В дни печальной годовщины трагедии под станцией Буян единственный уцелевший в той катастрофе авиатор рассказывает «ФАКТАМ» подробности своего последнего полета
Октябрь нынешнего года был ознаменован печальной датой -- 10-летием гибели во время испытательного полета воздушного гиганта Ан-124 «Руслан», унесшей жизнь восьмерых членов экипажа. «ФАКТЫ» рассказывали об этом 15 октября. Накануне годовщины на место падения самолета, в старый лес неподалеку от станции Буян Макаровского района почтить память погибших приехали их родственники, товарищи.
Выкошенная огромным самолетом среди густого старого леса длинная поляна за эти годы начала зарастать молодыми березками и соснами. Но в траве до сих пор можно найти обгоревшие, с оплавившимися краями куски дюраля с заклепочными швами. На небольшой светло-серой тяге сохранился длинный номер детали и цифры 01-03 -- заводской номер «Руслана». Пятнышко ржавчины проступило только на вмятине, образовавшейся в момент удара. Место, где лежала кабина с погибшими летчиками, огорожено невысоким штакетником. В центре -- небольшой каменный обелиск с фамилиями. А небо над верхушками елей -- такое высокое…
К подножию памятника периодически подсаживался на корточки рослый плечистый мужчина и зажигал погашенные ветром свечи. «Живи, Коленька, и за ребят, ты у нас один остался… » -- обняла его вдова командира, заслуженного летчика-испытателя СССР Сергея Горбика Валентина Степановна. И познакомила меня с единственным уцелевшим в том трагическом полете членом экипажа -- инженером-экспериментатором Николаем Фоминым.
-- В авиацию я попал, можно сказать, случайно, -- рассказывает Николай Фомин. -- Родом я из-под Рязани. А в Гостомеле проходил срочную военную службу в полку связи. Однажды по пути в Киев в автобусе познакомился с Аллочкой, моей будущей женой. Она работала на ЛИДБ (летно-испытательная доводочная база АНТК имени О. К. Антонова. -- Авт. ). Уволившись в запас, тоже пошел работать туда, в лабораторию контрольно-измерительных приборов. Поступил на заочное отделение Института инженеров гражданской авиации.
Время было трудное -- семья, маленький ребенок, собирали деньги на кооперативную квартиру… И я перешел из лаборатории в бригаду, обслуживающую испытательное оборудование. Там заработки выше -- полеты, командировки. Да и работа поинтереснее. Участвовал в испытаниях пилотажно-навигационного оборудования Ан-72 -- первой антоновской реактивной машины. На летающей лаборатории Ан-22 мы отрабатывали комплекс пилотажно-навигационных приборов для будущего Ан-124.
Ну а в полете надо быть готовым ко всему, в том числе уметь покинуть машину. Для этого потребовалось совершить прыжок с парашютом, чтобы в аварийной ситуации не умереть от страха перед открытым люком.
Страшно ли было в первый раз? Может быть, немножко. Возможно, потому что когда я увидел возле открытой дверцы Ан-2 чересчур серьезное лицо своего товарища, мне стало смешно. Он так, бедный, напрягся. «Славка, -- говорю, -- ладно тебе, успокойся». Не скрою, когда сам прыгнул, кольцо, при помощи которого выпускается парашют, так дернул, что оно осталось у меня в руке. Засунул в куртку. Зато когда парашют раскрылся -- наступило редчайшее блаженство. Небо синее, весна, земля вся в пламени яркой молодой зелени… Правда, удар ногами о землю был такой, что ступню слегка подвернул, пару дней похромал. Но все равно хотелось еще прыгнуть и парить над всей этой красотой. Пришел к начальнику парашютно-десантной службы, а он: «Не надо! И лучше, чтобы вообще вам никогда не нужно было прыгать… »
-- Увы, как видите, прыгать повторно мне все же пришлось, -- продолжает Николай Фомин. -- В тот день вначале все вроде бы шло нормально. Мы летали накануне, 12 октября. Это был понедельник. Во вторник утром получили зарплату, она лежала у меня в сумке. Ребята отправились в плавательный бассейн. По вторникам у летного состава физподготовка. Михалыча (бортинженера Михаила Михайловича Трошина) забыли в бассейне. Он замешкался в раздевалке, экипаж сел в автобус и укатил на аэродром. Хватились -- Трошина нет. А вскоре он сам позвонил: «Мне приезжать или остаться дома?» Дело в том, что в тот день наш экипаж состоял в резерве на полеты. То есть вероятность того, что полетим, была невелика. Все надеялись, что раньше вернемся домой.
