Недавно все мы праздновали 55-летие Победы в Великой Отечественной войне. Средства массовой информации достаточно широко освещали этот праздник. Все приличествующие этому случаю мероприятия были проведены… От праздника, по крайней мере у меня, осталось некое чувство горечи. И не только потому, что это «праздник со слезами на глазах… », праздник, когда мы вспоминаем людей, что «ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы». Но и потому, что я с особой остротой в эти майские дни почувствовал, понял, ощутил, что это праздник победы проигранной, победы, которую предали, и снова подивился мудрости слов о том, что время поражения наступает в час триумфа. Не всегда -- но наступает.
То, что это победа, которую предали, слышал я и ранее от многих фронтовиков. Многие из них задавали один и тот же вопрос: как могло случиться, что через пятьдесят лет после Великой Победы, когда наша страна, ее народы спасли Европу от коричневой чумы, победители в большинстве своем нищенствуют, а побежденные живут зажиточно? И кто в этом виноват?.. Ну, не фронтовики же, те, кто своей кровью, своей безграничной отвагой вырвали победу. Вывод напрашивается сам собой. Очевидно, в ответе те, кто руководил страной последние четверть века перед распадом Союза, те, кто на деле осуществил лозунг, что слово и дело, как говорят в Одессе, две большие разницы, кто окутал страну насквозь фальшивым, насквозь догматичным идеологическим диктатом.
Я знаю фронтовиков, которые в конце восьмидесятых, впервые побывав по туристической путевке в той Германии, которую они прошли в сорок пятом, сдавали партбилеты, потрясенные тем, как живут побежденные. Это был их протест против того государственного и общественного строя, который довел нашу страну до нищенства.
Но сегодня я не об этом, вернее, не только об этом. Мы предали, проиграли победу не только в экономике, в социальной сфере. Мы проиграли ее и в искусстве театра. Ведь в двадцатом веке мы победили не только в самой страшной войне столетия. Мы победили еще и во времени, и в пространстве театра. У нас были и Станиславский, и Немирович-Данченко, и Мейерхольд, и Вахтангов, и Таиров. У нас были выдающиеся артисты и режиссеры -- их ученики. У нас была лучшая в мире актерская школа, а наш театр двадцатых и до середины тридцатых годов был, без преувеличения, лучшим в мире, где почти каждый спектакль мог стать, а впоследствии и становился основой целого направления в современном мировом искусстве театра.
К началу девяностых и эту победу мы проиграли. И молчаливо предали. Мы во многом растратили, растеряли за время безраздельного властвования идеологических, партийных тетей Моть и тетей Авдотий культуру театра, уровень мастерства артиста. Мы забыли, прошли мимо тех великих и бесценных завоеваний психологического театра -- русского и украинского.
Власть сделала все, чтобы не передать из рук в руки то, что иначе и не передается, -- навыки актерской техники. И в театрах, и в институтах зачастую правили бал бездарности, прикрывавшиеся партийным билетом. Может быть, они и вправду считали себя умом, честью и совестью эпохи, хотя эпохе этой -- и в этом нет никакого сомнения -- вредили. А может быть, внутренне посмеивались над этими высокими формулами, не имеющими даже отдаленного отношения к реальной жизни, где правили бал двойные стандарты. Все же цинизм был их основным, отличительным свойством.
Многие артисты в те годы перестали задумываться о профессии, о ее тайнах, им стало казаться, что, сыграв одну-две роли, они уже все умеют, всего достигли. Театр стало покидать ОБЩЕНИЕ -- основа его основ. И заменяется оно пустым пафосом, декламационностью, ложной патетикой…
Все чаще и чаще в сознании моем возникает истинная беда нашего времени -- беспамятство. Социальное, нравственное, беспамятство от культуры, от театра. Все, что было до нас, для многих из нас на театре вроде бы не существует. Мы начинаем свою театральную жизнь как бы с чистого листа, не интересуемся прошлым, не осваиваем великие и живые традиции отечественной театральной культуры.
За последний месяц совершенно неожиданно для себя я испытал несколько подлинных потрясений от встреч с искусством прошлых лет.
Канал «ТЕТ» начал ретранслировать -- спасибо ему за это -- некоторые программы российского канала «Культура». На одну из них -- о драматургии М. Горького в Художественном театре -- я случайно наткнулся. Алла Тарасова и Анатолий Кторов -- выдающиеся мхатовские артисты -- в записи полувековой давности играли сцену из «Врагов» в постановке Вл. И. Немировича-Данченко. Я испытал подлинное эстетическое наслаждение и подумал: «А кто сегодня с таким блеском и так точно по законам психологии мог бы сыграть эту сцену?»
Красивая, очаровательная Тарасова соблазняла прокурора, он тянулся к ней, его хищные глаза уже предвкушали победу, но в какую-то секунду омерзение пересиливало. Тарасова уходила от поцелуя, бросала опасную игру.
Предельное сценическое внимание, собранность, легкость диалога, его полетность, потрясающая слежка друг за другом… Артистизм, изящество Тарасовой и Кторова -- безусловно, результат долгой и кропотливой работы, результат великолепной мхатовской школы. Но не только. Они -- результат постоянных поисков, постоянного обновления своего актерского языка.
