После продолжительной паузы культовый кинорежиссер 80-х снял фильм «Нежный возраст», победивший на «Кинотавре» в Сочи и вызвавший массу споров
Сергей Соловьев считает, что его шестилетнее молчание -- не более чем красивый образ, придуманный журналистами. Действительно, в последние годы его картины на экран не выходили, но режиссер много работал на телевидении, поставил несколько спектаклей в Большом театре, Малом, на Таганке, пять лет был президентом Московского кинофестиваля, представил на фотовыставках в Манеже свыше 200 авторских работ, выпустил два курса во ВГИКе…
-- Сергей Александрович, неудачи с «Анной Карениной» и фильмом об Иване Тургеневе дали повод говорить, будто Соловьев выдохся, исчерпал себя как режиссер.
-- Вы что, видели материал? Кто вам сказал о неудачах? Конечно, незавершенки обошлись мне дорого, высосали море энергии, сил, денег, но это не повод заявлять, будто я молчал. Те, кто хотел, слышали меня.
-- Откуда же взялся «Нежный возраст»?
-- Практически ниоткуда! Материализовался из воздуха, из моих случайных дачных посиделок с Митей, из рассказов сына о судьбах одноклассников -- тоже случайных и необязательных. Этим картина мне и дорога, ибо лучшее, что может произойти в том странном ремесле, которым я занимаюсь, обыкновенно лежит вне замыслов. Я на первой же лекции говорю студентам, что чрезвычайно вредно иметь так называемые творческие замыслы или, как сейчас выражаются, концепт. Наверное, искусство все же начинается там, где заканчиваются планирование и любая логическая работа мысли. Поэтому я всегда затрудняюсь отвечать на вопрос «Что вы хотели сказать своим произведением?» Что сказалось, то и сказал…
-- А каким образом продюсером фильма стал Никита Михалков и его «ТРИТЭ»? Мне казалось, что вы с Никитой Сергеевичем давно побили горшки, и мир промеж вами невозможен.
-- История наших взаимоотношений насчитывает -- о, Боже! -- почти четыре десятка лет, и в ней действительно были всякие времена. Да и начиналось все непросто, ибо в момент знакомства во ВГИКе оба сразу сообразили, что эту жизнь нам придется прожить вместе, хотим мы того или нет.
-- Откуда такая уверенность?
-- Мы моментально почувствовали друг друга, хотя Никита вырос в одной из самых элитных семей страны, а я родился у черта на куличках в никому не известном городе Кемь…
-- Каком, извините?
-- Кемь. Императрица Екатерина II, ссылая особо провинившихся подданных, писала на монарших указах резолюцию: «Отправить к е… матери». Начальные буквы этого «адреса» и составили название моей малой родины -- Кемь. Это на Белом море. Дальше уже только Соловки…
Так вот, несмотря на очевидную разницу в стартовых условиях, мы с Никитой быстро удостоверились, что обречены идти по жизни рядом. К счастью, нам хватило ума понять: самым глупым и бессмысленным способом этого путешествия будет ревность или, упаси Боже, вражда. А вот наших «доброжелатели» до сих пор никак не могут этого сообразить и упорно стараются стравить нас, столкнуть лбами, а так как мы оба не ангелы…
-- … попытки эти иногда оказывались небезуспешными.
-- Вполне. Однажды мы даже лет десять не разговаривали друг с другом. Ни слова! А потом не могли вспомнить, из-за чего же все это началось.
В ситуации с «Нежным возрастом» все случилось совсем просто. Когда мы закончили сценарий, я понял, что будет сложно найти артистов на главные роли. И тут вспомнил о «Сибирском цирюльнике», о юнкерах Никиты. Позвонил ему и попросил кого-нибудь порекомендовать.
-- К этому моменту десять лет вашей игры в молчанку прошли?
-- И первые десять, и следующие пять! Но это о другом, а тогда Михалков прочитал сценарий и спросил: «Митю снимать будешь?» И добавил: «Деньги-то на картину у тебя есть?» Впервые в жизни мне не пришлось искать продюсера, он сам нарисовался буквально за один вечер.
-- И много Михалков дал?
-- Мне он ничего не давал, а вот «ТРИТЭ» предоставила большую часть суммы на производство картины. Фильм стоил около миллиона четырехсот тысяч долларов.
