Вчера на Ваганьковском кладбище в Москве состоялись похороны народного артиста России
Леонида Филатова мы помним разным. Популярнейшим актером, звездой экрана и одним из лидеров Театра на Таганке. Талантливым сценаристом и режиссером. Успешным литератором, выпустившим 22 книги. Помним как язвительного насмешника и острослова по блистательным пародиям, как несравненного героя своего времени по «Экипажу», «Успеху» и «Забытой мелодии для флейты». А еще -- как мужественного человека.
Десять лет Леонид Филатов боролся с болезнями -- микроинсульт, затем тяжелая операция по пересадке почки. При этом артист продолжал работать. Уже как ведущий ностальгической телепередачи «Чтобы помнили». Наша встреча с Леонидом Алексеевичем произошла несколько месяцев назад в Москве. В его квартире. Филатов был настроен философски, часто задумывался, говорил медленно. Впрочем, никаких предчувствий или фатализма в его поведении не было. На прощанье он улыбнулся мне своей знаменитой загадочно-саркастической улыбкой и пожелал удачи. Кто знал, что мы уже никогда не услышим его немного хрипловатый голос…
-- Леонид Алексеевич, сочинять вы начали довольно рано. А когда первые свои строки зарифмовали, помните?
-- Я писал, как и многие, наверное, с детства. А первая моя публикация вышла в одиннадцать лет с подписью: Леня Филатов, ученик 5 класса школы N 6. До сих пор у меня есть этот номер газеты «Комсомолец Туркменистана», где напечатано два сатирических стишка про каких-то казнокрадов. Ну, это все по дурости, можно сказать, сочинялось. А вот когда стал постарше, школу заканчивал, факт публикации меня потряс. Пятиклассник не знает, как относиться к тому, что он зарифмовал, -- с уважением или с юмором. А когда ты уже с соображением что-то вкладываешь, да еще если пару строчек удались, то совсем распускаешь хвост павлином.
-- Стихи о любви в возрасте Ромео строчили?
-- О любви почему-то нет. Хотя у меня была сумасшедшая любовь с одной из первых красавиц в Ашхабаде. Можно сказать, почти разделенная. Она была старше меня года на три, уже окончила школу, служила музыкантом. Но в том возрасте три года имеют большое значение. Я тогда писал стихи на самые разные темы, но ей почему-то не посвящал.
-- У вас в семье кто-то говорил таким вкусным народным языком, как в вашей сказке «Про Федота-стрельца»?
-- Ну, это язык скорее псевдонародный, который я слышал от соседей, на улице. Бабушка моя, например, говорила вообще-то правильно, но вот «куды», «туды» у нее присутствовали. Тут, хоть убей, ничего нельзя было сделать: сказать «куда» было выше ее сил.
-- А вы в своей родословной много «слов» расшифровали?
-- Я знаю, что мои дедушки-бабушки были обыкновенными крестьянами, испокон веку работали на земле. Ну а родители были уже служащие, городские люди.
-- Вы один ребенок у родителей?
-- У меня был старший сводный брат от первого брака отца, которого тоже звали Леней. Почему он и меня назвал Леней, не известно. До сих пор не пойму, что им руководило. Может, дублировал на всякий случай: если тот плохой будет, так этот лучше удастся (улыбается). Когда я получил от Лениной матери письмо с сообщением о его смерти, где было написано «скончался ваш брат Леонид Алексеевич Филатов» -- один в один мое имя, то даже вздрогнул. Я как-то собрался на его могилу, и меня просто ужас охватил от этой надписи. Кстати, по смешному стечению обстоятельств, мои родители однофамильцы, оба Филатовы.
-- Леонид Алексеевич, а у вас не возникало мысли мемуары написать или на прозу перейти?
-- Мемуары -- нет, не хочу этим заниматься, их пишут все, кому не лень. Все, кто грамоте умеет, строчат воспоминания о своей копеечной жизни. Оставлять записки -- дело посмертное, а что касается людей, которым еще жить, то им лучше делом заниматься. Ну, а проза у меня есть, две повести в свое время вышло. Из первой, «Сукины дети», я сделал фильм, и вторую, «Свобода или смерть», тоже писал для кино. Начал было ее снимать, у нас даже состоялась экспедиция в Париж, но когда оттуда вернулись, у меня случился инсульт. А поскольку я еще в этой картине снимался в главной роли, то все сразу остановилось. Позже отсмотрел материал и подумал: нет худа без добра. Я уже, видимо, был болен и изрядно просмотрел, прохлопал: и по композиции кадра, и у себя, и по артистам -- многое вышло кувырком. Значит, что Бог ни делает, все к лучшему.
