«Раньше не заслужил», -- не раз вздыхал заслуженный актер Украины, сердце которого внезапно остановилось 6 сентября
На 90-м году ушел из жизни один из любимых довженковских актеров. И сегодня 107-ю годовщину со дня рождения великого режиссера студия отмечает уже без Федора Ищенко. Когда легендарного Чижа из культового фильма «Щорс» хоронили, в Киеве шел дождь — казалось, сама природа плачет…
Организатора похорон Федора Ищенко — главного редактора и режиссера киностудии им. Довженко Василия Ильяшенко — таким подавленным я не видела никогда. Но он, чувствовалось, хотел выплеснуть все, что долгие годы носил в себе:
— Когда 25 лет назад в очень трудный момент своей творческой жизни я познакомился с Ищенко, у меня было много вопросов к Богу, на которые не было ответов. Именно наши вечерние беседы с Федором Васильевичем помогли мне «расчистить» дорогу в свое прошлое. Наконец-то пришло ощущение, что жить и идти вперед становится легче. Меня уже не раздражали чужие пороки, удалось даже сбросить оковы отрицательной самооценки. Наверное, потому, что я увидел человека, который, живя в бедности и невостребованности, тем не менее считал себя счастливым.
Однажды Ищенко принес мне статью о себе, где говорилось, что «свое личное обращение к потомкам Довженко доверил Чижу». «Вася, — сказал он мне возбужденно, — а ведь это правда, это так и было». И начал рассказывать: «Щорс спрашивает Чижа, какими вы были. Это был вопрос как бы от лица потомков. В сценарии ответ был простым — Чиж рассуждал: дескать, были всякие — и пьяницы, и лентяи, и сукины сыны, но большинство — хорошие люди. Александр Петрович меня просил произнести это так, чтобы правда была не столько в словах, сколько в состоянии героя — от сердца. Переборщить нельзя было ни с прозой жизни, ни с романтикой героизма тех лет, ведь Петр Чиж — нормальный обычный парень. Он просто верил в то, за что воевал. Перед съемкой я не ел, не спал, даже в баню пошел, все думал: как бы эти нужные слова сказать так, чтобы Довженко понравилось с первого дубля, чтобы он „поверил“?
Когда прозвучало „Мотор“, у меня чуть сердце не остановилось! Но… получилось, я видел по глазам Александра Петровича! В это мгновение я ощутил в себе прилив какой-то непередаваемой радости и счастье, которое осталось во мне навсегда — вопреки всему, что происходило в моей жизни потом. После съемки Довженко сказал, что во мне есть искра Божья и что надо ехать учиться в Москву, где хорошая актерская школа».
— Но как же Довженко нашел Федора Ищенко?
— Для Александра Петровича были характерны случайные встречи, когда он с ходу «угадывал» своих актеров. Так было и с Федором Ищенко, и с Миколой Винграновским, которых он встретил в коридоре Театрального института.
— Трудно было непрофессионалам работать с Александром Петровичем?
— Федор Васильевич рассказывал, что всегда испытывал только удовольствие от этой работы. Он верил каждому замечанию режиссера. Потому что чувствовал многое сам, но не знал, как-то или другое чувство передать. Например, вспоминал он репетицию сцены свадьбы. Жених и невеста приехали пригласить героя гражданской войны на свою свадьбу. Чиж в это время чистил пушку. Невеста, увидев Чижа, влюбилась в него с первого взгляда, да так, что сбежала из-под венца. Федор признавался, что не понимал, как его герой должен реагировать на это: он заряжает пушку и кричит «Огонь!», а чужая невеста неистово признается ему в любви и просит забрать с собой на войну. Александр Петрович дал актеру возможность самому отыскать в себе такое состояние, которое в фильме сделало этот эпизод блистательным (были в нем и правда жизни, и юмор, и трогательность, и довженковская чистота), а Чижа — неотразимым… Жаль, что война помешала Федору Ищенко поступить во ВГИК.
— Неужели именно из-за этого он у Довженко больше не снимался?
— Сначала их развела война, потом Александр Петрович уехал в Москву. Наступили иные времена — потребовались иные типажи. Новым типом героя в «Поэме о море» стал Микола Винграновский…
— А Федор Васильевич часто вспоминал своего учителя?
— Не часто. Он считал его богом и не произносил дорогое имя всуе. Притом богом считал Александра Петровича не только потому, что тот дал ему возможность ощутить в себе искру божью, но и потому, что Довженко не пил, не матерился, не ругался вообще. Федор Васильевич считал его идеалом Человека, говорил, что благодаря ему и сам уберегся от многих пороков.
Кстати, Ищенко не скрывал своего восхищения отношениями Довженко с Солнцевой. Когда же Федор встретил 16-летнюю красавицу Нину Титарчук, он немедленно предложил ей руку и сердце — в свое время Александр Довженко именно так поступил, познакомившись с Юлией Солнцевой. И своей любви Федор Васильевич тоже остался верен до конца жизни.
— Каким же человеком был он сам?
— Удивительным! Никогда никого ни о чем не просил, не хвастался тем, что сыграл одну из главных ролей у классика, не тыкал в нос свою творческую карточку, в которой было записано 50 фильмов, среди которых такие известные киноленты, как «Сон», «Гадюка», «Семья Коцюбинских», «Обратной дороги нет», «В бой идут одни «старики», «Малахов Курган», «Я черноморец» и многие другие. Жил тихо и скромно.
— Какие еще эпизоды Федор Васильевич считал знаковыми?
