Его называют гордостью украинской эстрады. К пятидесятилетию ему присвоили звание заслуженного деятеля искусств Украины, хотя прекрасно понимали, что Юрий Евгеньевич достоин большего. Сказали, что так положено. Теперь народного можно будет получить лишь через десять лет. Но Рыбчинский не в обиде, потому что давно уже стал истинно народным поэтом-песенником. Еще бы! Валерий Леонтьев, Алла Пугачева, София Ротару, Валентина Толкунова, Александр Малинин, Тамара Гвердцители и многие-многие другие обязаны своими успехами хитам Рыбчинского. Его переманивали в Москву -- не удалось. Сказал: «Не уеду». Потому что здесь его дом, его семья, его стихи…
Накануне своего 55-летия и 30-летия творческой деятельности Юрий Рыбчинский хотел сделать поэтический спектакль в Театре им. И. Франко. Не довелось… Придется ограничиться творческим вечером во Дворце «Украина» 25 мая. А все потому, что на Пасху Юрий Евгеньевич сыграл в футбол…
-- Что же вы себя не бережете, Юрий Евгеньевич?
-- Да так получилось. В футбол на Пасху играл. Утром пошел в церковь в Ботаническом саду, кулич посвятил, все как положено. Пришел домой, мне позвонили друзья, поздравили, пригласили на пикник на дачу в Конче-Заспе. Там решили в футбол поиграть. Я, видать, ямку в траве не заметил и попал ногой прямо туда. В общем, порвал ахиллово сухожилие. Говорят, это обычная травма футболистов и танцоров.
-- И вас сразу в больницу?
-- Да нет, сначала домой привезли, я не стал никого вызывать, даже переночевал дома. А утром не проходит боль -- и все. Позвонил своему приятелю Николаю Терновому, который руководит клиникой ортопедии и травматологии НАН Украины. Он отложил все дела, 1 мая вызвал бригаду, и меня прооперировали. Родился-то я в мае -- вот мне в мае и положено маяться…
-- А что, и раньше с вами несчастья приключались?
-- Бывало. 30 апреля 1978 года тоже была Пасха. В этот день дом на Подоле, где я родился и вырос, сгорел. В общем, наверное, не надо мне в это время никуда выходить, предпринимать какие-нибудь действия.
-- Как чувствуете-то себя сейчас?
-- Да ничего, нормально. К боли можно привыкнуть.
-- По-моему, мужчины очень капризны в этом плане…
-- Ожидание боли страшнее самой боли. В общем, ничего, бывает и хуже. Это еще не самое страшное. Вот если в пессимизм, не дай Бог, впаду, тогда…
-- Да чего ж вам впадать, жизнь мужчины после пятидесяти только начинается!
-- Да будет вам. Я-то свое 55-летие и отмечать не собираюсь. Для меня важнее другая дата -- 30-летие творческой деятельности. Именно в 1970 году впервые прозвучали наши с Игорем Покладом песни, которые и дали мне возможность заниматься творчеством, -- «Глаза на песке», «Забудь», которые спела Тамара Миансарова, тогда суперзвезда советской эстрады.
-- Когда вам писалось лучше -- тогда или сейчас?
-- Сейчас пишется легче. Тогда все было любопытно и ново. Сам не знал, что выйдет из-под пера. А сейчас… Уже многое сделано, но, с другой стороны, теперь можно писать обо всем. И не потому, что появился опыт, а потому, что мы живем в другой стране -- без внутреннего цензора.
-- Поэтому вы так долго не могли издать свою книгу стихов?
-- Конечно! Мне говорили: надо писать стихи о партии, о Родине. А я этого не делал. Поэтому и первая моя книга появилась к 50-летию. Но зато это честная книга. Хотя я никогда не стремился к реализму. Самое интересное для меня в поэзии -- создать мир, которого на самом деле не существует. Зато он есть во мне и в моих снах. Литература, которая является зеркалом жизни, мне неинтересна. И фильмы такие мне неинтересны. Поэзия Гарсия Лорки потрясает, потому что в ней есть реальность, увиденная через магический кристалл.
-- Вы считаете, что настоящая жизнь скучна?
-- Или то, что мы называем настоящей жизнью. Моя жизнь проходит как бы в трех плоскостях. Реальная -- это больница и прочее, зато душа моя может гулять где угодно. Она может быть в Индии, в Англии, я могу жить разными эмоциями. Могу с тобой разговаривать и думать, что на самом деле ко мне пришла Мария Стюарт, или что я Антоний, а ты -- Клеопатра…
-- Нет, это вы как Клеопатра, возлежите на широкой кровати, а подле вас я, как Антоний…
-- Интересно, интересно. Надо будет это где-то использовать. В общем, начало моего поэтического творчества относится к совершенно другому времени -- к языческой Руси. Потом я жил в XV веке во Франции, когда писал «Жанну д'Арк». Это ужасно интересно.
