В последнем интервью «ФАКТАМ», которое готовилось к трагической дате в истории нашей страны -- 70-летию голодомора в Украине, -- экс-председатель Совета министров УССР Александр Ляшко вспоминал о том времени
Десять дней назад в Феофанию, где Александр Ляшко находился на лечении, приехали представители донецкого землячества, почетным членом которого он был. Его однофамилец Виктор Ляшко, председатель правления «Ассоциация Донетчина», рассказал «ФАКТАМ», как в тот день Александр Павлович жаловался: «Врачи меня обманывают. Наверное, я не выйду отсюда… » Тем не менее попросил проинформировать его об итогах собрания, посвященного пятилетию своего землячества… А 9 октября Александра Ляшко не стало.
В минувшую субботу, 11 октября 2002 года, бывший председатель Совета министров УССР Александр Ляшко был похоронен на главной аллее Байкового кладбища -- напротив церкви, рядом с могилами Олеся Гончара и Наталии Ужвий.
-- В голодном 1933-м, даже обегав со стипендией все магазины, ничего, что можно положить на зуб, купить было невозможно, -- рассказывал Александр Ляшко. -- Продавался только залежалый ячменный кофе. Его мы, учащиеся Луганского автодорожного техникума, закупали в больших количествах, чтобы в закипевший ведерный чайник всыпать целую пачку. Горьковатая, с запахом горелого ячменя бурда немного снимала сосущую голодную боль в желудке.
Разработанная нами система сохранения энергии студента включала следующие пункты. Первое: перенести занятия на час позже. Второе: утром получить 200 граммов хлеба и съесть их с супом, в котором крупинка за крупинкой гонялась. Третье: возвратившись в общежитие, лечь в кровать и разложить учебники на табуретке. И четвертое: писать конспекты только лежа (хуже обстояло дело с черчением -- здесь шел повышенный расход энергии).
Мы шли на любую работу, лишь бы там кормили. Из-за нехватки рабочей силы на строительстве Луганского паровозостроительного завода имени Октябрьской революции студентов привлекали на субботники, в основном -- на разгрузку вагонов. После выполнения нормы бригада получала на фабрике-кухне обед, состоящий из борща, каши и стакана компота. Хотя чувство голода не утоляла даже рабочая порция, все же это было единственным спасением. Поэтому студенты с нетерпением интересовались: «Когда же наша очередь идти на «Луганскстрой»? Скоро с голоду помрем».
Ребята постарше бросали учебу и шли на стройки. Из-за скудного питания там была большая текучесть рабочих кадров. Началась кампания по закреплению кадров на производстве до конца пятилетки. При этом составлялись обращения к молодежи. Того, кто не поставил под ним подпись, тут же объявляли дезертиром трудового фронта. Во всех учебных заведениях, как и на предприятиях и стройках, проходили собрания. На них всех убеждали, что это временные трудности и пережить их надо сознательно. Студент Луганского института инженеров общественного питания Дмитрий Товменко, выступая на одном из собраний, сказал: «Наш народ доведен до такого состояния, что скоро физически здорового человека можно будет увидеть только в зверинце!»
На следующий же день в одной из луганских газет на первой странице вышла статья «Гнать Товменков из советских вузов!». Из института Товменко, конечно, исключили. А на митингах продолжали клеймить нытиков и клялись пройти с честью через все испытания во имя светлого будущего. Такое же собрание проходило и в нашем техникуме. Незадолго до него я взволнованно выступал в этом же зале на митинге в поддержку коммунистов Германии. Но с осуждением поступка Товменко я, комсорг группы, не выступил, хотя ребята и толкали меня в бок. Просто не смог. Такое пришлось увидеть своими глазами!
После выходных я приезжал на учебу в Луганск из дома -- моя семья жила на железнодорожной станции Родаково, в 18 километрах от областного центра. От городского вокзала я шел пешком до поворота, где находился хлебозавод. Запах свежего хлеба невозможно было вынести -- я проносился мимо и бежал до забора городского сада имени Первого мая. Краешком глаза я замечал нищих на холодном асфальте. Но что могли подать им проходившие мимо голодные люди? У меня самого постоянно сосало под ложечкой.