Пришло время обедать. А есть почему-то не хотелось. Еще Аня Мамчур, наша паяльщица, за столом сделала мне замечание, дескать, что ты не ешь… А кусок в горло не лез. Я поклевал чуть-чуть и собрал свой тормозок. Подумал, может, потом в воздухе перекушу.
Пошел на борт. Возле самолета встретил Сергея Горбика. Приветливый, как всегда, поинтересовался, как дела. «По нашей части все нормально, Сергей Александрович, -- ответил. -- Накануне были некоторые дефекты аппаратуры, их устранили». -- «Если нормально, значит полетим», -- сказал командир.
Программу испытаний, подобную той, которую нам предстояло выполнить, Сергей Горбик отрабатывал вначале на «Мрiї». Но «Мрiя» летала меньше, у нее не было грубых посадок. А наш «Руслан» однажды пришлось сажать без выпущенной передней ноги шасси, а потом ремонтировать фюзеляж… Кое-кто до сих пор считает, что именно это со временем привело к трагедии.
Полетели мы на запад, в район Коростеня, до 150 километров от Киева. Отработали имитацию отказов системы органов управления сначала с меньшей скоростью -- примерно 350 километров в час. Проверяли надежность элеронов. Затем на высоте пяти тысяч дошли до максимальной при таких испытаниях приборной скорости 530 километров в час. Примерно на таких скоростях «Русланы» летают на высоте 9-10 тысяч метров. Но на испытательном режиме чувствовалось, как на развороте самолет подвергается сильнейшим перегрузкам.
И вдруг -- мощнейший удар впереди по самолету. Пошла сильнейшая тряска, вибрация… Командир взял штурвал на себя и набрал высоту шесть тысяч метров.
От тряски мой парашют скачет почти на полметра вверх. Смотрю на приборную доску, а стрелки приборов мечутся так, что невозможно распознать показания скорости, высоты.
-- Как потом оказалось, поток встречного воздуха разорвал носовой обтекатель, -- продолжает мой собеседник, -- под которым было много электропроводки бортового оборудования и нашей испытательной аппаратуры, экипаж лишился информации о параметрах полета. Усугубило ситуацию и то, что на развороте обломки обтекателя попали в двигатели. А потом пошел разговор о плохой управляемости. Два правых двигателя практически не работали, надо было обеспечить симметрию тяги, чтобы самолет не разворачивало вправо. Но рули, элероны работали плохо. Не прекращалась сумасшедшая тряска. Даже у меня в задней кабине она была такой, что соображать стало тяжело, голова словно ватой набита. Пошли мысли о том, что случилось нечто очень серьезное, мне лучше быть при парашюте. А он, как всегда, в нарушение инструкции, находится в хвосте. Пришлось отсоединиться на несколько секунд от связи и сбегать за ним. Снова подключился. Слышу голос Юры Дмитриева: «Командир, кок оборвало!» Затем -- голос Горбика: «Не работают приборы скорости и высоты. Посмотрите все, может, у кого-нибудь хоть что-то показывают… » Я обошел четыре этажерки с приборами, которые находились в моем отсеке. На всех стрелки бешено вращались то в одну сторону, то в другую, на других -- по кругу.
Доложил командиру, что в задней кабине приборы воздушно-скоростной группы не работают. Визуально что-нибудь определить тоже было невозможно. Гляжу в иллюминатор влево -- там сплошной туман. Странно, ведь было безоблачно, видимость отличная. Вправо посмотрел -- еще больше этот туман. Откуда же инверсия? (Инверсия -- белый след водяного конденсата из воздуха, который иногда тянется за двигателями самолета на больших высотах. -- Авт. ). Наверное, из-за разрушения различных систем вытекали и превращались в туман гидравлическая жидкость, топливо…
В течение этих 10-12 минут до моего прыжка экипаж пытался что-то делать, разобраться в ситуации, спасти самолет. Командир, я думаю, действовал правильно.