-- Что вас опускает на землю?
-- Собаки, трава, деревья… На земле тоже много хорошего, если людей не считать. Люди ведь испортили все, начиная с первой пары…
-- Вспомните, что вы тоже принадлежите к тем самым людям.
-- А я себя и не исключаю. Мы все приходим в этот мир, чтобы добрыми делами уравновесить зло, которое невольно творим. Вообще жизнь неправильно организована. Человек стал роботом, хотя на самом деле должен жить на природе среди деревьев. Как первые поселенцы.
-- Что же вам мешает отправится в какую-нибудь глухую деревушку?
-- А мне не нужно туда отправляться. Для этого существует фантазия. И моя третья плоскость -- сон. Я даже жену заставляю записывать свои сны. Жизнь души во сне -- это часть нашей жизни и одно из доказательств того, что душа бессмертна. Особенно когда видишь пророческие сны.
-- Еще скажите, что вы часто их видите.
-- Представь себе, да. Первый вещий сон я увидел, еще когда был студентом. Поехал на целину и вдруг проснулся ночью от того, что увидел, как умирает моя мать. Ровно через год, день в день, она умерла. Затем мне приснилось, что у поэтессы Юнны Мориц, с которой мы очень дружили, вытекает глаз. На следующий же день я пришел к ее родственникам в Киеве, и мне сказали, что она сделала операцию на глазах. Однажды мне приснился сон, который сбылся через много лет. Я видел эвакуацию Киева, людей в халатах, которые бегали и раздавали противогазы. Это было в 1979 году, а через семь лет взорвался Чернобыль.
-- Про собственную ногу вам ничего не снилось?
-- Не мне, жене приснилось. Удав, который сначала ластится, а потом сам себя заглатывает. Так вот, у меня сейчас такое ощущение, что гипс -- это удав, который заглотнул мою ногу.
-- Даст Бог, с ногой все будет хорошо. Давайте лучше поговорим о вашем дне рождения.
-- Да о чем там говорить? Если смотреть на мои 55 лет с точки зрения дня рождения, то расстояние очень большое. А если подумать, что я могу прожить 100 лет, то 55 -- просто копейки.
-- И тем не менее, за эти «копейки» вы успели написать более 3000 песен!
-- Причем из них не менее 350 стали шлягерами. Почти каждый день я что-то делал. Другое дело, что сам процесс работы мне доставляет удовольствие, которое ничто не может заменить.
-- Даже удовольствие от любви?
-- Я думаю, что любовь, которую переживаешь в себе, помноженная на фантазию, гораздо ярче, чем любовь в реальной жизни. Любовь настоящая, красивая, которая доставляет удовольствие, -- это просто недостаток информации.
-- То есть чем меньше человек про ЭТО знает, тем…
-- … большее удовольствие оно ему доставляет. Настоящая любовь всегда связана с чем-то далеким, непонятным и таинственным. Это недостаток информации, который ты заполняешь своей фантазией. А когда ты заполняешь ее реальной жизнью, то она становится уже менее интересной. В творчестве тоже есть любовь, но и нечто большее -- игра, неожиданность, тайна… В общем, белый лист бумаги меня возбуждает больше, чем любая красивая женщина.
-- А жена об этом знает?
-- Да мы с ней уже тридцать лет прожили, конечно, знает.
-- И не ревнует… к белому листу?
-- Это у нее надо спросить. Ну подумай, если бы Лев Толстой любил женщин больше, чем творчество, смог бы он пять лет, не отрываясь, писать «Войну и мир»? Или Шолохов -- «Тихий Дон»? В это время они переживали все чувства своих героев. И какие любовные чувства!
-- Но все они ненастоящие! Нельзя же потрогать, обнять, поцеловать даже самую красивую героиню на белом листе.
-- А никто и не знает, что такое настоящее. Стендалю, например, достаточно было приехать из Франции в Италию, увидеть в окошко свою любимую и вернуться домой удовлетворенным.
-- Не хотите ли вы этим сказать, что вы пуританин?
-- Не могу ничего ответить. По большому счету, любовь -- это религиозное чувство. Чем меньше в нем плотского, тем больше оно настоящее. Конечно, я не отрицаю того, что связано с телом, плотью. Но когда есть только это, человек превращается в животное.
-- И давно у вас такие прозрения насчет любви?
-- Я всегда так чувствовал. У человека не может появится ни одной мысли, которая бы раньше не существовала, пусть даже где-то глубоко. Я написал песню о русских женщинах, когда мне было 18 лет, я был девственником. Мне была интересна планета женщин -- разнообразие характеров, чувств, я хотел проникнуть в это. И когда один известный чтец прочел мой первый цикл, он был поражен, что я это написал, не имея никакого сексуального опыта. А я ему ответил, что просто это во мне живет.
-- Когда вы, наконец, получили этот опыт, наступило разочарование?
