Киевлянка Ольга Рожченко, спасшая жизнь еврейским детям, в наши дни была удостоена почетного звания «Праведница мира»
Ольга Рожченко, которой в 1941 году было пятнадцать, и сегодня иногда приходит к своему дому на улице Тургеневской, 46, чтобы вспомнить о пережитом. Старенький дом еще стоит, правда, окна квартиры в полуподвальном помещении давно заложены кирпичом -- там уже никто не живет. А шестьдесят лет назад в этом холодном и сыром полуподвале, где жили Ольга и ее семья, нашли убежище уцелевшие еврейские девочки Геня Баташева и Мария Пальти.
-- В нашем доме на Тургеневской жило несколько еврейских семей, -- рассказывает Ольга Захаровна Рожченко. -- Одни были побогаче, другие, как, например, семья Баташевых и Пальти, -- такие же бедные, как и мы. Моей лучшей подругой была пятнадцатилетняя Лиза Баташева. У нее была сестра-близнец Геня, которую мне потом суждено было спасти, но с ней у нас не было таких теплых отношений, как с Лизой. Та была мне, словно сестра. Мы вместе играли, делились своими детскими радостями и переживаниями, одалживали друг другу по пятнадцать копеек на хлеб, если совсем туго приходилось. Ей одной я могла, как говорится, выплакаться. Вообще-то я была очень замкнутой. Это из-за отца. Он работал грузчиком. Их контора располагалась на Евбазе, в том доме, где сейчас авиакассы. Иногда он зарабатывал неплохо -- за перевозку пианино или большого шкафа получал по три рубля. Но часть этих денег пропивал. Его часто находили где-нибудь под забором -- грязным, оборванным. После таких случаев меня дразнили соседские ребята, и мне было очень обидно. Поэтому играла я в основном с детьми из еврейских семей, но национальность для нас тогда не имела никакого значения. В хороших отношениях я была и с одиннадцатилетней Маней Пальти. Частенько мы нянчили ее маленькую сестричку, четырехлетнюю Полю. Интересно, что в обеих семьях были еще и мальчики, которых звали одинаково -- Гришами.
-- Что происходило в еврейских семьях, когда немцы вошли в Киев и появились устрашающие плакаты «Всем жидам Киева 29 сентября явиться к Бабьему Яру… »?
-- Паника началась задолго до оккупации. Более зажиточные еврейские семьи уезжали из города. Из нашего дома на втором этаже одна такая семья выехала еще в августе. Другие же, те, что не имели средств, остались. Среди них были семьи Баташевых и Пальти. Куда уезжать? Отцов призвали в армию, в каждой семье по трое детей. В дороге они не выжили бы. Когда стало ясно, что Киев сдадут немцам, евреи поняли, что при немецком режиме им придется нелегко. Многие знали, что в оккупированной Европе евреи носят на груди желтые шестиконечные звезды, и были готовы пройти через такое унижение -- лишь бы остаться в живых. Никто не предполагал, что все обернется трагедией. И когда 29 сентября на улицах города появились плакаты с требованием ко всем евреям собраться у Бабьего Яра, никто не предполагал ничего страшного. Поговаривали, что евреев вывезут в гетто. Другие говорили, что товарищ Сталин договорился с немцами о депортации евреев в Россию.
-- Вы помните последние минуты перед прощанием со своими подругами?
-- Это было какое-то странное чувство. Страха не было, но все плакали, как перед долгим расставанием. Когда все собрались, я попросила маму разрешить мне проводить Лизу. Взявшись за руки, мы о чем-то разговаривали, пока не подошли к Лукьяновке, где сходились вместе колонны людей, идущих с разных улиц. Картина была ужасная. Я увидела, кто из евреев остался в городе: женщины с детьми, старики да инвалиды, которых везли на двуколках грузчиков. Мне стало не по себе от всего этого. Плач детей, стоны стариков и больных, причитания матерей… Здесь мы и распрощались с Лизой, а тете Рахиль и тете Эстер я помахала на прощание рукой.
-- У вас были какие-то предчувствия накануне этих событий?
