Зная о порядках в городской больнице, киевляне предпочитали лечиться дома -- травками и заговорами
В старину на проблему жизни и смерти смотрели не так, как в наше время. Киевляне любили пожить в свое удовольствие, но если отмеренное им время заканчивалось, особой трагедии из этого не делали. Как жизнь, так и смерть, считали они, от Бога. Но уже в 1780-х годах новые представления о ценности жизни заметно потеснили старую киевскую поэзию смерти. По иронии судьбы, первые островки заботы о здоровье и долголетии стали возникать в городе на отчужденных правительством у церкви территориях. По указу императрицы Екатерины в Киеве были «упразднены разные монастыри, показавшиеся излишними, и обращены для лучшего государственного употребления». В закрытой тогда Кирилловской обители устроили инвалидный дом для престарелых и увечных «нижних воинских чинов».
Тогда же, перед своим приездом в Киев, императрица Екатерина велела сыскать и изолировать всех мещан, страдающих от «прилипчивых» (инфекционных) болезней. В основном это были подоляне, но место для их изоляции выбрали в самом пустынном уголке города -- у Васильковского шлагбаума, напротив немецкого кладбища, располагавшегося тогда на западной стороне теперешней Бессарабской площади.
Так появилась первая городская инфекционная больница. Она просуществовала более полувека и была снесена лишь после того, как на противоположной стороне этого обширного пустыря возникло здание университета. Еще одну (уже не инфекционную) больницу Приказ общественного призрения устроил в 1803 году в бывшем загородном доме митрополита на Кудрявце (теперь здесь Художественная академия). Дом был старый и ветхий, в его покоях помещалось не более 30 больничных коек. Но именно эта скромная больничка со временем и на свое несчастье очутилась в эпицентре мировых событий. Французский маршал Даву, прослышав, что она используется как лазарет для дислоцировавшихся в Киеве войск, включил ее в списки «военных объектов», подлежащих уничтожению, что и было исполнено поджигателями, засланными из Варшавы летом 1811 года. На месте больницы долгое время огородники выращивали картофель, свеклу и капусту.
Наконец киевский магистрат выделил значительную сумму на строительство каменного корпуса больницы для «граждан Подола» у Иорданского шлагбаума за Щекавицей. В 1806 году ее перевели в каменные больничные корпуса, построенные в бывшем Кирилловском монастыре неподалеку от его древнего храма. Несколько раньше в просторных угодьях обители обосновался и дом для умалишенных, также переведенный сюда с Подола.
Так к началу Отечественной войны 1812 г. целый ряд городских приютов и лечебниц были собраны в один комплекс, называвшийся (вплоть до 1917 года) Кирилловскими богоугодными заведениями и состоявший, как пишется в старом путеводителе, из «множества больших и малых больничных зданий». Больницы располагалась на далекой окраине. Горожане жаловались на неудобства пути в «Кирилловку» и требовали ее перевода в более подходящее место. «Она, -- писал корреспондент газеты «Киевлянин» в 1869 году, -- как известно, находится за пять верст от центра города. Туда везут больных по дороге длинной, осенью и весной убийственной. Везут больных по большей части на «петухах» (извозчиках. -- Авт. ), иногда на воловой подводе, и некоторые из них доезжают мертвыми. Другие перевозятся при тифе, при воспалении легких, сердца, внутренностей и умирают вскоре после прибытия». Впрочем, тех, кто выдерживал мытарства на старой Кирилловской дороге, ожидали новые испытания. Лежать в больнице всегда тяжело. Но то, что происходило в знаменитой киевской «Кирилловке», даже теперешнему киевлянину, привыкшему к больничным безобразиям, показалось бы сущим адом.
Дело в том, что «Кирилловка» было больницей лишь отчасти. И задумывалась как учреждение, входящее в состав родственного с полицией Приказа общественного призрения, призванного решать все вопросы с побирушками, бродягами, пьяными, буянами, сиротами и немощными. Всех их надлежало прибрать к рукам, приставить к работе и заставить приносить доход государству.