И вот помню, как однажды я приехал в Луганск в полпятого утра. Трясясь от пронизывающего ветра, добежал до Первомайского сада. У забора стояли две телеги, запряженные лошадьми, и красноармейцы в длинных шинелях что-то спешно на них грузили. Лошади пофыркивали. И вдруг я увидел, как солдаты поднесли к телеге скрюченное тело человека, а потом бросили на нее.
Я рванулся на другую сторону улицы и оглянулся только у поворота. В еле забрезжившем рассвете можно было различить, как военные накрывали телеги брезентом. Меня подташнивало. В тот день впервые в жизни я, убежденный противник курения, попросил у ребят махорку и закурил. До этого случая часто агитировал отца бросить дымить. Он сеял в огороде табак, сушил, измельчал, просеивал его через проволочное ситечко, так что у нас дома махорка всегда имелась в запасе. На мои уговоры отец отвечал: «Придет время, жизнь тебя тряхнет так, что закуришь». Я тогда вспомнил его пророческие слова.
-- После майских праздников 1933 года в техникуме созвали внеочередное собрание студентов второго и третьего курсов, -- вспоминал Александр Ляшко. -- На нем ответственный работник горкома партии вещал: «Мы располагаем данными о том, что многие колхозы скрывают истинное положение дел с площадями зерновых. Одни -- потому что недосеяли, расходовав посевное зерно на другие цели (»Наверное, съели, -- мелькнуло в моей голове. -- Ведь люди погибают от голода!»). Другие умышленно уменьшают данные, чтобы получить заниженные планы хлебозаготовок. Это государственное преступление! С вашей помощью мы выявим саботажников, которые понесут суровое наказание!»
Для обмера посевных площадей в хозяйства командировались бригады, состоящие из двух студентов. На десять дней каждый получал шесть килограммов хлеба и 30 рублей суточных. На следующий день мы с однокурсницей Тамарой уже были в колхозе села Белоскелеватое Новосветловского района. Председатель, увидев в окно бричку, вышел нам навстречу: «Товарищи студенты, времени у вас маловато, чтобы исходить и обмерить все поля. Да у нас одних колосовых почти тысяча гектаров! Кстати, кормить вас нечем. Хлеба ни фунта, люди голодают. В коморе после сева ни зернины. Наверное, и мыши уже передохли». Узнав о нашем ежедневном пайке в 600 граммов, председатель обрадовался: «Ну, слава Богу! В городе хоть что-то дают по карточкам, а у нас ничего», -- и повел меня в правление.
В предбаннике его кабинета на лавке за длинным столом из грубо обструганных досок сидели семь мужиков. Несмотря на теплую майскую погоду, все были в полушубках и фуфайках, некоторые даже в валенках. «Больные», -- подумал я и, сунув чемоданчик под стол, вышел за председателем в соседнюю комнату.
Выйдя из кабинета, я приподнял свой чемодан и обомлел: он был легкий, словно пустой. Открыв его, обнаружил, что белье на месте, а хлеба -- ни крошки! Бригадир развел руками: «Да разве можно хлеб вот так бросать? Голодные мужики его и съели, а может, детям понесли. Я бы и сам, наверное, не выдержал -- не помню уже вкус настоящего хлеба».
Так что поужинал в тот вечер я двумя стаканами молока, купленного за три рубля у хозяйки. 300 граммов хлеба, которыми со мной поделилась узнавшая о ЧП однокурсница, решил оставить на следующий день. Долго не спалось. Перед глазами стояли лица мужиков в правлении. Тихие голоса… Какой-то особый блеск глаз из-под припухших век…
Чтобы выдержать рабочий день, с утра отмерил себе на завтрак граммов двести хлеба. Хозяйка поставила на разостланный полотняный рушник кувшин простокваши. Я начал есть, как вдруг услышал какие-то всхлипывания на печи. Оттуда на меня с жадностью смотрели две пары детских глаз. В тот момент мгновенно промелькнуло в памяти, как в 1920 году в таком же возрасте я сам не мог уснуть от голода… Разделив свою пайку на равные кусочки, я протянул их детям. Женщина, возившаяся с чугунками и рогачами у печи, обернулась: «Вы, хлопче, не обращайте на них внимания. Знаю ведь, что у вас хлеб украли, а вам в степи ходить до вечера… »
От недоедания и нагрузки через три дня у нас с Тамарой начала кружиться голова. На четвертый день мы нашли выход: решили, что девушка уедет домой, оставив мне свой паек. От увеличенной дневной нормы я смог и сам продержаться, и больше выделять двум малышам, которые, несмотря на запреты матери, садились со мной за стол.
