Корреспондент «ФАКТОВ» встретился с Павлом Монаковым -- едва ли не последним из наших соотечественников, прошедших через Соловки и видевших там уникальный лагерный театр под руководством Леся Курбаса.
«Я пришел в редакцию рассказать о Соловках, потому что являюсь, наверное, одним из последних, кто был в том лагере. А не сегодня -- завтра я умру», -- сказал 91-летний Павел Константинович. Выживший там, откуда возвращались немногие, этот человек готовится… замерзнуть нынешней осенью в собственной квартире в Калиновке, что в Васильковском районе Киевской области: ему пообещали не включать отопление.
В 6-м отделении Беломорско-Балтийского лагеря, в простонародье -- на Соловках, погибли многие представители украинского «Расстрелянного возрождения». Среди них и Лесь Курбас, с которым Павел Монаков сидел в одной камере соловецкого кремля.
-- Нас в камере было семеро, в том числе Лесь Степанович, -- вспоминает Павел Монаков. -- Замечательный человек, он пользовался колоссальным авторитетом среди заключенных. На Соловках сидело много украинцев, и все они ходили к нему за советом или просто поговорить. Он оказывал на людей какое-то успокаивающее влияние. Хотя сам был очень быстрым, энергичным.
В 1936 году в соловецком театре он поставил пьесу Погодина «Аристократы». Театр на Соловках большой, на 350 мест, и там у Курбаса был свой кабинет, где он даже мог ночевать. Лесь Степанович не расставался с портретом жены: если ночевал в театре -- портрет был с ним, а если возвращался в нашу камеру, то обязательно приносил его с собой.
-- Вам разрешалось свободно ходить по тюрьме?
-- Только в соловецком кремле, где камеры целый день были открыты и заключенные могли ходить друг к другу в гости. Было и закрытое отделение, но оттуда, как правило, люди уже не возвращались.
На Соловках существовало неписаное правило: если в камеру к кому-то приходят гости, то остальные либо уходят, либо отворачиваются, чтобы не мешать разговору. Как-то я пек картошку в печке, когда к Лесю Курбасу пришел Рак-Михайловский, «украинский Бухарин». У них начался разговор, и я вышел из камеры. Потом вспомнил, что картошка может сгореть, вернулся -- и невольно стал свидетелем того, как Рак-Михайловский сказал Курбасу: «Если бы Сталин пошел по пути Ленина, то судьба страны была бы иной». Курбас приобнял собеседника за плечи и сказал: «Коммунизм несовместим с природой человека, как огонь с водой».
По лагерю мы передвигались свободно, но во время поверок -- в восемь часов утра и в девять вечера -- все должны были находиться на своих местах. Однажды на вечерней поверке я увидел на охраннике сапоги Курбаса! Таких сапог, с застежками, в России тогда не было. Я подумал, что Курбаса расстреляли, и закричал, что это сапоги Леся Степановича. Но мне закрыли рот, чтобы охранник не услышал. А убили Курбаса позже…
-- За что вы попали на Соловки?
-- Я был арестован 22 июня 1932 года в Севастополе на пароходе «Чичерин», на котором плавал врачом. Мы ходили по маршруту «Одесса -- Батуми» с остановкой в Севастополе на два часа. Обычно я бегал домой, но в этот раз остался -- ко мне должна была прийти барышня. А вместо барышни пришел вахтенный и говорит: «Капитан вас вызывает!» В каюте капитана я увидел двух мужчин с удостоверениями сотрудников Севастопольского особого отдела. Они предложили мне проехаться к ним и поговорить.
После приезда на Пушкинскую, 4 (там находился особый отдел), я десять дней без допроса провел в кутузке. А потом меня обвинили в… подготовке взрыва крейсера «Червона Україна». И я понял почему.
