В конце февраля на 85-м году ушел из жизни легендарный кинорежиссер, кинодокументалист Израиль Гольдштейн, чье имя, наряду с именами режиссера Александра Довженко и оператора Валентина Орлянкина, стало легендой советского кино
Пылающая Украина и истекающий кровью Сталинград… отступления и победы… а потом непростая послевоенная жизнь… -- все это навсегда останется в нашей памяти благодаря Израилю Гольдштейну, который всегда был там, где творилась история его страны.
Самого его тоже снимали. А год назад известный режиссер Виктор Олендер закончил документальный двухсерийный фильм «Пока живые» о Гольдштейне. Картина получила массу призов на международных фестивалях, нынче она номинирована на «Нику». Высокий эмоциональный накал, искренность и правдивость этой киноленты никого не оставляет равнодушным. Сейчас режиссер фильм «Пока живые» называет «послесловием к смерти». Но когда я попросила Виктора рассказать об Израиле Цалевиче, он убежденно сказал: «Лучше, чем он сам о себе, никто не расскажет». И Израиль Гольдштейн на экране вспоминает…
Первые десять лет моей жизни проходили во времена нэпа. Тогда все чем-то торговали. По дворам ходили люди с огромными мешками и громко кричали: «Стары вещи, покупаем стары вещи». Родители меня пугали: «Будешь хулиганить, сдадим тебя старьевщику». Для детей это было замечательное время: нас нанимали доставлять подносы с теплым печеньем из пекарни в кондитерский магазин Фрузинского. Нанимали за копейки, но мы с ребятами заранее договаривались о том, кто сегодня падает, якобы споткнувшись у входа в этот магазин. Товар, естественно, разлетался, раздавался поток ненормативной лексики приказчика, но печенье становилось нашей добычей -- мы приобщались к пище богов.
Жили мы в доме на углу Думской площади (Майдан Незалежности). Справа от Думы была биржа ломовая (для грузовых перевозок), а слева -- биржа «легковых» извозчиков. Когда зима -- это санки: пассажир закрывался медвежьей шкурой -- и вперед! За Думой был разбит сквер с фонтаном, и там стекольщики, точильщики, грузчики и прочий мастеровой люд предлагал свои услуги. Ну а если они хотели отдохнуть, то тут же укладывались на скамейке и ограждали себя надписью «Не кантовать!» За думским сквериком, на Малой Житомирской, были Центральные бани, а в банях -- номера, куда водили голодных «девочек». И это все рядом с Думской площадью, где Дума стояла… Там я родился и рос».
Кончил семилетку, и после этого мог учиться только в ФЗУ на Подоле. Но я не пошел -- они готовили клепальщиков для котлов. Пошел в ученики токаря, в частный сектор. У одной такой мастерской было название судьбоносное -- «Киноман». Просто хозяин по фамилии Ман делал оборудование для кинопроекторов. Может, этот «Киноман», а может, и еще что-то толкнуло меня -- я поступил в Киевский киноинститут.
Очень скоро в Киеве оставили технические факультеты, а все творческие переправили в Москву -- во ВГИК. Вот таким образом я, студент второго курса, очутился в Москве. После окончания института пришло время распределения: или ты едешь, куда тебя направляют, или получишь год тюрьмы. Автоматически! Это был указ Сталина! И вот меня направляют в Армению!
Я дошел до заместителя министра по кадрам: «Не хочу!» Какое там: «Будете поднимать национальный армянский кинематограф!» «При чем здесь я? -- говорю. -- У меня от армян только нос!» «Ну, ну, ну! Берите направление и езжайте. А нет -- в тюрьму!» Ох, и работа же там была: буфет работает, люди бегают, зарплата выплачивается, собрания проводятся… Кино никто не снимает. Жуткая полоса безделья.
Когда подошло время отпуска, я, садясь в поезд, уже точно знал, что в Армению не вернусь. Приехал в Киев. Осмотрелся и двинул на художественную студию: «Возьмете?» Куда там! Нужен я им очень! Киев в то время стал чуть ли не столицей мирового кино. Здесь уже лет десять творил свои киношедевры Довженко. Ну ладно, решил пойти на кинохронику. «Я вгиковец -- возьмете?» Директор студии задал только один вопрос: «Вы член партии?» Я говорю: «Кандидат в члены». И… меня оформили.