-- Выходит, взять на роль главного героя Дмитрия Соловьева посоветовал вам Михалков. Но вы ведь и прежде страдали семейственностью, предпочитая работать с женами -- то с Екатериной Васильевой, то с Татьяной Друбич…
-- А почему «страдал»? Убежден: надо снимать только тех, за кого болит сердце. Это могут быть жена, сын, дочь, но в то же время -- и совершенно посторонний, не состоящий в формальном родстве со мной человек. Например, я по-братски обожал работать с Жорой Бурковым, очень люблю Михаила Ульянова. В круг моих киношных «родственников» входят совершенно разные причудливые люди. Сашу Баширова знаете? Это ведь я его частично породил и уже по-родственному не могу без него. Не умею работать с тем, кто оставляет меня равнодушным. Вспоминаю, как Михаил Александрович Ульянов убеждал присмотреться к Николаю Гриценко: «Это же великий артист, гений!» Я ломал глаза, приглядывался, однако… Может, и великий, но не мой. Чужая территория. Из этого, разумеется, вовсе не следует, будто Баширов по силе таланта или актерского дарования равен Качалову, Москвину или Мастрояни.
-- Все-таки вы уходите от ответа, Сергей Александрович.
-- Никуда я не ухожу! Больше скажу: в фразе «Режиссеры любят снимать жен» нарушена причинно-следственная связь. Супругами режиссеров и становятся те, кого они, режиссеры, хотят снимать. Поймите, все решается на бытовом уровне, порой без всякого романа. Начинаешь съемки, а потом вдруг оказывается, что не расстаешься с человеком ни днем, ни ночью… Катю Васильеву я высмотрел, когда она пришла сдавать экзамены во ВГИК. Я учился на втором курсе и считал, что вполне могу подойти к великолепному Ромму с развязной просьбой: «Михаил Ильич, вы вон ту рыжую обязательно возьмите к нам на курс… » Катя была первой моей «личной» актрисой, первым личным «произведением».
-- Если все так славно начиналось, почему же потом песня не заладилась?
-- Песни ведь тоже разные есть… Знаете, нельзя превращать все эти сходы-разводы в способ изощренного издевательства друг над другом. Я не сторонник оплаты старых счетов: ах, ты так, сука, ну тогда получай… Это как-то не по-человечески. Конечно, нет ничего хорошего в том, что не сумел удержаться в одном браке… Как бы вам объяснить? У Пикассо, говорят, был «розовый» период в творчестве, «голубой», затем еще какой-то «серо-буро-малиновый», Лев Толстой твердил о таинственных семилетиях в жизни, о том, что человек полностью меняется за это время. Все это, увы, не выдумки. Посему и знаменитое режиссерское многоженство является отнюдь не следствием распутства, а неким грустным отпечатком, накладываемым тяжелой профессией.
-- Хорошую вы себе работенку нашли. Похоже, на нее все списать можно.
-- Очень хотел бы, чтобы в моей жизни не было этой мешанины, чтобы работа -- отдельно, а бытовуха -- отдельно. Увы, так не получается. Аню, свою дочку, я снял в «Доме под звездным небом» и с тех пор слежу за ней, прикидывая, в какую бы картину заткнуть. При этом понимаю: моя услуга может оказаться медвежьей. Аня с пятилетнего возраста занимается фортепиано, играет уже двенадцать лет, не пропуская ни одного урока. Педагоги постоянно твердят: «Не вздумайте выдернуть дочку из-за инструмента». Я об этом и не думаю, но обречено предполагаю: если вдруг подвернется сюжет, да еще связанный с музыкой…
-- Какой вы, однако!
-- Ага, такой. В большинстве жизненных ситуаций мною движет шкурный режиссерский интерес. Чем сочинять героиню с нуля, учить ее, натаскивать, согласитесь, проще взять готовый к употреблению товар да еще такой, к которому неравнодушен. Ну как я мог не снимать Таню Друбич? У меня выбора не было и нет. По-прежнему готов с ней работать. В то же время никогда искусственно не затягивал Таню в фильм, если ей там нечего было играть. Мелькнула мысль взять Друбич в «Дом под звездным небом» вместо Маши Аникановой, но я себя вовремя остановил. Был бы полный семейный маразм, если бы Таня изображала ровесницу Мити, в которую тот влюблен. Курам на смех!