-- У каждого произведения всегда есть собственная история. Хотела спросить вас о «Лисистрате».
-- Наверное, я тогда написал комедию «Лисистрата» из желания откреститься от своих проблем. Много думаешь, особенно когда близко проходишь по краю, а это все-таки страшновато. Я уже в больнице стал делать «Любовь к трем апельсинам», но писать еще не мог, говорил плохо, поэтому диктовал жене, и она записывала. А «Лисистрату» я писал плоховато, но уже сам. Наверное, человеку все время хочется чувствовать себя живым. И чем меньше у него для этого оснований, тем больше охота.
-- У вас в «Гусарском цикле» есть такие строчки: «Когда б вернул мне жизнь Всевышний и вновь вручил мне пистолет, я б точно так же лопал вишни и целил просто в белый свет!» Можно сказать, что Он вам ее и вернул -- пограничный, критический момент вы испытали. Вот это «точно так же» остается, или вы, исходя из пережитого, что-то сделали бы по-другому?
-- Ну, разумеется! Человек, который заглянул туда, автоматически становится другим. Он не меняется во всем, все-таки его «я» остается, но поиска какого-то экстрима уже нет, желания вступать в полемику тоже, это кажется чем-то лишним, суетным. И совсем уж мерзкими выглядят намерения кого-то оскорбить или унизить. Я, особенно в зрелые годы, никогда такого желания и не испытывал, но у меня бывали срывы. А «вернувшись», ты психологически или даже биологически меняешься безусловно. Может, я что-то сделал не так, и Господь меня поправил таким вот образом, чтоб я понял.
-- Говорят (и справедливо), что страдания -- это пища для роста души.
-- Наверное. Но только я бы так аскетично, по-монашески не ставил вопрос: вот, мол, страдания воспитывают душу. Это наша русская теория. Но русские писатели не сильно страдали в финансовом и других отношениях. Не обязательно жить в лачуге, чтобы стать великим писателем, как Тургенев, который совсем не бедствовал. И Некрасов был далеко не бедным человеком, особенно если учесть, что он еще известен и как картежник. А что касается вопроса, я бы так сказал: страдания входят в непременный «пакет» условий самовоспитания. Если человек не знает, что такое страдание, как он узнает, что такое любовь? Так что страдание -- вещь необходимая, творческому человеку особенно.
-- А какие страдания вам было выносить тяжелее -- физические или душевные?
-- Долгое время я страшился как раз физической стороны дела, именно превозмогания боли. А потом выяснилось, что это, собственно, не самое главное. Гораздо страшнее думать, что ты теперь таким разбитым и останешься, или скоро умрешь. Чем больше проходит времени, чем меньше врачи говорят тебе оптимистических и утешающих слов, тем яснее начинаешь понимать, что тебя уже перевели на другую территорию. И, конечно, это ощущение удручает. Но потом, как сказал Достоевский, ко всему-то подлец-человек привыкает.
-- Разве к этому можно привыкнуть?
-- Можно… Но, во-первых, возле меня все время жена и мама. И позволить себе превратиться в рухлядь в их глазах я не могу, они и так Бог знает что со мной пережили. Моя жена прожила со мной в больнице годы, бросив успешную актерскую карьеру, сцену, практически все. Мама, которой уже далеко за семьдесят, возила меня год в коляске. И еще при них раскисать -- нет! Что-то держит человека, все время хватаешься за жизнь каким-то участком мозга. Например, молодая девочка, медсестра, знающая меня в другом качестве, по кино, видит перед собой какого-то деда, который уже руки не подымет. О шаловливом глазе даже говорить не приходится. Такие вещи заставляют устыжаться, хочется немножко встряхнуть себя.
-- У Григория Горина есть строки, что смерть боится казаться смешной, того, кто над ней смеется, она обходит стороной.
-- Это, конечно, фраза, но в ней есть великая вещь, если человек себя держит… Казалось бы, для кого, для чего? Для себя! Надо уйти тихо, достойно. И так хлопот с похоронами доставишь (смеется). Соблазн пожалеть себя в эту минуту велик, а жалеешь себя уже давно, более того, лелеешь и холишь в себе это, становишься близок к слезам, истеричен. И, в конце концов, становишься противен. Но я старался себе этого не позволять. Мне пересаживали почку в научно-исследовательском институте трансплантологии и искусственных органов. И я увидел там такое! Такую бездну! Даже жаловаться неудобно, когда рядом везут человека, которому хуже, чем тебе, в сто раз. Потом, когда приходишь утром на диализ, видишь пустую койку и все понимаешь, начинаешь вести себя скромнее. Так получается независимо от твоей воли.