На войну меня жена Соня не хотела отпускать: «У тебя же бронь!» Но я уехал на фронт. Честно говоря, думал, что эта командировка на пару-тройку месяцев. Ошибся… Многие ошибались…
Все там, на настоящей войне, шло как-то не так. В 1941-м особенно. А Москва нам слала телеграммы: «Прекратите снимать отступления, разрушения, пожары!» Нужен был победный материал. Да где это можно было отснять? К счастью, кадры разрушений, пожаров, отступлений не канули в Лету, ибо спустя какое-то время попали в руки легендарного Довженко.
На войне мы были новичками: не понимали, что и как должны снимать. Работа строилась так: приезжаем в полк. Обязательно не менее двух кинооператоров -- если одного убьют, второй сохранит и пленку и камеру. Там нам открывают тайну: мол, завтра будем брать такую-то высоту. И мы уже все вместе думаем, где нам быть, чтобы видеть все и снимать, но при этом, насколько возможно, и свою башку, и свою камеру сохранить.
В это суровое время нам иногда доставалось изысканнейшее блюдо. Это волжская стерлядка!.. Дело в том, что когда наши катера тралили заминированную немцами Волгу, всплывало огромное количество оглушенной рыбы. И мы могли брать ее голыми руками. А когда меня спрашивали, что больше всего тогда -- под Сталинградом -- поразило, я вспоминаю не страшную бойню, а громадное стадо коров… Их гнали по выжженной степи, и, чтобы они не погибли, молоко сдаивали прямо на раскаленную землю. Молоко на земле кипело и пенилось. И, конечно же, помню победное завершение этой кампании -- 2 февраля 1943 года, которое день в день совпало с моим днем рождения. Выпили, повеселились и опять за дело!
Люди совершали самые немыслимые героические поступки. Уже в 70-е годы я снял картину «Главная роль» о бывшей актрисе Мариупольского драмтеатра, которая ушла на фронт медсестрой. Ей был вручен орден Ленина. И вот за что. Как-то на поле боя она оказывала первую помощь раненым и, чтобы потом их не растерять, возле каждого ставила белый флажок. И вдруг видит -- по этим флажкам ползет фашистский танк и размалывает людей. В открытом люке медсестра заметила лицо танкиста. Она идет на танк, взлетает на броню и разряжает в экипаж пистолет, получив четыре ранения. Это стало главным поступком в жизни бывшей актрисы…
А чего только не происходило с нашим братом! Были просто невероятные случаи. Кинооператор Смородин во время съемок обнаружил, что весь офицерский состав роты убит. Тогда он отложил свою кинокамеру, возглавил роту и штурмом овладел вражеской позицией, захватив фашистские окопы. А оператор Боря Шер… Его перебрасывали на штурмовике через линию фронта, посадив на место стрелка-радиста. И тут Боря видит, что их сзади атакует «мессер», он не растерялся и сбил его! Сам жить остался, пилота спас да еще орден в придачу получил.
Но все-таки многие, многие из нас нарвались… и на снайперскую пулю, и на мину, и на разорвавшийся рядом снаряд. 52 оператора погибли. А вот в Сталинграде, где стоял кромешный ад, ни один оператор не погиб -- только троих ранило. Нас там было 15 человек, и то, что мы тогда отсняли, обошло полмира.
Мне посчастливилось участвовать в создании грандиозной документальной эпопеи «Битва за Радянську Україну» и «Освобождение Правобережной Украины». Руководил нашей группой кинооператоров Александр Довженко. Всемирная слава пришла к Довженко задолго до войны, и мы, естественно, боготворили этого человека. Нужно, к примеру, снять залп «Катюш». «Без проблем», -- говорим. «Нет, -- говорит Александр Петрович, -- все должно выглядеть так, как Зевс-громовержец сводит счеты с врагами!»
Помню, Валя Орлянкин снял несколько кадров о том, как погиб майор Рудик и как товарищи провожали его в последний путь. Подобных кадров снималось множество. Но вот прикоснулся к этому материалу Довженко, и появился шедевр -- незабываемая эпическая картина гибели украинского воина. Это был великий режиссер, великий человек и великий украинец! Как сострадал он своему народу, как любил его, как восхищался и гордился подвигами его героев!
А сейчас я скажу (и это очень важно!): брехня, что Довженко был националистом! Сталин с Берией нависали над ним: хороший художник, но плохо, что националист. А теперь новые попытки «выкрестить» Довженко в националисты… Его не отталкивал и не раздражал человек с другим языком и другим анализом крови: «Вот они движутся по пятам врага -- московские, сталинградские, новосибирские, запорожские, алма-атинские, черниговские, минские профессора боев и страшных нападений. Орловские, белгородские, сумские инженеры и рабочие войны, мастера и исполнители победы». Это цитата из фильма Довженко.