-- Но она же сыграла девочку в «Москве» у Зельдовича.
-- Согласен, Таня выглядит феноменально, фантастически. По-моему, это даже как-то не очень нормально.
-- Не ревнуете, когда Друбич снимается у других режиссеров?
-- Обыкновенно она никому не дает согласия, пока я не полистаю сценарий. Дело, разумеется, не в моей царственной цензуре, а в некой разумной привычке советоваться друг с другом, сложившейся за долгие годы совместной жизни.
-- Были случаи, когда Татьяна отказывалась от ролей по вашему совету?
-- Да. Или нет. Пожалуй, все же да… Я, правда, не знаю. Знаю только, что мне не приходится что-то Тане объяснять, выстраивать систему мотивации. С первых дней знакомства мы понимаем друг друга с полуфразы, с полувзгляда.
А что касается Мити, то и его киношная судьба началась не с «Нежного возраста». Когда сыну было десять лет, я думал: отправить его в пионерский лагерь или взять на съемки картины «Чужая Белая и Рябой». В итоге Митя поехал со мной в Казахстан. Все лето он провел в чудовищных условиях: степь, жара, безводье… А тут еще эти птички… С утра до ночи мы ходили обосранные голубями. Едва поутру переступали порог голубятни, как птицы начинали гадить нам на головы, очевидно, таким образом протестуя против съемок. Птичье дерьмо было везде -- в волосах, на зубах, на одежде. Ужас! Митя не ныл, все терпел молча. Потом была комфортная «Асса». Афишу к картине (помните ее?) делал Митя, его графический дизайн.
-- Кстати, об «Ассе». Вы ведь ее в Ялте снимали?
-- Да. У меня наркотическая тяга к этому городу. Я к нему таинственно неравнодушен.
-- Говорят, местные власти недавно подарили вам шикарную квартиру с видом на море?
-- Хрен его знает, насколько она шикарна, поскольку так пока и не удосужился в ней побывать, но, по рассказам дарителей, там три комнаты, и море в самом деле видно. А получилось вот как: в Ялте в прошлом году проходил первый телефорум стран СНГ, и меня попросили стать его президентом, дабы придать мероприятию некий неопределенный статус. Ломаться и отказываться я не стал, а какой дурак отказался бы две сентябрьские недели побалбесничать в Крыму? Словом, приехал. Между тем, форум оказался весьма любопытным в профессиональном смысле мероприятием. А в день закрытия крымские власти преподнесли мне сюрприз, заявив во всеуслышание о решении «наградить режиссера Соловьева, прославившего Ялту фильмом «Асса», персональной квартирой». От неожиданности я чуть не рухнул со сцены. Врать не стану, был практически счастлив. Давно уже ничего подобного не испытывал…
-- А почему же новоселье до сих пор не справили?
-- Всю зиму собирался, но так и не сложилось, хотя я обожаю зимнюю Ялту. В Москве мне нравится только первый снег. Когда же холода и снегопады становятся хроническими… Я и раньше эмигрировал бы куда-нибудь на юг и попросил там климатического убежища, но не знал куда. А теперь судьбой определено -- в Ялту!
-- Домашние отпустят?
-- У меня в этом смысле счастливая семейная жизнь. Нет никакой унылой бытовой обязаловки: где шлялся? куда собрался? а ну, дыхни! Мы все болтаемся как бы сами по себе и встречаемся не из-за какой-то протокольной семейной необходимости, а по трудно определяемой словами душевной потребности. Поэтому никто нигде меня удерживать не станет. Соберусь -- и поеду. Там, в Ялте, закончу, наконец, трехтомник своих записок, частью -- сумасшедших, о которых рассказываю всем желающим уже много лет. Понимаете, никак не могу поставить логическую точку. Жизнь булькает и булькает, постоянно оттягивая финал. И слава Богу! Подожду, торопиться мне некуда. Надеюсь, в итоге образуется достаточно полный и нетривиальный рассказ о советском и русском кино последней четверти XX века.
-- Обиженные после выхода книги появятся?