Как-то во время стоянки в Батуми к нам на пароход пришел краснофлотец и попросил меня помочь добраться до Севастополя. Я посодействовал. Через три недели, когда мы стояли в Севастополе, он опять пришел -- хотел отблагодарить меня за помощь. Принес две бутылки хорошего вина, мы сели в моей каюте… Спрашиваю: «Как у тебя дела?» Говорит, плохо. Он-де еврей и его притесняют на крейсере, поэтому он хотел бы взорвать корабль. Я ему: «Дурак, что ты говоришь! 850 матерей останутся без сыновей из-за такого идиота. Уходи вон!» Недопитую бутылку вина я сунул ему за бушлат и выгнал.
И вдруг меня обвиняют в таком страшном преступлении! Я сказал: «Да, я мерзавец, что не донес вам на него. Виноват. За это и судите. Но не за подготовку взрыва!.. » Меня выслушали, вывели в соседнюю комнату, минут через десять туда вошли два дюжих хлопца -- и началось: били ногами так, что аж ребра трещали. А потом пошли допросы, допросы, допросы… Два верхних и три нижних зуба мне «удалил» сам начальник отдела своими модными лакированными туфлями. Тогда я понял: придется сдаваться, ведь все равно расстреляют. Когда вызвали на очередной допрос, я говорю начальнику: готов подписать все, что надо. А он стучит кулаком по столу и кричит, что я, мол, мерзавец, столько крови у него выпил. Поздно, говорит, сознаваться -- тебя отправляют в Москву. Так в ноябре 1932 года я оказался на Лубянке.
Первый допрос состоялся через несколько дней в кабинете какого-то майора госбезопасности. Вдруг открывается дверь и входит мужчина в хорошем сером костюме, при галстуке, лысоват. Мой собеседник встал, и я встал. Вошедший спрашивает: «Это тот самый севастопольский террорист?». И улыбается. Без всякой злобы. «Да, товарищ Ягода, это он», -- отвечает майор. «Ну и ну!» -- усмехнулся Ягода и три раза ткнул меня пальцем в плечо. Я аж пошатнулся. Ничего больше не сказав, он вышел из кабинета.
Мы сели, майор стал что-то писать, а потом дает мне бумагу подписывать. Я хотел подписать не читая, но тот сказал, чтобы я ознакомился с документом. А что мне читать? У меня слезы льют из глаз: разнервничался, ожидая чего-то страшного, а тут такие дела… Просидел я на Лубянке десять дней, потом меня перевели в Бутырки, а в середине марта 1933-го отправили в лагерь.
-- Суд был?
-- Нет. Меня вывели из камеры в коридор и зачитали постановление: три года лишения свободы по 58-й статье Уголовного кодекса СССР (за антисоветскую деятельность) в открытых лагерях. Потом погрузили с такими, как я, в арестантские вагоны и отвезли на станцию Токари, что в Ленинградской области. Оттуда десять километров до перевалочного пункта вели пешком -- кругом лес, снега по пузо! Выбрали человек двадцать и пустили вперед, чтобы протаптывали снег. Когда пришли, к ночи, нас сразу отправили в баню. Баня великолепная: горячая вода, мыло! Наши вещи отправили на дезинфекцию. И вот мы час моемся, два, четыре, светать начало… Кто-то уже уснул. Вдруг команда: «За вещами!» Мы-то думали, вещи рядом, но дезинфекционный блок оказался метрах в пятистах. Мороз -- градусов двадцать. Ну, мы и побежали, похватали вещи. А тело моментально обледеневает…
Потом мне еще несколько раз добавляли сроки. Так что в общей сложности я отсидел восемь лет по разным лагерям.
На Соловки попал в августе 1935-го. Когда пришел наш этап, открылись кремлевские ворота. Огромные такие, толщина метра два, и бока окованы железом. Нас встречали осужденные. Там я познакомился с молодым человеком -- Игорем Вишневским. Он был специальным корреспондентом газеты «Правда» в Лондоне. Поразительной осведомленности человек! Откуда он знал все и всех -- непонятно.