-- Когда-то по поводу своей передачи «Чтобы помнили» вы процитировали слова Ницше: «Сначала ты заглядываешь в бездну, а потом бездна заглядывает в тебя». У вас такое ощущение возникало?
-- Эти слова напомнил мне мой друг Володя Качан. До меня доходили разные разговоры. Мол, он делает передачи про мертвецов, вот они его и забирают. Этот уровень даже не обсуждается. Что ж нам -- никого не помнить? Потом еще говорили, что я не взял благословение в церкви. Взял, конечно. Батюшка сказал, что мы можем благословить то, что касается церкви, а это дело этическое, нравственное.
-- Вы никогда не сходили с ума от здорового образа жизни, не висели на турниках, сигарету из рук не выпускали, а между тем сложных ролей, где требовалась физическая подготовка, у вас достаточно.
-- Ну, так молодой был, мышцы крепкие, и мне не казалось это большой нагрузкой. К тому же мы еще курили, как ненормальные, и попивали, чего греха таить. Но здоровье было. И потом, в особо сомнительных ситуациях работал каскадер. Скажем, в «Экипаже», когда я ставил «кошку» на разломанный хвост, самолет стоял на земле, работали ветродуи. А чтоб я не простудился, надевали специальный комбинезон. Меня вообще Бог миловал. Хотя, надо сказать, из тридцати с лишним картин примерно только в пяти меня не убивают. Во всех остальных мой герой или умирает, или его убивают. В картине «Загон» меня расстреливают из автомата, в «Избранных», «Европейской истории» и «Берегах в тумане» -- тоже убивают, в «Забытой мелодии» я умираю и так далее.
-- Вы только сейчас эту тенденцию проследили? Ведь многие актеры таких сценариев избегают.
-- Я это давно понимал. Играть смерть нехорошо, это довольно глупое дело для артиста. Но если б мне сказали ложиться в гроб, я б не стал. Хотя у Шекспира почти везде убивают, что ж тогда -- не играть Шекспира?
-- Леонид Алексеевич, а чем для вас наполнилось понятие «любовь», начиная от первого чувства и до сегодняшнего дня?
-- Прежде всего, оно вроде бы уже и в формулу облеклось. Хотя меня всегда раздражали формулы типа, что любовь побеждает все. Все слова -- шелуха. Оказывается, любовь -- это результат долгого накопления человеком определенного опыта, и не будь этой категории в моей жизни, не будь такой моей жены Нины, такой мамы (ведь любовь -- не только притяжение полов), таких замечательных товарищей, как Леня Ярмольник, Володя Качан, кто знает, чем бы дело кончилось? Меня это чувство и спасло.
-- Я знаю, что ваш сын принял сан, стал священником…
-- Он служит в храме города Видное под Москвой. Но он там не настоятель, разумеется, а рядовой священник. А у меня есть свой духовник, который приезжает ко мне домой, правда, редко. Во всяком случае, причастие и исповедь для меня -- вещи обязательные.
-- Вы давно крестились?
-- В 33 года. И это было абсолютно сознательным шагом. Уже надо было менять мозговые решетки, я чувствовал, что не так живу. Это был мой первый брак. Я пошел в церковь и крестился. Впечатление от обряда у меня осталось странное: в церкви лежало два покойника, и тут же в уголке меня крестили. А я стоял и думал: как все близко. Затем я тут же развелся с первой женой, а через какое-то время мы с Ниной расписались. До этого мы украдкой виделись, подолгу разговаривали. Ужас положения был в том, что все перипетии наших отношений разворачивались внутри небольшого творческого коллектива театра на Таганке. И то, что мы старались скрыть от других, оказалось, тайной ни для кого не было. Ну, а когда мы поженились, началась совсем другая жизнь.
-- Знаю, что у вас две любимицы -- Оля и Анфиса.
-- Да, внучка Оленька, второклассница еще, малявка. Она учится музыке и довольно успешно. А свою кошку Анфису, которую я называю дочей, мы купили. Когда я начал болеть и еще не мог понять, что происходит, Нина поехала на птичий рынок и привезла маленького котенка. С той поры, уже лет десять, Анфиса -- член нашей семьи. Она лечит меня, спит со мной.
-- Наверное, несмотря ни на что, у вас есть многие компоненты счастья.
-- «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Счастье -- понятие индивидуальное, и мне кажется, в пространстве оно не витает, их трудно уловить. Это секунды, минуты. Если сложить всю жизнь, может, 15 минут счастья и получится. Но оно твое.