Кирилловские заведения пользовались среди киевлян самой дурной славой. Старое киевское выражение «угодить в Кирилловку» (»загреметь в Кирилловку») означало попасть в скверное положение, беду, заразиться «прилипчивой» болезнью, сойти с ума. Смертность в киевских «богоугодных» домах была воистину чудовищная. В частности, в самой Кирилловской больнице умирал каждый пятый ее пациент. На что в 1836 году указывалось в циркуляре министра внутренних дел, как на явление совершенно недопустимое.
Как писал историк киевской медицины С. Верхратский, в штатах больниц «мы почти не встречаем врачей». Хирургические инструменты «Кирилловка» приобрела лишь через 14 лет после своего основания. Больных здесь не лечили, им просто давали возможность умереть в более-менее сносных условиях на глазах у врача. Как деликатно отмечал упомянутый историк, «главное внимание уделяли на дела опеки, лечение было делом второстепенным». Основной контингент составляли бездомные и одинокие мещане. Кто-то вносил «весьма умеренную плату, а именно 10 коп. в день». У кого денег вообще не было, должен был обратиться за свидетельством о своей бедности в магистрат, который и выделял нужную сумму на содержание. Лечение ветеранов и больных солдат оплачивалось военным ведомством.
Более-менее имущих горожан в больницу старались вообще не принимать. И это делалось не из какой-то особой любви к городской бедноте. Состоятельные мещане нередко досаждали лекарям своими претензиями, уходили, не внеся платы. Случалось, что после смерти больного родственники вообще отказывались платить по счетам. Иное дело магистратские бюджетники: за их жизнь и смерть город платил заранее, рубль в рубль, копейка в копейку. Эта странная политика Приказа привела к тому, что «Кирилловка» в первые годы существования напоминала коммуну киевских бедняков, отгороженную от города глухими стенами. Надежным пропуском в нее могли служить лишь солдатские погоны или справка о несостоятельности. Удивительно, что эти, вполне сравнимые с коммунистическими, социальные симпатии и антипатии киевских лекарей отразились и в официальном документе -- печатных правилах приема 1833 года: «Городские больницы могут принимать сверх больных военных нижних чинов, частных людей бедного состояния обоего пола. Больных же господских (крепостных. -- Авт. ) и людей за плату принимать в таких только случаях, когда есть вакантное место, отнюдь не стесняя ими больных военнослужащих и бедного состояния».
Несколько позже, когда больница занялась не опекой немощных и бездомных, а более подобающим ей врачеванием, поток состоятельных больных увеличился. Подольская коммуна отверженных распалась. «Кирилловка» стала уже вполне нормальной лечебницей, но дух наживы не покинул ее стены. Напротив, он бушевал здесь в полную силу. Цены на лечение подскочили так высоко, что подольские бедняки забыли сюда дорогу. «Знаете ли, уважаемый читатель, -- писала в 1869 году газета «Киевлянин», -- что больной в этом заведении платит ныне 7 руб. 20 коп. серебром в месяц, и что он должен внести плату вперед -- даже в том случае, если он пролежит только, например, двое суток! Во втором месяце он платит за каждые 10 дней по расчету 7 руб. 20 коп. серебром! Да это пятая доля годового жалования какой-нибудь несчастной горничной, получающей по три рубля в месяц!» Как и в наше время, люди умеренных заработков редко пользовались услугами врачей, предпочитая лечиться дедовским способом -- травками и заговорами.
