме ЦК КПСС Никиту Хрущева освободили от обязанностей Первого секретаря ЦК КПСС и Члена Президиума ЦК КПСС. Его сменили Леонид Брежнев -- на посту Первого (позднее -- Генерального) секретаря ЦК КПСС, и Алексей Косыгин -- на посту председателя Совмина. Оттепель, знаменовавшая собой эпоху правления Хрущева, закончилась. Какой она была, и была ли вообще?
При Сталине человек был вошь, а при Хрущеве -- поднялся до уровня пятиэтажек. Хрущев никого за решетку не отправил, никого не отравил, выстоял в Карибском кризисе. Правда, чуть не посадил Вознесенского и сравнил его с Лениным.
Это было страшное и одновременно прекрасное время. Прекрасное -- потому что была оттепель. Всем казалось -- время надежд. Журнал «Юность» появился, стадионы, на которых поэты читали стихи, фильмы Хуциева… Многие связывали это с Хрущевым. А страшное, потому что тот же Хрущев себе позволял… И об этом люди уже потихоньку говорили, все все равно сохраняя веру в него…
Эренбург, написав «Оттепель», дал название целой эпохе, он же первый заговорил о Мандельштаме и Цветаевой… И одновременно его считали сталинским шпионом. Вот дикий трагизм того времени. Страшный двоизм. Так что «оттепель»-то была «оттепелью» -- временем надежд, но лучшие из лучших понимали, что так будет недолго.
Зато ничего не было однозначно. В черном находили (главное, что вообще искали) белое.
Об этом, а также о том, почему сейчас нельзя быть поэтом, наш сегодняшний разговор с Андреем Вознесенским -- одной из знаковых фигур хрущевской оттепели.
-- Андрей Андреевич, почему Хрущев сравнил Вас с Лениным?
-- Это было смешно. В Кремле, во время так называемой встречи с интеллигенцией, я попросил слова. Тогда Ванда Василевская в своем докладе сказала, что я и Вася Аксенов мешаем строить социализм в Польше, короче, что мы -- враги государства. Надо было отвечать. Вот я и пошел. Я считал, что я лучший оратор, чем Вася. У меня уже были стадионы, я выступал в Лужниках. Я считал, что даже номенклатуру возьму чтением своим. Инстинкт был просто. Когда я читал, я переключался от этой ерунды, уходил, с Богом соединялся. Это действовало.
-- Не на всех. Недооценили.
-- Ну да. Когда Хрущев стал орать, что должен быть мороз для таких людей, как мы, жестокие морозы, все притихли. Он же имел в виду Эренбурга, конечно. Он был давний враг его.
-- И тут вы прочли свои стихи, и он взорвался?
-- До. Он взорвался до моих стихов, но уже много после доклада Ванды Василевской. Хрущев ее замечание про польский социализм мимо ушей пропустил… Он спал или притворялся, что спит. Но Ванда все время повторяла и повторяла наши фамилии, так что, в конце концов, Хрущев сказал: «Они здесь или нет?» Ильичев (тогдашний секретарь ЦК) ответил: «Да, он здесь. Вознесенский записался». Я пошел уверенно на трибуну, считая, что поборю их всех.
-- Я слышал, что Василий Аксенов где-то позже говорил, что граненый стакан до краев с коньяком пришлось выпить -- чтобы успокоиться. После того, как на трибуне постоял.
-- Да, снимать стресс чем-то надо было. Меня Солоухин водкой отпаивал. Лапищу вот так на плечо мое положил и к себе увел. А у него только маслины и водка.
-- А при чем здесь Ленин и вы?
-- А я руку в Кремле поднял вверх… И Хрущев сказал: «Вы что, думаете, что вы Ленин? Будете нам путь указывать!?» А это была машинальная привычка моя, которая спасала меня -- ритм отбивать во время чтения. Поднимая руку. Это как палочка-выручалочка.
-- Я знаю, вы хотели граненым стаканом кинуть в Хрущева.
-- Ну, это не так было. У меня стакан под рукой случайно упал, пока я стихи читал. Задел я его, что ли. Я его в руки взял, чтобы поставить, а Козлов (член Президиума Верховного Совета СССР во времена Хрущева, важный партийный чиновник. -- Ред. ) глядел на меня, и у него испуг промелькнул в глазах. Подумал, что я им хочу прямо в Хрущева запустить. Где-то на секунду в его глазах страх мелькнул.
-- А вы?