-- Ни одного! Этому я уделяю особое внимание. Самое похабное занятие -- сведение счетов после драки да еще в одностороннем порядке. Не могу представить, как сижу дома, припоминаю чью-то свинскую гадость и с благородным негодованием пишу: теперь-то понимаешь, какое ты, братан, на моем фоне дерьмо?
-- С годами вы, похоже, становитесь не в меру деликатны.
-- Почему? В глаза я и сегодня любому «братану» могу сказать все, что угодно. Я не люблю крутить фиги в спину. Но еще больше не люблю конфликты. Есть люди, которые без бодрящих искр скандала в воздухе не могут жить и работать. Я же, напротив, этого не терплю и открыто признаюсь в стопроцентном конформизме. Кстати, и книжка так называется -- «Из записок конформиста». Наверное, высшая и наиболее гармоничная форма жизни -- равновесие. Когда этого вдруг удается достичь -- чувствую себя так хорошо! Правда, долго в благости пребывать не получается: поутру опять вхожу в голубятню и… Дальнейшее я уже описывал.
-- А в быту что может вывести вас из себя?
-- Я вот с Митей зверски, чуть не до мордобоя, ругаюсь из-за его дурацкой привычки постоянно всюду опаздывать. Готов убить, когда он спокойно задерживается на сорок минут, на час. Сейчас рассказываю, а меня уже колотит! Да кто он такой, чтобы так по-хозяйски выгрызать кусок моей жизни? А когда Митя еще врать начинает, рассказывая, будто проколол колесо или попал в пробку, пропуская кортеж Путина: Не-на-ви-жу! Сам стараюсь никого не подводить, не заставлять ждать и требую, чтобы ко мне относились с уважением.
-- По-моему, профессия режиссера замешана на попрании чужого «я». Вам ведь приходится на площадке орать на артистов, костерить их последними словами?
-- Да, правда, иногда визжу, как резаный. Но, знаете, я научился кричать, никого персонально не оскорбляя. Даже в профессиональном выбросе адреналина стараюсь контролировать себя, чтобы не нанести кому-нибудь обиду. Мне кажется свинством унижение тех, кто хоть немного слабее тебя.
-- Правда, что Митю вы назвали в честь героя картины «Сто дней после детства»?
-- Не совсем так. Со мной на курсе учился Митя Крупко, человек грандиозной природной одаренности, к тому же гениальный рассказчик. И вот однажды во время очередного бенефиса Крупко у нас дома у Марианны, Митиной мамы, от хохота начались досрочные родовые схватки. И мы решили: значит, судьба, будет мальчик -- назовем Митей. А сценарий «Ста дней» к этому моменту уже был готов. А вот как назвать дочь, долго не могли придумать. Она месяца два или три жила безымянной. Мы с Таней тупо разглядывали малышку и никак не могли понять, как ее зовут. Закончилось тем, что все взяла в руки Танина мама и сказала: «Она -- Аня». Я моментально согласился, поскольку сразу вспомнил чеховскую Анну Сергеевну из «Дамы с собачкой».
-- Как-то вы обмолвились, что придерживаетесь теории, согласно которой ребенка в 16--17 лет надо выставлять за порог родительского дома. Мол, это гарантирует ему нормальную адаптацию ко взрослой жизни.
-- Да, мне до сих пор так кажется. По себе знаю: останься я после школы в Ленинграде, ну, пошел бы учиться на журфак, ну, жил бы с родителями, ну, жрал бы мамины котлеты… Так и выросло бы из меня домашнее животное.
-- А, уехав в Москву, вы одичали?