-- Нет, ничего подобного не было. Да и что я могла тогда понимать, мне было пятнадцать, а в доме никаких разговоров не происходило, словно все боялись спросить о том, на что ответить невозможно. Вечером мы затемнили окна, так как во время комендантского часа требовалось, чтобы в окнах не был виден свет. И вдруг я услышала стук в стекло. Я испугалась, но приподняла занавеску и увидела перепуганное лицо Гени. Она шептала дрожащими губами: «Оля, открой!» Я открыла окно, и на пол упала Геня, а за ней Маня. Девочки были страшно напуганы и в слезах вскричали: «Наших всех расстреляли… » Они долго не могли успокоиться, а когда немного пришли в себя, то рассказали о случившемся в Бабьем Яру.
В нашем доме жил Николай Сорокин, который, как оказалось, был участником подпольной организации Кудряшова. В районе вокзала у них была явочная квартира, где собирались подпольщики. Не знаю, специально ли, но на Лукьяновке он встретил семьи Баташевых и Пальти. Видимо, он предполагал, что именно ожидает еврейские семьи в Бабьем Яру. Дядя Коля, как мы его называли, позже велел им никуда не уходить и дождаться его. «Если немцы или полицаи будут спрашивать, чего, мол, стоите, -- сказал он, -- ответите, что ждете родственников, чтобы идти вместе». Дядя Коля побежал на вокзал, чтобы найти других подпольщиков и с их помощью спасти хотя бы детей. Но он не успел: Баташевых и Пальти погнали вперед, несмотря на уговоры. В этой суете от всех отбилась одиннадцатилетняя Маня Пальти. Она стала плакать, и на нее обратил внимание гражданский переводчик, помогавший немцам. По словам Мани, он, наверное, подумал, что она не еврейка. И действительно, девочка-блондинка со светлыми, почти голубыми глазами не была похожа на еврейку. Переводчик стал подводить Маню к немцу, видимо, чтобы сказать, что этот ребенок попал сюда случайно. Каким-то чудом свидетелем этого стала Геня, сестра-близнец моей подруги Лизы Баташевой. Впереди уже слышались выстрелы и истошные крики людей. Иллюзии рассеялись. Геня поняла, что есть шанс спастись, и бросилась из колонны к Мане. Геня рассказывала, что когда уже выбралась из толпы, то невольно обернулась, чтобы посмотреть на своих. В это мгновение она увидела взгляд матери. Геня никогда не говорит, что прочла в ее обреченном взгляде, но не смогла его вынести и отвернулась.
Подбежав к Мане, Геня только и успела прошептать: «Скажи, что я твоя сестра. » Переводчик подвел девочек к немцу и стал объяснять, что эти сестры -- не еврейки и попали сюда случайно. Немец долго слушал, а потом сказал, что не верит в то, что они сестры. И действительно, Геня была больше похожа на еврейского ребенка. Переводчик утверждал, что они двоюродные сестры, немец поверил. Он подвел девочек к куче одежды, долго рылся там и, достав из вещей искусственный полушубок, надел его на Маню, так как она была в одном только платье. Геня же была одета относительно тепло. Кроме того, под пальто она намотала большой отрез крепдешина, который мать ей купила еще до войны. Геня взяла его с собой на случай, если будет тяжело в дороге, чтобы выменять на еду.
Перед тем как отпустить девочек, немец спросил у них адрес. Не привыкшие обманывать дети назвали настоящий. До вечера они находились у машин, возле которых собирали всех, кто вроде бы не был евреем. К вечеру таких собралось немало, ведь многие семьи были смешанными -- муж русский или украинец, а жена еврейка. Или наоборот. А на смерть они предпочитали идти вместе. Когда уже стемнело, машина отвезла Геню и Маню на Лукьяновку, и ночью они вернулись домой.
-- Как я уже говорила, ни с Геней, ни с Маней я особо не дружила, -- продолжает Ольга Рожченко. -- В ту ночь, плача, девочки обнимали меня и благодарили, что я пустила их в дом, спасла. Сейчас это может показаться странным, что, мол, такого -- открыла окно, пустила в дом…
-- Как вашей семье удавалось скрывать еврейских детей в течение полутора лет?
-- Думаю, что нам сам Бог помогал. На волосок от гибели мы были однажды -- на следующий день после спасения Гени и Мани. Часов в десять к нашему дому на мотоцикле подъехал молодой немецкий солдат. Геня бросилась к окну и узнала в нем немца, который вывез их накануне к Лукьяновке. Мы страшно испугались. Маня начала плакать, решив, что их снова отвезут в Бабий Яр. Пока немец стучал в двери других квартир, мы с мамой и тетей, жившей у нас, спрятали девочек в кладовке за всяким хламом и тряпьем. Немецкий солдат вошел к нам и стал что-то спрашивать, показывая на меня. Хотя немецкого мы не знали, поняли, что он искал Геню и Маню. Немец был раздражен нашим непониманием, и стал рыскать глазами по комнате. У меня замерло сердце: «Не дай Бог полезет в кладовку! Нам конец». Но солдат не стал никуда заглядывать и ушел ни с чем.