После этой передачи я подумал, как далеко нам до высокого искусства МХАТа тридцатых-сороковых годов. Мы даже не стремимся к этим высотам. Угасает само стремление к совершенствованию мастерства, ощущение, что ты не все умеешь -- снова еще одна проигранная отечественная победа. От века, от самого рождения в театре поселился микроб самолюбия, честолюбия. И это не так уж плохо, когда этот микроб толкает к совершенствованию, к постижению глубин человеческой психологии, к постоянному обновлению своего актерского языка в зависимости от меняющегося времени. Но как страшно самолюбие и честолюбие тех, у кого исчезло сомнение -- главный стимул творчества. На театре, к великому сожалению, таких становится все больше.
Через несколько дней на том же канале я наткнулся на старый фильм начала пятидесятых годов «Адмирал Нахимов» и снова не смог оторваться от экрана. Многое в этом фильме было картонным, ненастоящим, но игра, вернее, не игра, а жизнь в пространстве фильма Алексея Дикого, исполнителя роли Нахимова, обладала магическим действием.
Здесь было и присутствие мощной человеческой личности, и ум, и темперамент мысли, и удивительная свобода, раскованность -- как он легко говорил и как объемно, как выразительно, и какая за ним стояла правда, человеческая, творческая.
Многие молодые артисты нашего театра недавно испытали некое потрясение от участия М. Романова, В. Халатова, А. Быкова, ведущих мастеров Театра имени Леси Украинки прошлых десятилетий, в фильме Киностудии имени А. Довженко «Подвиг разведчика».
Михаил Федорович Романов играл немецкого генерала. Ну, во-первых, его генерал-враг был умен -- не тупой кретин, не дебил. Во-вторых, это был совсем иной Романов, не тот, что блистательно играл русских интеллигентов -- в «Живом трупе», в «Детях солнца», в «Хождении по мукам». Перед нами возникал ариец до мозга костей, с прусской выправкой, негнущимся позвоночником, холодный, вежливый и страшный. Мы воочию увидели перевоплощение -- то есть то главное, что отличало русскую театральную традицию в двадцатом веке. Возникал характер, неповторимый, индивидуальный, со своим особым мировоззрением. Все элементы актерского мастерства сошлись.
И рядом, в том же фильме, Амвросий Максимилианович Бучма -- истинно народный характер героя-подпольщика, которому сочувствовали, сопереживали. От него нельзя было оторвать глаз. Живые традиции Романова! Живые традиции Бучмы! Где они сегодня?.. Подхвачены ли они новыми поколениями? Если и подхвачены, то лишь единицами.
Снова торжествует пушкинское -- «Мы ленивы и нелюбопытны». Выдающиеся творческие достижения прошлых десятилетий размываются, как прибрежный песок. Из всего этого можно сделать довольно грустный вывод о забвении, невостребованности ныне лучших достижений отечественной театральной школы столетия. В то самое время, когда Западная Европа и Америка блистательно взяли их на вооружение и освоили.
Мы проиграли победу в становлении и развитии общей культуры человека, начиная с семьи, школы. К 55-летию Победы наш театр подготовил спектакль-реквием о войне, о тех, кто не вернулся, спектакль, основанный на самой правдивой военной прозе Виктора Астафьева, Василия Гроссмана, -- «Любовь и война».
И вот на спектакль пришли «деточки» четырнадцати-пятнадцати лет. Как они гоготали, как хихикали, какие скабрезные, нецензурные словечки отпускали они во время действия! Ни в сердцах, ни в душах их ничего не отозвалось. Им было даже невдомек, что тишина на театре во время спектакля -- условие необходимое.
Они не хотели, да и не могли, очевидно, не только сопереживать, но просто задуматься. Артисты были в шоке. Над театром витал демон бескультурья. Всем нам было горько. Хотя… это закономерный результат вопиющего дикарства нашей школы. Знания она, может быть, и дает -- культуру, однозначно, нет. В эти два часа спектакля с особой болью и горечью я вспомнил свою давнюю -- четырнадцать лет назад -- поездку в Польшу, потому что там я наблюдал совершенно иную картину. Только что началась шоковая терапия Бельцеровича -- товаров и продуктов было недостаточно. Люди в массе своей жили более чем скромно. Но как тихо вели себя польские подростки на спектаклях (мы в продолжение двух недель посещали разные театры Варшавы), как они были деликатны, когда на сцене воспроизводились самые смелые моменты отношений мужчины и женщины, как внимательны и уважительны к самому акту действия. В спектаклях поляков были, действительно, очень рискованные эротические сцены -- но и тут интеллигентность подростков была на высоте.