Для меня до сих пор остается загадкой, почему ведущий инженер по летным испытаниям Сережа Бабин и инженер-экспериментатор Юрий Педченко получили команду покинуть самолет, стояли с парашютами у входа в шахту аварийного люка, а он оказался закрытым. Может быть, его заклинило… Я ведь слышал, как Юра Дмитриев говорил командиру, что экспериментаторы перед люком, и спрашивал, что делать. А командир велел прыгать.
Возможно, ребята не спешили прыгать по двум причинам. С одной стороны, чисто психологический момент -- покинь они машину, оставшимся будет сложнее действовать. С другой -- к нам спешил на помощь «Антей» с экипажем Василия Самоварова, и все надеялись, что Василий Андреевич подскажет что-нибудь… У турбовинтового Ан-22 скорость меньше, чем у «Руслана». Но он все-таки догнал нас, шел сзади, сообщил наши скорость, высоту, сопровождал до конца. «Тяни на себя или на лес садиться будешь… » -- помню слова Самоварова из записи «черного ящика», потому что они были сказаны, когда я уже прыгнул. А Горбик ответил: «На лес и садимся, куда ж ты денешься… »
Кое-кто говорит, что Сережа сказал: «Мы не садимся, а падаем… » Не знаю, на пленке я слышал именно первую фразу. После нее -- очевидно, когда они начали косить крыльями деревья, -- треск, шум, голос чей-то неразборчивый и фраза Горбика: «Стоп всем двигателям… » (При аварийных посадках перекрываются топливные краны, чтобы избежать пожара). Экипаж работал до последнего вздоха. К сожалению, при посадке удар оказался таким мощным, что баки с 60-ю тоннами керосина взорвались. Вокруг загорелся лес.
-- И вот мы подошли к вашему прыжку…
-- Очевидно, командир понимал, что не исключена посадка на лес. Ведь мы летели над Полесьем. А посадка производится примерно так: задирается нос, и первый удар на себя принимает хвост, который как бы пружинит, гасит скорость и при этом может разрушиться. И ребята, наверное, посчитали, что первым должен покинуть борт я, находившийся в задней части фюзеляжа. Они действовали по инструкции.
Но когда я получил команду прыгать и поглядел вниз, увидел через аварийную шахту и открытый люк сплошную воду. То ли озеро, то ли водохранилище. Позже мне рассказали, что были рыборазводные пруды возле села Крымок Радомышльского района. Очень не хотелось падать в осеннюю холодную воду. Нескончаемая вода!
Когда она кончилась, я переспросил: «Командир, из задней кабины прыгать?» -- «Прыгай, только кольцо сразу дергай», -- ответил Горбик. Я надел теплую куртку, натянул потуже кепку, чтобы не сорвало потоком воздуха, встал на колени перед шахтой, смотрю вниз и слушаю переговоры экипажа -- никакой паники, все по делу, и так не хочется покидать ребят…
Проскользив головой вниз по четырехметровой наклонной шахте, я вывалился из самолета, дернул кольцо парашюта и бросил взгляд на удаляющийся «Руслан» -- наш большой дом и кормилец: небо чистое, не видно никаких разрушений, впечатление, что там -- никакой тряски. Разрушения-то у него спереди, и я их не видел, а детали и обломки обтекателя потом находили чуть ли не от Коростеня по трассе полета. Но мне в тот момент подумалось: ну вот, напросился своим переспрашиванием на прыжок, а ребята дотянут до Бородянки (сначала хотели тянуть на Гостомель, но поняли, что высоты не хватит) и разъедутся по домам. А как я из этого леса выбираться буду на ночь глядя?
Пока высота позволяла, смотрел, может, еще кто из ребят прыгнул. Но видел -- высоко-высоко вверху только мой вытяжной парашютик маленький летит себе так одиноко…
Как приземляться на лес, понятия не имел, что лучше -- то ли на дереве повиснуть, то ли… Попал между двух сосен. Сверху они показались мне небольшими, пушистыми. Высоты-то не видно!
Кроны прошел, они погасили купол, я увидел землю -- и со свистом загремел вниз. Скорость снижения с парашютом была семь-восемь метров в секунду плюс ускорение уже без купола, высота деревьев -- 20-22 метра минус семь метров длина строп, получается 12-13 метров свободного падения, в общей сложности высота примерно седьмого этажа.