-- Думаешь, боялся? Нет. Странная вещь страх. Я когда шел на трибуну, не боялся. И пока стоял -- не боялся. Страх потом пришел, когда уже прорабатывали на собрании меня, когда остался один на один против всех этих номенклатурных. Когда потом нас прорабатывали, и мне, и Евтушенко смертную казнь как изменникам родины грозили криком дать. Кто говорил -- не помню… Выступали на собрании. Вот это было страшно.
А пока стоял перед Хрущевым -- я помню -- у меня такой азарт был. От стадионов остался. И потом: у меня -- микрофон, у Хрущева -- микрофон. Все на равных.
-- Как на дуэли?
-- Да, на дуэли! Я хотел переубедить его, хотел сказать, что свобода нужна стране, и это действительно так было. Но в нем было несколько людей -- в одном человеке. Несколько личностей было. Была такая в нем клоунская черта, или даже точнее, артистизм. Одним словом -- актер он был прекрасный. Англичане мне говорили, что, когда Хрущев на корабле «Латвия» плыл в Америку, они подсматривали за ним. Наблюдали, как он, стоя у зеркала, примерял что-то, и жесты перед зеркалом свои отрабатывал. Как настоящий актер актерствовал. И я думаю, что кулак свой поднятый, знаменитый на трибуне ООН, тоже репетировал. В нем как в политике актер сидел какой-то. Но эта смесь была страшная.
-- Значит, злодей?
-- Нет. У него мелкие зубы были. Это значит, что он добрым человеком от природы был. Вот что с крестьянским сыном система наша сделала. Все в нем было намешано. Когда Неизвестный сделал ему черно-белый памятник, он этот «двоизм» уловил точно.
-- Я, слушая чудом сохранившуюся фонограмму вашего выступления в Кремле, удивился, что у вас довольно спокойный голос был. Правда! Не думаю, что у меня такой был бы, если бы на меня Путин орал.
-- Да? Ты думаешь, что не выдержал бы?
-- Думаю, что нет.
-- Но потом я тоже боялся. И последствия были.
-- Какие?
-- Я в Ригу поехал, считал, что в Риге меня никто не знает, и в Москве поэтому не узнают, где я. А еще боялся домой звонить -- маме, чтобы не засекли. Поэтому она и не знала, где я и что. А все равно достали, даже если чужими руками.
В Москве мои доброхоты, из числа тех, которым в каждой истории «конец» нужен, распустили слух, что я застрелился. Корреспондент был такой американский по фамилии Шапиро -- он позвонил моей матери, Нине Серафимовне, и спросил: «А правда, что ваш сын застрелился?» Она сразу по стеночке сползать стала. У нее криз случился. А еще, когда из Риги приехал, люди, завидев меня, на другую сторону улицы переходить начинали. Как от чумного. Вот это было страшно. А так ничего. Единственное, я думаю, что все-таки нервы сломались. Я смотрю стихи тех времен, более эмоций там было, больше легкости. Потом появился какой-то трагизм. Но так, наверное, тоже надо было. Бог так велел.
-- Вы думаете?
-- А ты знаешь, Пастернак сказал в «Лейтенанте Шмидте», что это тебя выбирает судьба, и ты должен только подчиняться ей. В конце концов, если Пастернак, как Христос, был распят, то я видел, что у него был не только ужас, но и счастье. Он хотел пострадать -- и он пострадал. Высокая миссия была у художника.
-- Хотите сказать, что страдание -- укрепляет?
-- Я так понимаю, что это судьбы людей, судьбы интеллигенции русской -- чтоб ее топтали, чтобы ей страдать. Когда Хрущев кричал на Шагинян и топал ногами на старушку…
-- И что? От этого наша нравственность крепла?
-- Мы знали, что нас закаляют. Не всех. Кто выдержит. Но все равно, это нам было как допинг, как стимул держаться, мученичество это. А без этого нельзя. Поэту без мученичества нельзя.
-- Так что, и Виктор Некрасов лучше от этого стал?!
-- Если бы не Хрущев, с Некрасовым ничего бы не было.
-- Возможно, что и прозаика такой силы не было бы.
-- Это, может быть, более изощренно, чем при Сталине было. Сталин расстреливал, и все. Он был деспот. Открытый такой, ассирийской эпохи деспот. А Хрущев под маской либерала скрывался. Это страшнее.
-- Но при этом нельзя говорить, что они дураки наверху там были.