-- Конечно, я помню тот самый первый раз. Такие вещи не забываются. Но фантазии гораздо интереснее. Это как если приносишь какую-то жидкость, а она -- раз, и от большой температуры испарилась. Чем творчество интереснее? Когда любишь, переносишь на бумагу свои сексуальные ощущения, остается произведение, твой ребенок. Одна форма энергии превращается в другую.
-- Но от любви у женщин тоже рождаются дети…
-- Конечно, можно было бы иметь детей и больше. Только надо знать, для чего. Если ты родился для того, чтобы быть воспитателем, посвятить детям всю жизнь, тогда это имеет смысл. Иначе это бессмысленно.
-- Считайте, что вы меня убедили. Тем более, что всех исполнителей ваших песен в каком-то смысле можно считать вашими детьми.
-- С большой натяжкой -- да. По крайней мере, такой была Тамара Миансарова. У нее непростая судьба. В конце концов, Миансарову затюкали. Но это уже было после того, как она спела «Глаза на песке»…
-- Какое-то неприличное название.
-- Мне хотелось назвать свою песню примерно так, как Маяковский назвал первую свою поэму -- «Облако в штанах». Пусть смеются. На самом деле, по сюжету все было складно -- глаза, нарисованные на песке. Но я решил опустить слово «нарисованные». Тем более, что тогда в моде был футуризм. Правда, на украинском радио этого не поняли, и там песня шла под названием «Пiсня про море». После Миансаровой эта песня пошла по всему Советскому Союзу. Ее стали петь Хиль и Кобзон. Песня ведь не политическая…
-- А если бы политическую попросили написать, какой-нибудь госзаказ?
-- Одно время я и жил за счет таких заказов. Писал пьесы, сценарии. Но ни разу в жизни не написал чего-то типа марша коммунистической бригады. Как-то я написал песню «Мiй журавель», в которой слово «Укра на» в то время посчитали слишком патриотичным и заменили на «Батькiвщину». Я считаю эту песню патриотической, мне хотелось выразить любовь к земле, на которой я вырос. Патриотизм ведь разный бывает. Мою песню «Виват, король!», которую великолепно спела Тамара Гвердцители, тоже можно считать патриотической.
-- Как-то вы сказали, что ваша судьба сложилась от Тамары до Тамары.
-- Да, я имел в виду Миансарову и Гвердцители. Имя «Тамара» приносит мне удачу в творчестве. Я познакомился с Гвердцители в 1985 году, когда она уже победила на своем первом всесоюзном конкурсе в Днепропетровске. Меня попросили написать для нее песню, я написал, и не одну, затем была опера «Белая ворона». Тамара -- это чудо.
-- Вы были влюблены в нее?
-- Я? Нет! Мне многие певицы нравятся, но я никогда в них не влюблялся. Это все равно, что у токаря спросить, влюблен ли он свой станок. Немного грубо, да? Или у тромбониста, любит ли он свой тромбон. Наверное, любит, но это совершенно другая любовь. Если я буду любить ее как женщину, то зачем она мне как певица? Или одно, или другое.
-- В таком случае я не буду спрашивать о ваших отношениях с Аллой Пугачевой.
-- А что? Совершенно нормальные творческие отношения. Я знал ее еще до того, как она стала звездой эстрады. Ведь половина моей творческой жизни прошла в Москве. Я помню, в 1973 году, когда Пугачеваа выступала в Парке культуры имени Горького, ко мне подходили ее ребята и просили, чтобы я показал Аллу кому-нибудь на Центральном телевидении. Для Пугачевой очень важную роль сыграла встреча с Пашей Слободкиным, руководителем «Самоцветов». Чтобы произошло нечто неординарное, один талантливый человек должен помножиться на другого. Тогда кому-то пришло в голову реанимировать старую песню «Арлекино». И это сработало. Потому что певица не может состояться без великих песен.
-- Ваши песни дорого стоят?
-- Любимым певцам я никогда их не продавал. Ни Гвердцители, ни Леонтьев, ни Ротару не платили мне. Когда получаешь проценты от песен, тем более популярных, этого вполне достаточно. Все это реальность, а ведь мы все о возвышенном говорим.
-- Тогда давайте о мечтах.
-- О! Мечтаю поставить в Москве свою новую пьесу, издать новую книгу, сделать поэтический спектакль. И вообще хочу побольше времени уделять поэзии. Потому что после религии есть две ипостаси духовности -- поэзия и музыка. Если все это есть в человеке, он полноценен.
-- Значит, вы самый полноценный из нас.
-- Ну… У меня есть и грехи. Просто я нашел свою нишу и могу, если надо, туда уйти.
-- Получается?
-- Еще как. Мне говорят: «Вы всегда производите впечатление очень счастливого человека». Ну и пусть говорят. Это потому, что никто не видит моих слез и страданий. Именно из них рождаются мои стихи.
«Facty i kommentarii «. 16 мая 2000. Культура