В эти дни театр Ленком отмечает свое 75-летие, но Владимира Путина в гости не ждут
В театре решили не закатывать пышных торжеств по поводу 75-летия, а встретить праздник трудовыми буднями и трудовыми же свершениями. Подробнее о настроении юбиляров рассказывает художественный руководитель Ленкома, народный артист СССР Марк Захаров.
-- В штамп о театре, начинающемся с вешалки, время внесло свежий штрих: теперь ему, театру, похоже, суждено начинаться с автоматчика. Новое слово в отечественном искусстве…
-- Берите шире: последние печальные события вызовут, уже вызвали цепную реакцию, аукнувшись во всех сферах нашего сознания и бытия. Не хочу углубляться в эту тему, умными людьми сказано достаточно слов, хотя я не со всеми согласен.
-- Например?
-- Полагаю, не следовало просить прощения. Погибших, безусловно, безумно жаль, любая смерть -- трагедия, но иного способа спасти хоть кого-то не существовало. Верю, случившееся заставит начать серьезный разговор о наших правоохранительных органах, от которых напрямую зависит, повторятся ли такие теракты. Надеюсь, и до армии дойдет черед. По моему субъективному мнению, сегодня ее нет. Есть отдельные боеспособные подразделения, талантливые офицеры и командиры, но отсутствует единая мощная структура, нет ощущения силы, которая нас защитит. Я противник дальнейшего дробления России, считаю, страну надо спасать.
-- Вам страшно, Марк Анатольевич?
-- В бытовом, повседневном смысле, пожалуй, нет. В наш театр террористы вряд ли полезут. Место для них не самое удачное. Да и зал маловат, хотя 750 человек к нам приходят каждый вечер…
Что касается личных страхов и опасений, давно уже перестал бояться подобного, точнее, научился преодолевать в себе это. Много лет назад в прямом эфире программы «Взгляд» я предложил простить Ленина, похоронить его по-человечески, а Мавзолей превратить в памятник эпохи. После этого получил несколько коллективных писем от коммунистов, в которых сообщалось, что я приговорен к смерти за осквернение памяти вождя мирового пролетариата.
-- Поверили в реальность угроз?
-- Подумал, что к этому нельзя относиться слишком серьезно. Да и скучно жить, если все время чего-то бояться. Единственный страх, который так и не смог преодолеть, это при запуске нового спектакля или, как сейчас выражаются, театрального проекта. Тут меня одолевают и робость, и трусость, и прочие постыдные чувства. Впрочем, оправдываю себя тем, что в сегодняшней ситуации перенасыщенности информацией трудно удержать внимание зрителя, заинтересовать, порадовать, удивить его.
-- По какому поводу тревожитесь сейчас?
-- В нашем портфеле три проекта. «Метаморфозы» -- это синтез сценической версии ранней радиопьесы Дюрренматта «Ночной разговор» и замечательного произведения Ануя «Эвридика». Работаем над «Последней жертвой» Александра Островского и многострадальным музыкальным проектом под условным названием «Оперный дом», о котором разговоры идут не один год.
-- Творение Вознесенского и Рыбникова?
-- К ним сейчас подключился мой старинный друг Юлий Ким. А идею спектакля в свое время подсказал покойный Григорий Горин. Это рассказ о бурном восемнадцатом веке, о великих авантюристах, о русском композиторе, добившемся признания в Италии и получившем там диплом, которого до него удостаивался гениальный Моцарт.
-- Как, говорите, фамилия композитора?
-- Вообще-то сегодня она не слишком подходит для театральной афиши… Березовский…
-- Хоть не Борис Абрамович?
-- Нам и так, думаю, придется менять фамилию героя. Может, на Берестовского или вроде того. Увы, музыки Березовского осталось мало, а человеком был он чрезвычайно одаренным. Жаль, жизнь закончил рано, добровольно сведя с ней счеты…
-- Все три проекта намерены запустить в этом сезоне?
-- С «Оперным домом» сложно прогнозировать, там, скажу осторожно, еще много работы, раньше осени будущего года вряд ли управимся.
-- А с юбилеем что решили?
-- Многие коллеги до сих пор не могут простить и забыть 70-летие Ленкома, когда к нам приезжал Борис Ельцин, подарил несколько машин и орденов… Поскольку все остальные столичные театры чисты и благородны, не позволяют себе лебезить и заискивать перед руководством, и мы решили не высовываться и скромно отметить 75-летие.