-- Мы стали вышагивать по полям вдвоем с бригадиром, -- рассказывал Александр Павлович. -- Однажды, разговорившись о колхозных бедах, он с раздражением спросил: «Слышишь, студент, а ты не заявишь? Враз пришьют агитацию против колхозов. Таких случаев у нас уже много было! Не только кулаков гребли -- их всего два на село было -- а и проявляющих сочувствие. Вывезли на станцию и нет их… »
-- Ну что вы, дядя Иван! -- я впервые назвал бригадира не по имени-отчеству. -- Вы же правду говорите. Как я могу заявлять…
На следующий день проглотил с утра простоквашу, а хлеб взял с собой. Когда в середине дня мы сели передохнуть, поделился им с дядей Иваном. Он молча взял его и долго, пока я жевал, рассматривал, как диковинку. Потом понюхал и отщипнул корочку. И не проглотил ее, а стал медленно сосать. Достал из кармана какую-то тряпицу, завернул в нее хлеб и опустил в карман: «Отнесу детям. Они уже не помнят хлеба. Надо же дожить до такого… »
Долго тянулись десять дней, в течение которых мы исходили и перемеряли саженью (угольник длиною в сажень. -- Авт. ) все колхозные поля. Поздней ночью при свете керосиновой лампы я сделал план, расставил на каждом участке размер площади и наименование посеянной культуры. Получилось, что в отчете колхоза, отправленном в район и в Луганск, значилось на 2,65 гектара меньше, чем у нас. Наши цифры были получены в результате более точного обмера участков неправильной конфигурации, спускавшихся языками к балкам и оврагам. При сдаче отчетов выяснилось, что и другие бригады выявили такие же мизерные ошибки -- не более четырех-пяти га на тысячу гектаров посевов. Так кому и зачем нужна была эта дурная работа?..
В сентябре 1933 года студентов срочно мобилизовали на уборочные работы. Мы оказались в совхозе «Горняк», находившемся в сорока километрах от областного города Сталино (сейчас Донецк. -- Авт. ). Здесь опоздали с уборкой урожая из-за дождей. На полях стояли почерневшие копны хорошо уродившей пшеницы, колосья которой начали прорастать. С трудом отдирая их вилами от земли, мы свозили собранное к молотилкам. Работы было еще непочатый край, а в совхозе остались одни женщины с детьми. Мужчины подались на шахты и заводы.
Через месяц похолодало. Ночуя в насквозь продуваемом сарае, мы только вечером отогревались у костров из соломы. Все пропахлись дымом. Жалко было смотреть на руки девушек с лопнувшими, жгучими волдырями, на которые они клали листья подорожника, а потом обматывали их платочками. Вот и вся медицинская помощь. Питались неважно: 600 граммов хлеба, суп и каша. Все это напоминало какой-то заброшенный лагерь принудительных работ. По мере снижения ночных температур трудовой порыв угасал. Чтобы рассказать о нашем бедственном положении, в техникум отправился парторг. Потом заболело горло у секретаря комитета комсомола, и он тоже уехал. Я остался за старшего.
После оговоренного месяца работы я отправился к директору совхоза за расчетом и транспортом, чтобы доехать до ближайшей железнодорожной станции. «Никуда вы не поедете! -- поднялся из-за стола в директорском кабинете военный. -- Как начальник политотдела заявляю: мы не допустим дезертирства. Вы считаетесь мобилизованными и будете работать столько, сколько нужно!»
На студенческом собрании решили: будь что будет -- надо отправляться домой. Собрав деньги в общую кассу, подсчитали, что на билеты хватит. Построились в колонну по два, чтобы здоровые поддерживали больных, и двинулись на станцию. Недалеко от села нас догнала повозка, запряженная парой лошадей. Не выходя из нее, начальник политотдела крикнул: «Я позабочусь о том, чтобы вас всех исключили из техникума и комсомола! Позвоню на станцию, и вам не выдадут ни одного билета!»