Сгруппироваться и упасть набок, как велит инструкция, не получилось. Ударился сначала ногами, затем «пятой точкой». Потом меня согнуло и ударило грудью об колени -- аж дыхание полностью сбило. Сознания не терял. Помню, что лежу в какой-то позе и мысль одна: как бы задышать? Когда задышал, пощупал рукой землю. Мягкая! Листья дуба, других деревьев, мох, иголки… Немножко дальше -- лежат стволы упавших деревьев, где-то там -- пенек.
-- А ведь вы могли упасть на пень или бревно…
-- Да, мысль была, что повезло мне… Поломанный, но живой. Боль ощущал дикую. Ну, думаю, что же делать. Вижу, в небе проплыл «Антей». Это летал Самоваров. Его штурман Володя Спасибо (погиб через пару лет в Испании при тушении лесных пожаров на самолете Ан-32П в составе экипажа Геннадия Братыщенко) потом рассказывал, что они увидели мой парашют, отметили мое местонахождение на карте, передал на землю координаты для аварийно-спасательной службы.
-- «Руслан» далеко упал от вас?
-- В тринадцати километрах. Однако ничего не слышал -- то ли я был оглушен, то ли лес погасил звуковую и ударную волну. Ребята с Ан-22 наблюдали последние мгновения полета: «Руслан» снизился, начал стричь, а затем рубить лес, потом показался огонь справа -- загорелись, фюзеляж пошел гофрами, как гармошка, сломался посредине, кабину и переднюю часть развернуло влево, хвостовая часть еще немного проползла по земле и замерла, упершись в стволы деревьев. Все поглотили пламя и дым.
Где-то через час я услышал гул мотора и мужской голос: «Свои, не стреляй!» Из-за деревьев вышли мужчина и женщина средних лет. Это были жители села Хомивка Радомышльского района Житомирской области Николай Терещенко и Зинаида Акулинкина, брат и сестра. Они увидели пролетающий низко огромный самолет, поняли, что с ним происходит что-то неладное: от машины отделялись какие-то переливающиеся на солнце блестящие листочки. Очевидно, это отваливались фрагменты разрушающихся конструкций… Затем появился купол парашюта. В той стороне, где за лесом скрылся самолет, поднялся столб дыма. Зина и Коля на стареньком «Запорожце» бросились искать спасшегося на парашюте летчика, то есть меня. Сначала они хотели взять меня в машину. А я: э нет, ребята, мне бы носилки, грузовичок… Коля -- на «Запорожец», и в медсанчасть ближайшей воинской части. А там свои проблемы, нехватка бензина. Начали спрашивать, кто упал -- военный или гражданский. Николай, благо он работал вольнонаемным водителем в части, сообразил сказать, что военный. Сразу прислали «скорую помощь».
Пока мы ждали ее, Зина убивалась: «Вот, поехали в лес, а с собой не взяли ни воды, ничего». А я при падении нос разбил, лицо было в крови. Говорю: «Не переживай. Скажи лучше, из этих мест в Киев дозвониться можно?» -- «Ой, ни бумаги, ни ручки!.. » Я вспомнил, что перед тем как покинуть самолет, положил в карман куртки нож (обычный нож электромонтажника) и спички. Сигареты оставил на столике в кабине, думал, ребята сядут в Бородянке -- курево им понадобится. А спички положил в карман. Теперь они пригодились в качестве карандаша. Послюнявив головку спички, Зина написала на коробке мои телефоны, дозвонилась в Гостомель, сообщила Алле, что я жив. Моя спасительница, кстати, работает тоже в воинской части телефонисткой и до сих пор иногда звонит нам, бываем друг у друга в гостях. А тогда, еще в лесу, я спросил у Зины: «Дотянули ребята до Бородянки?» -- «Вряд ли, -- ответила она. -- Туда пожарные машины поехали… »
-- Позже Коля мне рассказал, -- продолжает Николай Фомин, -- почему он кричал «не стреляй!» В советские времена неподалеку от места, где упал «Руслан», находился секретный боевой арсенал ядерных ракет, любители грибов и ягод то и дело в здешних лесах натыкались на ограждения из колючей проволоки и таблички с надписями: «Стой, стреляю без предупреждения!» Или же неожиданно перед тобой мог, словно из-под земли, возникнуть часовой, передергивающий затвор автомата.
А какой-то грибник, говорили ребята, увидев в небе парашютиста, дал деру, приняв меня за вражеского шпиона!