-- Поздно, батенька, уже не отмоетесь от придворной репутации.
-- Знаете, я не поленился и составил списочек театров, в которых побывал действующий президент. Есть еще дачи и иные объекты, куда отдельные выдающиеся деятели культуры и искусства зазывали Владимира Владимировича.
-- Вы в этих списках значитесь?
-- Нет, Путин в наш театр никогда не приезжал, хотя супруга его здесь несколько раз бывала.
-- И на дачу президента не приглашали?
-- У меня нет дачи. Есть квартира в загородном доме на Истре, но там до сих пор не топят, главу государства в такие спартанские условия звать как-то неловко. Хватит того, что я в них живу. Тамошняя обстановка закаляет и питает негативными эмоциями, которые, как известно, полезны людям, занимающимся сочинительством. Если поэт не испытает несчастной любви, он не напишет хороших стихов. Так и режиссер… Поскольку моя московская квартира временно непригодна для жизни, черпаю вдохновение на холодной Истре.
-- А со столичным жильем что приключилось?
-- Некоторая, так скажем, техногенная катастрофа…
-- Какая?
-- Взрыв трубы горячей воды с последующим затоплением.
-- Значит, в Москве тепла слишком много, а на Истре слишком мало?
-- Абсолютно точно. Все это, повторяю, создает благоприятную атмосферу для творчества…
Но мы отклонились от темы юбилея. Отмечать будем без пафоса и суеты. Просто отыграем мой последний спектакль «Шут Балакирев».
-- Билеты на этот вечер были в продажи или же сплошь пригласительные?
-- Что-то продавали, хотя и списки гостей, конечно, есть. Но я стараюсь не вникать, чтобы не наживать лишних врагов. Кого-то позвали, кого-то -- нет… Пусть этим занимаются специально обученные люди.
-- Вы устали, Марк Анатольевич, или мне кажется? Вид у вас какой-то, извините…
-- Устал. Может, это связано и с тем, что живу сейчас за городом и ежедневно вынужден простаивать в пробках, дожидаясь, пока руководство страны проследует на службу. Время нашего выезда печально совпадает… Стоя по полчаса без движения в ожидании кортежа, я всякие мысли успеваю передумать, но повторять их вслух не стану, не хочу портить вам интервью, да и вы их все равно не напечатаете…
-- Зато с радостью опубликуем ваши, Марк Анатольевич, рассуждения о современном театре! Например, может ли настоящее искусство быть коммерчески выгодным?
-- А почему нет? У нас всегда аншлаги, при этом не считаю, что мы занимаемся попсой.
-- Вы-то не считаете, но это не освобождает вас от упреков в погоне за конъюнктурой, в стремлении держать нос по ветру.
-- Театр располагает к злословию. Я к этому нормально отношусь и не хочу оправдываться.
-- По тому, кто из режиссеров московских театров придет поздравить вас с юбилеем, можно судить об отношении коллег к Ленкому?
-- Скажем, на семидесятилетие все приходили, но вы же понимаете: поздравление -- вещь недорогая. Язык не сотрется от пары ласковых, верно? Я тоже этим грешу. Когда смотрю чужой спектакль, и он мне не очень нравится, все равно говорю хорошие слова, поздравляю. Так принято. Цена комплиментам известна.
-- А если без дураков, что называется, начистоту? Кого вы воспринимаете в качестве конкурента?
-- Мне по-настоящему понравился, как давно уже никто не нравился, режиссер Кирилл Серебрянников со спектаклем «Пластилин» в Центре современной драматургии и режиссуры под управлением Казанцева и Рощина. Обычно я не чувствую себя в театре зрителем, нередко хожу на чужие постановки по обязанности, что, должен признаться, тяжело, а тут вдруг испытал забытое чувство радостного оживления.
-- Кроме Серебрянникова вспомнить некого?
-- Были хорошие спектакли у Петра Фоменко. Например, «Абсолютно счастливая деревня».
-- Вас часто сталкивают лбами с Петром Наумовичем. Дескать, у него высокое искусство, а вы работаете на потребу толпе.