-- О, нет. Хрущев -- это целое явление, а вот его окружение… У них ум был не как у нас -- в башке, а где-то на уровне погон.
-- Ну, это же понятно. Для того, чтобы победить в нашем византийском обществе, пройти путь от секретаря обкома до генсека -- это огромный талант иметь надо было. Надо перегрызть горло миллионам людей, которые вместе с тобой рвутся к власти. Это естественный отбор, хотя и страшный.
-- Это особые люди были, и у них была своя гениальность. И именно поэтому интеллигент не должен быть там. Смотри, вот Кеннеди. Он был интеллигентом. И вообще, роскошный был мужик, Кеннеди. Но он сделал войну во Вьетнаме, понимаешь?! А какой-нибудь Никсон -- примитивный человек, у него ум, как у динозавра, именно на уровне погон -- он все исправил.
-- Значит, руководители должны быть, прежде всего, прагматики, как Путин, да?
-- Да. Потому что от интеллекта заносит, у интеллигента идеи появляются, рефлексия, и он все дело загубить может.
-- Получается, деспотия идет на пользу поэзии. А количество колбаски важнее количества свободы?
-- Это для толпы. Для поэта противостояние -- это то, из чего он себе биографию делает. Ну, я сейчас, например, могу писать все, что угодно. И печатать, что угодно. То, что раньше нельзя было. А какой толк?
-- А что нельзя было?
-- Стихи напечатать, вот такие, например: «Тьма, тьма, тьма -- мать, мать, мать». Они не понимали, в чем дело. А сейчас можно, и ты ищешь уже формы. Формы больше, чем содержания. В этом отношении, у нас будет взлет искусства, я думаю. Молодые люди, которые сейчас не знают, кто такой Ленин, начинают с чистого листа. И слава Богу! Это будет прекрасное поколение. Если, конечно, все не изменится. Только думаю, что вспять не повернуть. Потому что уже психология народа другая. Нужна была слепая вера, чтобы построить социализм, чтобы идти на смерть за Сталина. Сейчас веры такой нет. С одной стороны это, конечно, плохо, но с другой стороны -- прекрасно.
-- Ну, про веру, это -- финальная фраза, мы сейчас не про это. Мне интересно вот что: вы на каком языке собирались говорить с Хрущевым, ведь надо же адекватным быть. Глупо же читать поэзию номенклатуре. Вы хотели эпатировать?
-- Нет. Я вышел и сказал первую фразу, что «я, как и мой учитель Маяковский, не являюсь членом партии», -- рев поднялся. Я не понял, кто орет. Не Хрущев же. Или это Ильичев, а может, кто-то другой. В это время я увидел в зале, как в зеркале, отражение -- испуганные лица у всех были одновременно. С радости у них был испуг какой-то. Я оглянулся, увидел, что Хрущев стоит, глаза у него закатились, желтые белки видны. Он вопит, истерика у него, кричит: «Вы -- антисоветчик». И я не знал, как его остановить. У меня только мелькнула мысль, что надо бы, чтобы он перестал орать, на некоторое время. Может, успокоится. Вот такой перед ним стоит тоненький человечек, а он на него орет, а за ним -- ракеты, армия, госбезопасность. И вдруг такой человек орет со страху. И я вдруг сказал: «Давайте я прочитаю стихи». Стихи знаешь, о ком? О Ленине!
-- Опа!
-- Потому что я считал, что Ленин -- это единственное имя, которое нас с Хрущевым может связать. Но зал понял мою уловку и стал вопить: «Долой, долой его с трибуны, позор!» И когда я начал читать стихи, была мертвая тишина.
-- Так это же хорошо.
-- Когда стоишь на стадионе, перед тобой 14 тысяч человек, и все они в едином порыве тебе хлопают, твоим стихам топают -- это прекрасно, ты понимаешь? Если бы в нашей стране это уникальное явление, как поэзия на стадионах, продлилось бы еще чуть-чуть, то страна не повернулась бы вспять. Даже при Брежневе. Уверен. А тут тишина. И после чтения мне впервые никто не захлопал.
-- А вот это уже провал.
-- Только два жидких хлопка раздались и тут же прекратились. Это хлопал художник Голицын, он сидел рядом с Олегом Ефремовым, а Хрущев тут же стал орать: «Кто это хлопал, кто? Тащите его на трибуну». А он был в красной рубашке. Заметно. Такой удивительный длинный Илюша Голицын -- не от мира сего художник. И, кстати, реалист, ученик Фаворского. Хрущев его спросил: «Ты почему хлопал?» Он честно отвечает: «Я люблю стихи Вознесенского». Такой совершенно наивный человек был.