-- Да, но ракетный арсенал -- это серьезно…
-- Такие склады размещаются глубоко под землей, надежно защищены даже от ядерного удара. Так что, думаю, падение самолета вряд ли привело бы к ядерной катастрофе. Хотя, конечно, породило бы массу слухов и могло вызвать панику. Впрочем, разговоры об этом ходили еще тогда, в 1992-м.
-- А если бы вас не нашли вот так, почти сразу?
-- Да плохо мне было бы. К вечеру начало холодать. В ту ночь начались первые заморозки -- минус 5-6 градусов. Я, конечно, не очень надеялся, что в этом глухом лесу помощь придет скоро. Собирался отстегнуть парашют, забрать с собой купол, в него, если холодно, можно завернуться. И ползти куда-нибудь. Меня потом кое-кто обвинял в том, что я якобы висел на дереве, а упал потому, что обрезал стропы. Да не висел я, говорю, а просвистел!
В госпитале воинской части Крымок-1 рентген показал компрессионно-оскольчатый перелом поясничного позвонка и нескольких ребер. Вскоре приехали заслуженный летчик-испытатель СССР Владимир Терский, ведущий инженер по летным испытаниям Валерий Кульбака расспрашивали, что же произошло. А я толком ничего объяснить не могу. То ли шок, то ли действие обезболивающих, которыми меня накачали. С трудом вспоминал обрывки фраз о разрушении кока, отказе двигателей, искаженный помехами голос Горбика, призывающего к спокойствию… Не верилось, что ребят нет.
Позже из Макарова прислали «скорую», более теплую «Волгу», и меня увезли в Киев, в Больницу скорой медицинской помощи (БСМП).
На операцию я не сразу согласился. Потом все же убедили. Оперировал меня там же, в БСМП, Виталий Сергеевич Дыбкалюк, бывший военный хирург, полковник, он спас многих в Афгане. У меня уже начала было отказывать правая нога. Потом был курьезный момент. В палате тепло -- а у меня ноги мерзнут. Алла и носки теплые привезла, и одеялом укутывала. А они мерзнут. Однажды говорю ей: че-то сала с чесноком захотелось. Сын в тот же вечер привез, я поел. И представляете, теплее стало! Перестали ноги мерзнуть.
Через полгода я начал потихоньку вставать и ходить. Мне также очень помогли нейрохирург Игорь Петрович Курилец и медсестра Тамара Николаевна Латюк, она, еще когда я лежал, делала мне массаж, проводила сеансы лечебной физкультуры.
Но работать я уже, конечно, не смог, хотя очень хотелось. Сначала был инвалидом первой группы, затем второй, сейчас третья… И руководство, и ребята из нашей бригады, спасибо им, всячески помогали, не забывают. Предприятие платит возмещение ущерба 600 гривен, да пенсия 142 гривни. (Николай Андреевич и Алла Ивановна поначалу не хотели, чтобы мы называли первую сумму -- дескать, найдутся завистники. Но позвольте, чему завидовать? Что человек в расцвете сил стал инвалидом, лишился работы и многих радостей жизни? -- Авт. ).
Алла сейчас тоже уже на пенсии. Живем, наверное, как все. За квартиру заплатить хватает, на питание тоже. Кое-что выращиваем на даче. Дача, кстати, для меня чудесная физкультура. Она у меня до сих пор недостроена -- щитовой деревянный домик. После болезни я, чтобы разрабатывать позвоночник и мышцы спины, начал сам трамбовать саманные кирпичи из глины и рубленой сушеной травы. И погреб сам выкопал, и дом потихонечку обложил этими кирпичами. Вот такая получилась реабилитация.
Продолжаем поддерживать связь с товарищами по работе, на АНТК, спасибо им, нас не забывают и семьи погибших. А со спасителями моими мы теперь родственники. Сын вырос, работает за границей. Еще одна беда потом случилась: женился наш Юра, а невесточка, такая хорошая девочка была, через полгода умерла от рака. Надеемся, эта рана со временем заживет.
Живым надо жить. И за тех, кого нет. Они и сейчас перед глазами -- Сергей Горбик, второй пилот Виктор Солошенко, бортинженеры Михаил Трошин и Юрий Дмитриев, бортрадист Анатолий Крючек, ведущий инженер по летным испытаниям Сергей Бабин, инженер-экспериментатор Юрий Педченко.
Вечная им память.