-- Конечно, я вполне дикий! Я принципиально дикий. И тогда, и теперь. В шестнадцать лет, помню, оказался на Ленинградском вокзале с чемоданом редчайших книг, которые с детства собирал по лучшим букинистическим магазинам Питера и на радостях притащил с собой. Я привез в Белокаменную уникальные экземпляры! Когда в 18-м году умерли Хлебников, Пастернак, Маяковский, Северянин, не помню, кто еще, от руки переписывали его стихи и отпечатали затем несколько десятков брошюр на стеклографе. Недавно из каталога книжного «Сотбиса» узнал, что каждая такая книжечка на этих аукционах зашкаливает за 80 тысяч долларов, а у меня их было, может, с десяток! И вот с этим добром я приперся во вшивую общагу ВГИКа, запихнул чемодан поглубже под койку и стал осваивать свежее очарование студенческой жизни. С поступлением нас сразу пришли поздравлять Володя Высоцкий и Жора Епифанцев, приятели моих сокурсников. Мы уселись в кустах и в час дня выпили там две бутылки водки! А я до этого даже вина не пробовал, вкуса алкоголя не знал… Тут мне и налили полстакана «Столичной», и я понял, что сейчас выпью и умру. Видите, не умер! Наоборот, там же, в кустах, жизнь расцвела! Общага меня быстро закалила, мы ходили вечно пьяные.
-- Вечно молодые и вечно пьяные.
-- Абсолютно точно! Из окон на улицу постоянно летели бутылки. Однажды в комнату, где мы с приятелями выпивали, заявился участковый. Посмотрел на нас и говорит: «Будем составлять протокол. Ваши фамилии?» Ну, мы и стали называться: Довженко, Ханжонков, Мозжухин, Эйзенштейн, Протазанов… На следующий день в институт пришел протокол: «Вчера в общежитии задержаны пьяными студенты Довженко, Ханжонков, Мозжухин, Эйзенштейн и Протазанов. Вели себя недостойно, требуем исключения нарушителей социалистической дисциплины из ВГИКа». Словом, общага была замечательным местом! Правда, прожил я там недолго, поскольку рано, на втором курсе, женился, и мы с Катей Васильевой сняли комнату. В общей сложности поменяли их штук двадцать, не меньше. Жили в жутких коммуналках, ютились за шкафами, в поделенных напополам клетушках «хрущевок». Я быстро привык, что в любом углу можно иметь свой дом. Впрочем, это другая тема, а тогда, в общаге, чемодан книг мы успешно пропили меньше, чем за год, но я об этом ничуть не жалею. Все делалось правильно, так было нужно. Почему? Не знаю. Наверное, в тот момент из меня уходила домашность и укорененность в быт, а входила укорененность в жизнь. Эта смена очень важна, за нее любую цену заплатить не жалко. Хотя, конечно, московские букинисты были настоящими бандитами. Принес им томик Пастернака 1937 года издания, и они мне дают 1 рубль 60 копеек. Я возмутился: «Вы чего? Двенадцать с полтиной -- минимальная цена!» А мне отвечают: «Мы платим по номиналу… » Я ведь в некотором роде коллекционер, понимаю, что тогда пропил в денежном и культурном выражении, но еще раз бесслезно повторяю: не жалею, не зову, не плачу.
-- А сегодня вы что коллекционируете?
-- Предметы русского ампира первой трети XIX века: детали интерьера, мебель. Жуткая приятность! Гениальна живопись неизвестных крепостных художников. Есть вещи совершенно ошеломляющие! Их ценность не в показном богатстве или роскоши, а в направленности на подлинное целомудренное искусство.
-- И как вы себя среди этого добра ощущаете?
-- Опять-таки, очень комфортно! Словно все сделано вчера и персонально для меня. Скажем, поглядите на вот этот диван поэта Жуковского. Четырехугольный, из волнистой березы, забираешься на него и -- балдеешь. Там так замечательно спится! А сны какие! О!
-- А письменный стол у вас не от Пушкина?
-- Бюро действительно красивое, но я за ним и раньше-то не работал, теперь уж и подавно. Много лет пользуюсь ноутбуками, а разве можно это железное барахло впихивать в русский ампир или того хуже -- ради компьютерных проводков дырки в столе резать? И потом: для работы мне не нужны какие-то особенные, вдохновляющие, условия. В этом смысле я совершенно неприхотлив. Могу писать стоя, сидя, лежа. Пока вроде бы нужные слова находятся. Заканчиваю сценарий специально для Саши Абдулова. Уже написаны «Елизавета и Клодиль». Это будет фильм о двух 16-летних девушках, русской и француженке, которые оторвались от своих буржуазных семей и сбежали в маленький курортный городок. События происходят в 1907 году во Франции. Впрочем, пересказывать сюжет -- занятие неблагодарное, лучше попробуем дождаться картины и вместе посмотреть…