-- Нашел, где любить.
-- И тут все засмеялись, потому что это как-то смешно прозвучало. И Хрущев обернулся ко мне, уже немножечко успокоившись. И стал там говорить, вот вы учитесь у народа, ну, всякие глупости стал говорить.
-- И руку вам протянул. Да?
-- Ну, он это фигурально. Хотя на людей это действовало. Я вспоминаю, как Владимир Максимов, очень смелый человек, в свое время написал статью, где поддерживал Хрущева. Сейчас мне кажется, что тут надо не спрашивать, как он мог, а понимать, что даже такие интеллигенты, как Максимов, путались в своих понятиях и считали, что, либерализм может прийти к нам через власть, через Хрущева, в частности. Почему они заблуждались? Может быть потому, что вмешивалась магия власти. Даже Пастернак, даже он, был ею отмечен. Магнетизм Сталина на него действовал. И Ленина тоже. Понимаете, в этом случае можно говорить именно о магии власти. О магии царей. Это на людей влияло и это будет влиять. Нельзя их за это осуждать. Вообще, нельзя никого осуждать. И в данном случае особенно.
-- Но какой-то урок из того крика надо вынести.
-- Прагматизм. Я понял, что с властью каши не сваришь. Я очень любил на расстоянии Горбачева, но я уже остерегался приближаться к нему, потому что считал, что всякая власть противоположна художнику. И лучше к ней не приближаться. Это было уроком, а то, что было трагедией -- даже не знаю, что сказать… Может быть то, что Моцарта во мне убили.
-- Так и сейчас убивают. Только тише. У нас плавный спуск в рыночную пошлость.
-- Это уже денежное давление. Художника уже всерьез не воспринимают. Его не боятся. А это плохо. Хорошо, когда люди власти не боятся. Но плохо, когда художников власть не боится. А когда боялись, эти опасения давали силы художнику. Это как пружина. На нее давишь, а она распрямляется еще сильнее. Я думаю, что только в России царь и поэт всегда были в противостоянии, царь и художник всегда были противоположны. Потом все это сдвигалось, сдвигалось и на мне прекратилось. Судьба выбрала меня (как последний пример конфронтации царя и поэта), а сейчас уже наплевать, что думает власть о художнике… Ведь это не влияет непосредственно на то, как он живет. Вот так вот.
-- Но ведь Хрущев -- единственный среди наших «царей», который потом попросил прощения за то, что он сделал, так сказать -- раскаялся.
-- Я думаю, что он просто понял, что ошибался. Только иногда ошибка страшнее, чем злой умысел. Верить-то ему можно, что он искренне жалел о том, что случилось. Когда в отставке человек, он добреет. Это одно дело. Другое дело, что в нем страшный человек внутри сидел. Он создан был из крестьянина, а этот крестьянин создал в нем вельможу и человека действия страшного. Понятно, что он отпустил людей из лагерей. Этого мы никогда не забудем. Хотя ведь говорят, что Берия, когда нашли его документы, имел такие же планы, как у Хрущева. Они вообще были друзья с Берией большие, не разлей вода.
-- А вы обижены на Хрущева?
-- Я хочу сказать, что нет. Я отрезал этот эпизод в себе и больше к нему не возвращался. Жизнь продолжается, я пишу другие стихи и, в конце концов, нельзя всю жизнь, как человек, прошедший войну -- слышать эхо войны и жить им. Жить, вспоминая крик Хрущева. Был крик и был. Давно это было. Я стараюсь не вспоминать это время. Нельзя помнить только это. Есть много людей, например, авангардисты белютинской школы, они говорят, что это было самое сильное ощущение для них, когда их ругал Хрущев. Это сделало их слепыми для следующей жизни.
А Хрущев был больше человек срыва. Он много накапливал в себе, потому что много сдерживал себя, и на нервную систему это действовало. Жаклин Кеннеди рассказывала мне, что, когда Хрущев был в Америке, спецслужбы американские украли его дерьмо… Они выловили его из унитаза, для того, чтобы понять агрессивность его натуры. Потом во время Карибского кризиса это помогло американцам понять, вероятно, благодаря этим анализам, что вспыльчивость Хрущева -- это скорее реакция, которая подразумевает и его отходчивость, а не злой умысел.