Поражала и жестокость нравов старого кирилловского дома для умалишенных. Буйные помешанные находились здесь вместе со всеми иными. Двери запирались навесными замками, и надзиратели общались с больными, как с заключенными в тюрьмах, сквозь зарешеченные окошки. Один из киевских врачей напечатал по этому поводу в «Киевском телеграфе» в 1864 г. такую впечатляющую заметку: «Кирилловское заведение. Под этим названием более всего разумеют дом сумасшедших; это было некогда пугалом народа и местом забавы и любопытства для высших классов. Да, забавы и любопытства! Туда ездили надивиться, глазеть на сумасшедших и смеяться, потешаться над их прыжками и глупою болтливостью и потом -- консультироваться у тамошних ворожеек и пророков о будущем. Для того, чтобы представить этот дом умалишенных во всем его ужасном положении, нужно посетителя ввести туда зимою, когда двор заведения не представляет больным места для прогулки. Беспокойные больные лежали на полу, в двери их кельи было окошечко, а перед нею железные болт и огромный замок. К ним, по возможности, не входили, а глядели на них в окошечко. Жизнь в этих конурах, в этой вони была ужасная. Больные, одетые в какой-то арестантский костюм или в рубище, нагие, сидели, кто в коридоре, кто в конуре с растрепанными, распущенными волосами, со свирепыми взглядами. Занятий, развлечений не полагалось никаких. Бешеные, когда случались в заведении, жили вместе с меланхоликами, барабанили, неистовствовали, кричали день и ночь там, где несчастная жена вечно плакала в тихой меланхолии над умершим мужем. При доме умалишенных полагается надзиратель и надзирательница. Особого врача для дома умалишенных не полагалось».
Дела «Кирилловки» пошли лучше после вмешательства в его порядки жены генерал-губернатора, председательницы киевского благотворительного общества княгини Васильчиковой. Добрая княгиня сумела найти нужные средства для перестройки дома умалишенных, добилась назначения постоянного врача-психиатра, замены смотрителей сестрами милосердия. Буйных больных отделили от всех остальных. Появилась библиотека и мастерские. Человеколюбивые начинания Васильчиковой продолжила ее преемница на посту председательницы Киевского благотворительного общества -- княгиня Дондукова-Корсакова. В начале 1870-х годов она надумала вывести часть киевских сумасшедших из мрачных каменных строений начала XIX века на лоно природы и поселить их среди чудесных пейзажей Дорогожичей в нескольких двухэтажных павильонах.
Строил этот рай для умалишенных -- на месте старого немецкого кладбища -- известный в кругах либеральной киевской интеллигенции блистательный и разносторонне одаренный инженер Федор Гешвенд. Благодаря стараниям княгини сумасшедший дом перестал быть пугалом для всего города. «Общий вид заведения, -- писала в 1877 году газета «Киевлянин», -- представляет дачи с фасадом в русском стиле, и нужно отдать полную справедливость строителю, инженер-архитектору Гешвенду, что он с редким умением соединил красоту зданий и прекрасные виды со всеми требованиями современной науки».
Федор Гешвенд обладал прекрасной внешностью и артистической натурой. Был незаменим как певец, актер и танцор на всех благотворительных вечерах Старой украинской громады. Как ученый, он опережал свое время и задумывался над «невозможными» для его современников вещами. В конце 1880-х годов он уже работал над проектами реактивного самолета и многосоплового космического двигателя. Историки техники считают его одним из основоположников космонавтики, предшественником К. Циолковского. Но, увы, современники с недоверием прислушивались к его восторженным речам о «иных мирах», полетах в глубины Вселенной. И объявили новатора умалишенным. Он закончил свои дни в одном из «павильонов» некогда выстроенного им сумасшедшего дома.
И если уж мы заговорили о странных гениях, то стоит сказать несколько слов и о Михаиле Врубеле. Он так же, как и Гешвенд, связал свою судьбу с роковой «Кирилловкой», создав в ее храме несколько великих произведений. Однако, в отличие от несчастного инженера, художник сумел избежать заточения в одном из павильонов больницы. Его спасло то, что внимание киевлян было тогда приковано к странным нравам богемного кружка, собиравшегося в доме профессора Адриана Прахова. Это были художники, прибывшие в Киев для росписи Владимирского собора, в основном люди молодые и холостые, которые были не прочь покрасоваться перед, как им казалось, провинциальною киевскою публикой, встряхнуть и взволновать ее своими экстравагантными выходками. На фоне их шумного эпатажа никто не разглядел во Врубеле очевидные признаки приближающегося безумия. Никто не понял, что он «шутит» всерьез. Врубель продержался несколько лет и не «загремел в Кирилловку», в которую, словно искушая судьбу, ходил на работу почти каждый день…