Студенты заволновались и решили идти не на станцию, а в областной центр -- а это 40 километров расквашенной после дождей дороги. По пути остановились в селе Старобешево, чтобы попить воды. Окна и двери большинства домов были заколочены крест-накрест досками. Многие селяне забрали детей и уехали в город, где получали хотя бы хлебные карточки. Оставшиеся работали и ночевали в поле.
-- Через двадцать с лишним лет мне, уже секретарю Донецкого обкома партии, пришлось беседовать со свидетельницей событий 1933 года в полуживом Старобешево, -- вспоминал Александр Ляшко. -- Ею стала легендарная женщина-трактористка, дважды Герой Социалистического Труда Паша Ангелина. Возвращаясь с пленума ЦК Компартии Украины, мы с ней оказались в одном купе. Тогда поезд от Киева до Донецка шел 36 часов. После ужина я упомянул 1933 год. Отвернувшись к окну, она осторожно и тихо заговорила.
… Зимой 1933-го Старобешево, как и все окрестные села, голодало. Если бы не кусочки хлеба, которые приносили раз в неделю отцы и братья, ушедшие на шахты в открывшееся рядом рудоуправление по добыче металлургического известняка, к весне, наверное, не осталось бы не только работоспособных, но и живых. Когда весной сельские жители не смогли выйти в поле, наконец-то поступила долгожданная продовольственная ссуда. Это было несколько мешков муки крупного помола. Из нее на полевых станах готовили клецки или затируху. Всякому, дошедшему до котла, выдавалась миска этого варева. Ожившие люди потянулись к сеялкам и боронам -- сев начался. Здесь же, в стане, и ночевали, зарывшись в солому.
Добрела сюда и 20-летняя Паша. Сначала помогала поддерживать огонь под котлом и готовить еду, потом носила к сеялкам посевное зерно. Поднять мешок не было сил, поэтому носили ведрами.
К уборке зерновых и осенней вспашке из МТС прибыли первые тракторы. Любознательная, смелая Ангелина не отходила от них. Поскольку трактористов не хватало, пришлось организовать курсы по их подготовке. Первой на них записалась Паша. Потом уже у нее возникла идея создать женскую тракторную бригаду. Девчата работали с подъемом, стараясь ни в чем не уступать мужчинам. Газеты восторженно писали о достижениях бригады Ангелиной. На нее свалилась слава -- Паша участвовала в первом совещании колхозников-ударников, встречалась со Сталиным. Одну из своих дочерей прославленная женщина назвала Сталиной.
Ежедневно все газеты победно трубили о пуске новых заводов-гигантов, о богатом урожае 1933 и 1934 годов. После голода люди наконец-то могли вдоволь наесться хлеба. И все эти достижения неизменно связывались с именем отца всех народов. С утра до вечера по радио Иосифа Виссарионовича прославляли мощным баритоном Батурин и восточными напевами Сулейман Стальский. А кто мог сомневаться в человечности вождя, когда на телеграмму матери из глухого украинского райцентра Кролевец с мольбой о помощи больной дочери Сталин специальным самолетом послал необходимые медикаменты? По этому поводу было написано немало благодарственных строк и стихов. Даже убийство Кирова 1 декабря 1934 года, в связи с чем Сталин выехал в Ленинград и потом сопровождал тело Сергея Мироновича в Москву (эти фотографии пестрели во всех газетах и журналах), послужило укреплению веры в вождя, в искренность его призывов к бдительности.
-- Так вот, тогда, в 1933-м, мы, голодные студенты, умывшись из колодца в Старобешево, двинулись дальше, -- рассказывал Александр Ляшко. -- Только вечером, совершенно выбившись из сил, добрались до вокзала в Сталино. Плюхнулись на скамейки и, казалось, никакими силами нас нельзя было поднять. Но, узнав от сидевших рядом в зале ожидания, что в городе свободно продается хлеб по коммерческим ценам (1 руб. 50 коп. за килограмм), сразу оживились. Сейчас трудно поверить, но большинство из нас, в том числе и я, в один присест съели по… килограмму мягкого и душистого хлеба.