Мы прятали девочек почти полтора года оккупации. В это трудно сейчас поверить. За эти полтора года девочки ни разу не вышли из дому! Мы боялись, что нас разоблачат, поэтому даже ночью не разрешали девочкам выходить в уборную (для этих нужд у них было ведерко). Первое время они пребывали в шоке. Младшенькая Маня часто плакала, а Геня все говорила, что не может забыть мамин взгляд. Но постепенно они стали приходить в себя. Помогали по дому -- убирали, стирали. Спали мы вместе на одной кровати. Было нам тесновато, но как-то умещались. Труднее всего обстояло дело с продуктами. Когда немцы обосновались в Киеве, то стали выдавать горожанам по 200 граммов хлеба на душу. Хлеб был с шелухой от проса. Но даже этим я делилась с девочками, ведь они не получали ничего. Когда было совсем трудно, Геня несколько раз предлагала обменять ее крепдешиновый отрез на продукты. Но мать говорила: «Девочки, это все, что у вас есть. Оставьте, пригодится».
Где-то через месяц после трагедии в Бабьем Яру мы узнали еще одну печальную новость. Оказывается, буквально на второй или третий день после расстрелов во двор нашего дома пришел Манин брат, семилетний Гриша, с каким-то мальчиком. Видимо, он тоже смог выбраться из Бабьего Яра. Мальчик пришел домой, но квартира оказалась заперта. Постучаться к нам он то ли постеснялся, то ли не успел. А соседка детей прогнала. Гриша убежал, и мы его больше никогда не видели.
Только к лету 1943-го подпольщик дядя Коля сумел переправить Геню и Маню к нашим через линию фронта. Для девочек достали справки учениц какого-то харьковского училища, чтобы они имели право направляться на восток, в сторону Харькова. В дороге всякое случалось: кто-то помогал детям, а кто-то нет. Девочки потом рассказывали о том, что произошло с ними в поезде. Ехали они несколько дней, кушать было нечего, но никто из пассажиров не поделился с ними крошкой хлеба. На одном из полустанков в вагон сел молодой солдатик. Он познакомился с Геней и Маней. Поменяв свои ботинки на буханку хлеба, он накормил девушек. А сам остался в одних обмотках.
К концу войны они оказались в глубоком тылу в Барнауле. Только когда отгремели последние залпы войны, я получила от девочек письмо. Обе называли меня сестричкой. Вскоре с фронта пришли письма от их отцов, которые не знали, что произошло с их семьями. Чтобы соединить детей и отцов, я написала и тем и другим письма с новыми адресами. Через какое-то время они встретились.
-- Как складывались ваши отношения уже в мирное время?
-- Когда они переехали в Киев (к тому времени Геня уже вышла замуж), мы дружили, постоянно общались, словом, стали как родные. Они устроились неплохо, жили не бедно, но вот детей у обеих не было. Наверное, сказалось пережитое. У меня же родилась дочка, но заболели муж и мама. Жить стало очень тяжело. Но девочки не оставляли меня в беде, помогали чем могли, а однажды даже устроили моей дочери день рождения. У меня не было денег, чтобы устроить праздник. И тут приходит Маня и приглашает к себе домой: оказывается, они уже и стол накрыли, и подарки приготовили для дочки. Удержать слезы было невозможно…
Потом судьба развела нас. Геня в 1990 году уехала в Израиль, Маня в 1996 -- в США. Но и после этого мы не потеряли связь. Я несколько раз была в Америке и в Израиле. К тому времени уже вовсю работал фонд «Памяти Бабьего Яра». За спасение еврейских детей в Израиле мне присвоили звание «Праведница мира». А спустя год я стала почетным гражданином этой страны.
К сожалению, Маня год назад умерла. Геня тоже сильно болеет. Несмотря на это, она пригласила меня в Америку на 60-ю годовщину трагедии Бабьего Яра. Я очень хотела поехать, ведь один Бог знает, свидимся ли мы еще. Но из-за последних событий в США пока неизвестно выпустят, меня или нет.