На студию с фронта я вернулся в начале 1944 года. Снимали в городе восстановительные работы. Киевляне просто чудо совершили. Всего полгода им понадобилось, чтобы избавить Киев от страшного хаоса, оживить город. Коллектив у нас на студии был тогда веселый, молодой, дружный и рисковый. Помню, на 7 ноября мы с ребятами поспорили, что я на Крещатике без всякой подготовки, а главное -- без разрешения энкаведистов, подкачусь во время военного парада с кинокамерой под движущийся танк. Со всех сторон затея была опасной. Но… получилось! Вернулся на студию до окончания празднества, а (хотя не было тогда ни мобильных телефонов, ни факсов) в вестибюле уже висел приказ: «Тов. Гольдштейну за грубейшее нарушение режима и техники безопасности объявить строгий выговор». Рядом -- другой приказ: «За проявленное мужество и изобретательность -- 300 рублей премии». Тут же все и пропили!
«Паркетный кинематограф» -- так со временем нас обзывали. Мы же оправдывались тем, что надо ведь вести летопись страны. Но что интересно: чем дальше, тем больше от нас требовали снимать больших и маленьких начальников, неустанно подчеркивать в каждом событии выдающиеся заслуги партии и правительства… Может, потому что молодым был, дисциплинированным еще со времен войны человеком, но никогда не отказывался ни от одного поручения. Более того, мне льстило, когда вот именно мне такое высокое доверие -- снимать нужные государству события.
И только совсем недавно я смог сам себе сказать: «Вот это -- бодяга, а это неправда, а это… меня заставили». Чепуха! Не заставляли. Я даже не сопротивлялся. Мне говорили -- и я делал, и не раз делал брехливое кино.
Но было бы неправдой сказать, что мы, документалисты, утратили желание делать совсем другие фильмы. В моменты оттепели мне удалось создать несколько кинолент, которые и сегодня можно не краснея показывать любой аудитории. Я снял когда-то фильм «Стена». Дело в том, что в Киеве замуровали в бетон (колоссальной площадью в две с половиной тысячи квадратных метров) мемориальный комплекс, на создание которого положили полжизни гениальные киевские художники Рыбачук и Мельниченко. Не понравился начальству мемориал! Я все это снял. Но наше киноначальство отказалось его выпускать. Тогда ленту подпольно вывезли и показали на фестивале. А там мои знакомые армяне (те самые!) сказали: «Мы берем! Мы его в Армении выпустим. Украинский фильм в армянском прокате -- замечательно!» Ну после этого уже и наше начальство сказало: «Черт с вами! Принимаем!»
После V съезда кинематографистов в 1986 году мы заговорили о вовсе запретных темах: о ранах, причиненных Афганистаном, и уже не давали замалчивать Чернобыль.
Последним фильмом о стране, который снял Израиль Гольдштейн, был «Прощай, кино» -- о трагедии кинематографа Украины. Тогда, в 1992 году, специальным постановлением по кинематографу было решено… прекратить его бюджетное финансирование.
Одни сводили старые счеты, другие очищали дорогу зарубежному кинематографу, но главное, думаю, и те и другие не хотели оставлять для истории зримые картины того мрака, который с их помощью обрушился на головы сограждан. Дальше? Дальше в течение короткого времени произошел массовый выброс на панель сотен актеров, режиссеров, операторов, сценаристов, проявщиков, монтажеров, костюмеров, макетчиков.
Последняя молитва кинооператора: «Меня зовут Израиль Цалевич Гольдштейн. Я был оператором, режиссером, сценаристом. Фамилия моя, к сожалению, не соответствует тому, как я жил и живу. Гольдштейн в переводе -- золотой камень. А у меня -- ни золота, ни камней, седые волосы, длинный нос и куча болячек… Я прошу того, кто «все это пропечатал»: «сделай так, чтобы моя студийная сотрудница, имея 45 лет стажа, не умирала от голода! Чтобы мой друг, сценарист, которому казалось, что он заработал на старость, не искал себе пропитания в помойках. Сделай, чтобы женщине, которая просит на автобусной остановке, отдали последние гроши, украденные уже с помощью трастов. Чтобы старая учительница не ютилась в ночных подъездах, потому что у нее подло забрали квартиру ее же бывшие ученики! Я прошу Тебя: дай тем, кто хочет, работу и дай за работу зарплату. И тогда люди позволят себе такую роскошь -- рожать и растить детей…