На следующий день в пустой аудитории техникума собрались почти все «беглецы». Партсекретарь и председатель профкома, уехавшие с уборки, а также директор холодно поздоровались со мной. Когда читал свой доклад об уборке, заметил, как отводят глаза мои слушатели. Наконец, парторг открыл карты: «Надо было получить разрешение на отъезд. А теперь тебе придется отвечать перед горкомом».
У меня похолодело в груди. Ночью не сомкнул глаз, был уверен, что меня выгонят. Подумал, как придется устраиваться на работу и идти на вечернее отделение в другой местный техникум -- керамико-механический. Возможно, с волчьим билетом: нарушителя дисциплины туда не примут. Единственным утешением оставались отличные оценки по всем предметам в техникуме и в школе, на которые у меня была вся надежда.
Я когда начались занятия, преподаватели гнали материал, чтобы втиснуть программу в сокращенное учебное время. Целую неделю я ходил как в воду опущенный. В один из таких невеселых дней нос к носу столкнулся в коридоре с завучем Кондратием Герасимовичем. Он загадочно улыбнулся: «Догадываюсь, что ты волнуешься все эти дни. Можешь успокоиться. Только что директор вернулся из горкома. В письме ЦК ВКП(б) резко критикуют местные органы за привлечение студентов к сельхозработам на длительный срок, за срыв учебных планов и снижение уровня подготовки кадров. Все понял?»
И все же этот год учебы стал для меня счастливым. Для наиболее успевающих студентов министерство установило две специальные стипендии по 125 рублей, одну из которых дали мне. Если учесть, что тогда шерстяной костюм стоил 50-60 рублей, а хорошие туфли -- 30, я мог в течение нескольких месяцев прилично одеваться и сносно питаться.
Помню, как я получил первую такую стипендию. «Кучу денег», -- как выразились мои товарищи. Они тут же потребовали отметить это событие. Для начала -- у дяди Самсона, веселого армянина, почистить ботинки всей группе, а также уплатить долги за чистку в кредит.
Дядя Самсон приятно удивился, увидев выстроившуюся к нему очередь знакомых парней. Он весело заработал щетками, до зеркального блеска начистив нашу потертую, с заплатами обувь. Последним подставил ногу я. Никто не расходился, и мужчина заподозрил подвох: «Ну, сорванцы, опять в кредит?»
Широким жестом я достал пачку денег. Дядя Самсон удивился, уж не выиграл ли я их по облигации. На мой ответ: «Премию дали!», он пожелал: «Чтоб ты, джан, каждый месяц получал!» Сам же взял только трешку. Когда я напомнил, что плачу все долги, рассмеялся: «Я же говорил, джан, в конце пятилетки!»
Мы двинулись в городской сад. Ребята постарше пристали с предложением обмыть стипендию. До этого я попробовал как-то пиво, но, отпив полкружки и заплатив продавцу, быстро удалился. А тут не смог возразить -- если уж быть щедрым, так до конца.
Ребята взяли в магазине несколько бутылок водки и рыбные консервы, которые выбросили в продажу без карточек, видимо, из-за истечения срока годности. По коммерческим ценам купили хлеб. В одном из частных домов трое наших студентов снимали большую комнату, в которую нас набилось до отказа. Попросив у хозяйки стаканы и миску малосольных огурцов, начали «обмывать». На первом же глотке я поперхнулся. Мне тут же воткнули в рот огурец. На глаза накатились слезы, но, не желая показывать свою слабость, я наравне со всеми допил стакан до дна.
Через час я уже лежал на диване и куда-то проваливался. Поздним вечером меня, немного оклемавшегося, под руки привели домой два крепких парня. Хозяйка, Эсфирь Григорьевна, сразу поняла, что со мной происходит что-то неладное. Прикладывая к моей голове мокрое полотенце, причитала: «Ну как с тобой могло такое случиться?» Меня охватил стыд: как в таком свинском виде я мог появиться, что обо мне подумают?
Несколько дней я входил в дом с опущенной головой и избегал разговоров. Пока хозяин, Борис Григорьевич, сам не сказал: «Ничего, Саша, один раз это должно случиться. Главное, чтобы один раз». И тогда я дал себе слово. С тех пор прошло очень много лет. Но и я с чистой совестью могу сказать своим детям и внукам, что такой перебор случился со мной лишь однажды.