Как-то он помог мне попасть на работу в подсобное хозяйство, окучивать брюкву. Рядом со мной работал мужчина лет пятидесяти, по фамилии Флоринский. Видно, что образованный, высококультурный. Окучиваем, а он мне и говорит: мол, это очень напоминает игру в гольф, в которую он последний раз играл в 1932 году с… президентом США Рузвельтом! Я об этом рассказал Игорю, а тот смеется: «Знаешь, за что он сидит? За гомосексуализм». Сталин, мол, пообещал сослать его туда, где он никого, кроме белых медведей, не будет видеть.
-- Историки много писали о зверствах, царивших в лагерях. Доводилось ли вам сталкиваться с такими случаями?
-- В мою бытность фельдшером в лагере на Свитухе «кумом» (оперуполномоченным) там был некто Шнейдер. Сам осужденный на десять лет, он продолжал выполнять свои обязанности в этом лагере. Даже оружие при себе имел. Оказалось, что, будучи оперуполномоченным на Соловках, Шнейдер заходил в бараки, выстраивал заключенных в шеренгу, доставал маузер и тут же расстреливал каждого десятого.
-- Как сложилась ваша судьба после освобождения?
-- В день освобождения мне выдали паспорт и дали направление ехать в Акмолинск Казахской ССР на постоянное место жительства. Получил я деньги и уже хотел уходить. Тут меня вызывает начальник тюрьмы, бывший черноморский матрос, и говорит: «То, что это тебе сказал я, забудь, как только выйдешь за дверь! Если поедешь в Акмолинск, тебя опять посадят, и получишь ты еще десятку». И посоветовал мне ехать в какое-нибудь глухое селение, по дороге потерять паспорт и заявить об этом начальнику поезда. Тот составит акт, с которым нужно на станции пойти в милицию и все рассказать. Милиция пошлет запрос в лагерь, а начальник пообещал помедлить с ответом -- может быть, ситуация в стране изменится…
Так я и сделал, отправившись в Горноалтайск. Пришел в облздрав. Заведующая отделом кадров смотрит мои документы и спрашивает: «По какой статье сидели?» -- «По 58-й». Она шутит: мол, хорошо, что не за воровство. И направила меня работать помощником фельдшера.
Потом еще по многим местам меня носило… Позже вернулся на Украину и с 1963 до 1991 годы работал на водном транспорте. Ведь всю жизнь мечтал о море. Помню, в 16 лет пошел наниматься на корабль. В Артиллерийской бухте, в Севастополе, стояло штук двадцать парусников. Иду на один наниматься матросом, на второй -- не берут. Подхожу к последнему. На кормовой рубке сидит мужчина. Я глянул -- и оторопел: настоящий запорожский казак! А Запорожская Сечь интересовала меня с малых лет, о ней мне бабушка много рассказывала (какой-то ее родственник был на Сечи у кошевого атамана Ивана Сирко)… Подхожу я к тому «запорожцу» и спрашиваю: «Матросы нужны? Я согласен бесплатно работать. Очень хочется плавать на парусном судне, собираюсь в мореходку поступать». Тот посмотрел на меня и говорит: «Матросы не нужны, а вот нужны повара. Пойдешь поваром?» -- «Я согласен на все», -- отвечаю. -- «А ты готовить умеешь? Борщ, например?» -- «Умею. Видел, как бабушка варит».
И сварил… Тот борщ, конечно, никто не ел, все за борт вылили. Но какие люди тогда были -- никто грубого слова мне не бросил! А «запорожец» подошел и сказал, что со следующего дня будем с ним готовить вместе, пока не научусь. За три дня я научился…
А не сегодня -- завтра я умру. Или буду вынужден покончить с собой.
-- Почему?!
-- Живу вместе с женой, инвалидом второй группы. У нее полиартрит, 11 лет передвигается только с помощью табуреток. Дочь, внуки помогают. Но этой осенью в нашем доме пообещали не включать отопление. Предупредили: покупайте, мол, обогревательные приборы. Но на какие деньги?! Что же нам теперь делать -- замерзать? А так -- три «кубика» в вену, и засыпаешь. Мне этот способ рассказала врач в соловецкой больнице. Там были фельдшеры, «специализировавшиеся» на этом деле…