-- Поначалу меня это задевало и вызывало приступы сарказма. Я даже говорил, что готов поставить спектакль в грузовом лифте. Если у вас на глазах актер изобразит эпилептический припадок, в кабине лифта вы, наверное, испытаете более сильные эмоции, чем в обычном зрительном зале. Спектакли для двадцати или сорока человек у меня особой любви не вызывают, но это мое мнение, которое я никому не навязываю. Кама Гинкас имеет право ставить спектакли на балконе, поскольку никогда не будет работать на большой сцене. Его «Черный монах» и «Дама с собачкой» имеют успех, ну и замечательно. Вероятно, каждому свое…
-- Ленком празднует 75-летие, а для вас, Марк Анатольевич, это какой сезон?
-- К тридцати дело идет. Меня сюда назначили в конце 73-го. Если доживу, будет повод отметить еще одну дату.
-- Постучите по дереву.
-- Стучу…
-- Мотивацию трудно находить, Марк Анатольевич? Ведь столько лет одно и то же, одно и то же… Как заставить себя снова идти по исхоженной дороге?
-- Хотите, чтобы из уважения к собеседнику я пошел на большую откровенность и сделал признание, которого обычно себе не позволяю? Слушайте, хотя, может, это и прозвучит не слишком своевременно. Да, элементы депрессии мне знакомы. Они меня периодически посещают. Чаще это случается по утрам. Просыпаешься и думаешь: «Ну и что дальше? Опять бег по кругу? Чем удивить себя и мир?» Потом критический момент проходит, встаешь, начинаешь крутиться и -- все. Жизнь продолжается… Видите, ничего сенсационного я не сообщил. Все, как у большинства людей. Собственно, этим и утешаюсь.
После утренней депрессии приезжаю в театр и репетирую. Делаю это с удовольствием, как и несколько лет назад. Никакого спада, хотя понимаю, он должен наступить. Все когда-то заканчивается, особенно в творчестве. Многие, знаю, ждут, когда же Ленком споткнется, а мы все идем и идем. На «Шута Балакирева» народ по-прежнему ломится, «Мистификацию» недавно признали лучшим спектаклем. Правда, «Золотой маской» нас традиционно обносят, но такие уж отношения сложились с устроителями премии. Кстати, искренне порадовался, узнав, что отныне церемония награждения переносится в Питер. Как у людей фантазия работает, какая глубина стратегического мышления, а? Остается преклоняться перед подобной прозорливостью.
-- Ваша ирония, Марк Анатольевич, будет услышана.
-- Не стану лукавить: для меня имеет значение, что о нас пишут и говорят, какими наградами отмечают. Великие советовали хвалу и клевету принимать одинаково равнодушно, но у меня так не получается. Все равно радуюсь, если слышу добрые слова, даже не слишком объективные и искренние. Всегда смотрю, не появились ли в зале свободные места -- это верный показатель отношения к театру.
-- Помните, когда в последний раз у вас пустовали кресла?
-- В августе 91-го. Мы тогда решили дать благотворительный спектакль для защитников Белого дома, а наш народ на бесплатные билеты реагирует странно, подозревает подвох. Словом, зал был полупустой… Все. Еще я боялся, что после знаменитого дефолта в августе 98-го люди перестанут ходить в театры, но этого не случилось. Москва, к слову, одна из немногих театральных столиц на планете. Мне об этом рассказывал импресарио с мировым именем. Еще Лондон, Нью-Йорк, Токио, Буэнос-Айрес… А вот Париж -- нет. Там хорошо прокатить спектакль, показать его публике, но театральные идеи рождаются в иных местах…
-- Идеи идеями, но люди всегда все делали, по сути, ради себя. Или того, кого любили. Согласны, Марк Анатольевич?
-- А как иначе? И войны, подозреваю, начинались только из-за любви. Шерше ля фам. Классика!
-- За кого воюете вы?
-- Обойдемся без имен, это не в моих правилах. Даже книгу мемуаров я предварил разочаровавшим многих пассажем, что список лиц, с которыми вступал в нетоварищеские отношения, разглашению не подлежит.
-- Но есть человек, ради которого вы готовы продолжать боевые действия?
-- Сегодня это, наверное, уже театр. Хочу, чтобы он пожил подольше.
-- Вы же традиционной ориентации, Марк Анатольевич, а слово «театр» мужского рода.
-- Но ходят туда преимущественно женщины.
-- Подглядываете из-за кулис?
-- Нет. Иногда сижу в зале. В семнадцатом ряду.
-- Почему там?
-- Можно незаметно поставить сбоку стул. Но актеры все равно меня замечают. От них не спрячешься…