— В войну он служил на флоте, защищал Севастополь. Потом любил рассказывать, как интересно работалось ему в «морских» фильмах. В «Малаховом Кургане», например, довелось сыграть самого себя — защитника Севастополя. Пятеро моряков, обвязавшись гранатами, должны броситься под танки, идущие на город. Перед этим они раскуривают одну на всех сигарету. Сложность этой сцены, вспоминал Федор Васильевич, заключалась в том, что все пятеро по идее должны бы чувствовать не страх, не отчаяние, не слепую решимость, а что-то вроде кровного родства. Но как такое сыграть? Помогла память об ощущениях, пережитых в годы войны. Федор Васильевич радовался, как ребенок, когда получал от зрителей письма, где его Федорченко считали «натуральным моряком»…
Любил вспоминать и то, как удалась ему роль Макарова в пьесе «Под золотым орлом» на сцене Киевского областного театра, где он работал после войны. Критики писали, что в этой роли он «переиграл» известнейшего актера Романова на сцене Театра Леси Украинки. Но Михаил Романов не обиделся. Напротив, оценив конкурента, пригласил его сниматься в свой автобиографический фильм.
— Теперь я понимаю, почему Федор Васильевич чувствовал себя счастливым. Но неужто вся его жизнь прошла без сучка, без задоринки?
— Почему же? Были и сучки, были и задоринки! Когда Киевский областной театр перевели в Симферополь, супруги Ищенко-Титарчук (Нина Афанасьевна тоже была актрисой), покидать родной город не захотели. Тогда во все театры Киева поступил указ: на работу их не брать. Не побоялась нарушить санкции только администрация Театра оперетты, где Федор Васильевич и его супруга проработали затем целых 20 лет.
А начало его творческого пути? В 20-е годы он пел в «Мандрiвнiй капелi «Думка», где подружился с самыми талантливыми певцами Иваном Козловским и Павлом Тычиной. Все трое были молодыми, жизнерадостными, все надеялись на то, что жизненный путь определен. Но «Думку» разогнали — друзья пережили крах иллюзий, и пути их разошлись: Козловский ушел в церковный хор, Тычина — в поэзию, Ищенко — в себя. Судьба привела его в кино. Но сколько до этого было мытарств…
— То, что его мало снимали в последние годы — это как-то влияло на настроение, самочувствие?
— Конечно влияло, Федор Васильевич кино обожал. Ни роли в оперетте, ни преподавание в театральном институте (он учил актерскому мастерству и сценической речи) не могли заполнить пустующую «кинобрешь». Он тосковал. И тоска эта выливалась в бесконечные вопросы: что запустили на студии нового? Кто снимается? Как прошла премьера? Почему зарубили сценарий?.. Я чувствовал, что переживал он свою невостребованность в кино очень-очень тяжело. Но внешне осознавал ее как свободное пространство, которое он всегда может заполнить по своему усмотрению. Вот и ворвались в эту брешь… деревья, птицы и коты. Вы никогда не слышали, что его называли «хозяином двора» на улице Довженко, 12?
— Да кто ж об этом не слышал?! Хотя, признаюсь честно, до сих пор не знаю, почему.
— Все деревья во дворе Федор Васильевич посадил сам. Поливал и обрезал их — он, птиц кормил — он, приучил детей двора слушать их трели — он. Но что меня особенно поразило — он был настоящим доктором Айболитом. При жизни Нины Афанасьевны у них жил 21 кот! И имя каждого четвероногого настолько соответствовало его повадкам, что запоминалось сразу. У них были не какие-нибудь там Марсики и Барсики, а Хитрик, Мудрик, Сластена, Философ, Поэт, Нестор, Юпитер, Фея… Ищенко любил повторять: «Коты — это люди, которые не говорят, но которым есть что сказать».
— А интересно, как на эту «котоферму» реагировали соседи?
— И Федора Васильевича, и Нину Афанасьевну соседи обожали. Да и всю эту кошачью рать они содержали в идеальной чистоте, притом всей улице были известны истории пациентов «Федоровского центра», как многие называли их двор: кто — с перебитой лапкой туда попадал, кто — без глаза, кто — с отрезанным ушком… Федор Васильевич всех котов лечил, мазал их зеленкой, перевязывал и даже делал им… протезы. Когда я увидел, как одна кошка спокойно разгуливает с протезом на лапке, не удержался и спросил: «Может, вы все-таки не актер, а Айболит по призванию?» А он мне ответил: «Вася, я не их лечу, я душу свою лечу!» Это было, как сейчас помню, в день 85-летия Федора Васильевича — его только тогда приняли в Союз кинематографистов. Раньше, вздыхал он, не заслужил…
— Вы столько вечеров провели вместе. Осталось что-нибудь им не досказанное или вами не спрошенное?
— Я слышал, что он — дальний родственник самого Тараса Шевченко. Все ждал, что расскажет мне, как и что, сам не расспрашивал. Но он так никогда и не заговорил на эту тему. О военных наградах не успели поговорить, а ведь они у него были! Секрет своего долголетия и отличной физической формы до конца не раскрыл. Знаю, что особо о здоровье он не заботился, лекарств не принимал, к врачам почти не обращался. У него до 90 лет даже не было медицинской карточки. Думаю, причина его «неувядания» в том, что не помнил никакого зла. Когда я восхитился тем, что он запоминает только хорошее, он, как бы извиняясь за свои свой уверенный густой баритон, произнес: «Говорят, что забывать — это искусство, а я считаю, что это, скорее, благодать».