Школьники наши, очевидно, хохочут, отпускают непристойности, представляются друг перед другом на спектаклях еще и потому, что их отцы или не ходили в театр, или воспитывались на драматургических опусах бездарных конъюнктурщиков типа Софронова и Мдивани -- любимцев режима. А еще потому, что в школе им просто не объяснили, что в театре тишина необходима не только для артиста, но и для зрителей, чтобы внимать, чтобы постигать. Им не объяснили, что театр -- это часть ПРЕКРАСНОГО, как Василий Блаженный, как Третьяковская галерея, как наши замечательные музеи Киева. Их не заразили магией семи нот, из которых исторгаются волшебные звуки. В конечном счете, им не объяснили, что такое хорошо и что такое плохо в области нравственного сознания… Стоит ли их винить?.. Можно как угодно относиться к Ю. В. Андропову, но свою недолгую деятельность на посту генерального секретаря он начал с попыток реформы ШКОЛЫ -- как главнейшего института воспитания поколений. И кто знает, если бы он прожил подольше, глядишь, эта реформа, необходимая как воздух, была бы, наконец, проведена.
Мы проиграли победу, когда на телеэкране стали процветать хамство и пошлость, и этой пошлостью мы потчуем подрастающее поколение, мы его теряем, мы низводим тем самым его до низменных, полуживотных инстинктов. Ну, скажите на милость, как можно расценить появление в нашем эфире таких «бессмертных» строчек:
Я знаю три слова,
Три матерных слова.
Со знанием этим
Я вышел из дома.
Или совсем уже запредельное: «Ой, пий, наливай горiлочки з меду, а я тобi покажу, що в мене спереду». А какое чувство можно испытать, когда с телеэкрана до нас доносится: «А я люблю военных, красивых, здоровенных. Еще люблю крутых и всяких деловых»? Поощряя подобное, мы теряем целые поколения. А в той же Германии (у побежденных) в каждом небольшом городке -- симфонический оркестр, и там находят деньги на его содержание, и залы полны. И внимают и Баху, и Бетховену, и Чайковскому.
Мне кажется, власть не может, просто не имеет права поддерживать, поощрять и финансировать бездуховность в культуре. Нигде в Европе этого и нет. Бездуховность, естественно, существует, ну, скажем, шоу-бизнес и прочие направления, но без поддержки государства, государственных каналов радио и телевидения.
Меня лично несколько смущают демонстрации журналистов в поддержку свободы слова, потому что большей свободы и безответственности, чем у нас в отечестве, за то, что ты написал и напечатал, сегодня трудно представить. У нас отсутствуют творческие, профессиональные, да и нравственные критерии -- и в средствах массовой информации в том числе. Демократия обернулась вседозволенностью -- и она, вседозволенность, растлевает души.
За послевоенные годы реально проявилась чудовищная девальвация искреннего, естественного восприятия явлений жизни. Меня поразил и одновременно потряс вопрос одной молодой корреспондентки телевидения, которая брала у меня интервью в дни празднования 55-й годовщины Победы. Эта милая девушка, посмотрев спектакль «Любовь и война», спрашивала меня, ласково улыбаясь, мол, зачем вы поднимаете эту мало популярную тему? Злые языки могут подумать, что вы хотите отличиться, выделиться, отметиться… От этих слов у меня перехватило горло. Я онемел и некоторое время пребывал в состоянии шока. Только очень извращенное сознание могло родить подобный вопрос. Перед кем отличиться? Перед горкомом партии?.. Перед идеологическими бонзами?.. Перед Министерством культуры?.. И зачем?.. Какими же надо быть испорченными людьми -- испорченными двойной бухгалтерией нашей прошлой жизни, чтобы так мыслить. Этот вопрос, это мышление -- тоже часть проигранной победы!..
В последние дни войны в рейхсканцелярии наши солдаты нашли альбомы с фотографиями наших маршалов. Под портретом Г. К. Жукова было написано: «Суворов и Кутузов наших дней. Мы проигрываем войну, потому что у нас нет таких полководцев». ПОБЕДУ начали проигрывать, предавать сразу после войны, когда этого великого полководца -- чтобы не заносился, ибо в стране нашей никто не должен заноситься, -- отправили командовать Одесским военным округом, когда был расстрелян лучший экономист страны Вознесенский, а воинов-освободителей Европы прямо с поезда отправляли в объятия ГУЛАГа, когда шельмовали Ахматову и Зощенко, когда клеймили антипартийную группу театральных критиков и принимали драконовские постановления о репертуаре драматических театров, об опере «Великая дружба», когда разворачивалась кампания против космополитов, когда генетика была объявлена «продажной девкой империализма», а Трофим Денисович Лысенко стал царем и воинским начальником отечественной биологии, когда заваривалось позорное «дело врачей», когда расправлялись с Пастернаком, когда устроили позорное судилище над Даниэлем и Синявским, когда поощряли посредственность в любом деле, в любом научном и общественном направлении, когда лгали себе и другим, когда дело заменяли пустым, лживым словом. Вскоре после войны Илья Эренбург написал небольшое стихотворение под названием «ПОБЕДА». В нем он признавался, что звал ПОБЕДУ, как можно звать только самую любимую -- на все времена -- женщину, что он знал ее, ПОБЕДУ, как можно знать только себя. Но вот она пришла, и -- «… мы друг друга не узнали». Мы до сих пор не перестаем ее не узнавать. Празднуя ее, ликуя или плача…
«Facty i kommentarii «. 20 мая 2000. Культура