Зачем мне моя страна? Человек, не нашедший ответа на этот вопрос, или живет в своей стране как чужак, как иностранец, или покидает ее навсегда. Политик, который не смог ответить на этот вопрос, или становится предателем (призывая присоединить свою страну к чужой, за что рассчитывает занять в ней пост наместника новых хозяев), или саботажником, не делая для страны ничего, а просто используя свое место в политике для собственного обогащения. И еще неизвестно, что хуже.
Зачем нам своя страна? На самом деле ответ на этот вопрос подсознательно знают все. Даже та женщина, которая сегодня громко и яростно ругает власть, стоя перед ценником в магазине. Потому что завтра, получив письмо от сына, который служит в армии в трех часах езды от дома, она будет благодарить Господа за то, что ее сын не попал в Чечню, как десять-пятнадцать лет назад попадали в Афганистан и гибли там за чужие интересы наши хлопцы. Высокие цены и низкие зарплаты -- следствие экономических процессов, но не результат независимости, а вот возможность не быть пушечным мясом для чужих генералов -- именно ее, независимости, результат.
История Украины, особенно история первых двух попыток утверждения нашей государственности (периода Освободительной войны под руководством Богдана Хмельницкого и национально-освободительной борьбы 1917--1920 годов), ясно продемонстрировала, насколько важными являются национальное единство и согласие, и насколько губительно их отсутствие. Тем важнее то, что наша третья попытка создания независимого государства начиналась в условиях небывалого общественного единства. Наша современная история, новейшая история независимой Украины, начинается с момента уникального согласия -- общенационального референдума 1991 года.
Было несколько факторов, определивших такое единство: это и стремление к национальному самоопределению украинского народа, и протест против попытки реванша ГКЧП, и стремление к экономическим и политическим свободам. Это и стремление оказаться открытыми всему миру и достижениям современной цивилизации, и усталость от просто-таки маниакальной тотальности советского государства. Тогда, почти восемь лет назад, было многое, что помогало нам сохранять оптимизм и вселяло веру. Прежде всего, мы стали независимыми, и многим представлялось, что уже одно это позволит нам начать жить хорошо. Ожидания были слишком завышенными, а с ходом времени не наступало заметного улучшения. Вот тогда то невиданное, беспрецедентное в нашей истории согласие, продемонстрированное всем украинским народом на референдуме о независимости, начало подвергаться первым испытаниям.
В момент референдума мы знали, зачем нам своя страна. Мы верили в нее. То, что у нас не все получается, вовсе не означает, что нужно возвращаться к тому, от чего отказалось более 90% украинского народа -- те, кто фактически поставил свою подпись под историческим Актом о государственной независимости Украины, поддержав его на референдуме. 90% народа не может ошибаться. Наша страна -- это наш дом, но никто не ломает свой дом, если в нем протекает крыша. Дом надо чинить, причем участвовать в этом должна вся семья.
Нам нужна своя страна для того, чтобы сохранить все самое лучшее и перспективное, что есть в нашем образе жизни, в наших ценностях. Можно быть преуспевающей общиной в богатой стране (как армяне, евреи, итальянцы или китайцы в Америке), но все равно это жизнь по чужим правилам -- стоит только выйти за пределы своего квартала. Возможность иметь свое государство -- это возможность защитить свой собственный образ жизни, свою семью, свою общность соседей и друзей, свое общество. Если мы не научимся строить собственное государство, то нам придется выучить чужие правила и по ним жить. А у нас есть свои, проверенные веками хорошие правила. У нас есть свой образ жизни, и вот с этим не сможет поспорить никто.
Важнейшим из вопросов, на который сегодня мы должны дать ответ, вспоминая то, как жили раньше, и сравнивая с тем, как живем сегодня, является вопрос: что из прошлого мы должны взять с собою в будущее? Что является теми украинскими ценностями, которые мы всегда оберегали и оберегать которые теперь нам должно помочь наше государство (поскольку теперь оно есть)?
Естественно, к бесспорным национальным ценностям относится то, что делает нас всех украинцами (совершенно не обязательно этническими, а частью украинского народа): язык, литература, культурные традиции вообще. Это настолько очевидно, что не стоит слишком долго на этом настаивать. Язык и фольклор, как безраздельно принадлежащие нации ценности, действительно являются одними из основных способов сохранения нации как таковой, но мы постоянно проживающие в родной культурно-языковой среде, пользуемся языком и культурой, не всегда задумывались на их «ценностным» значением (это ведь как воздух: без него нельзя, но пока он есть, его никто не замечает -- просто дышат, и все). В гораздо большей степени это относится, например, к украинцам, оказавшимся за границей: в Канаде, на нефтяных промыслах в Тюменской области и т. д.
Но именно эти категории наших земляков, наверное, могут помочь нам выделить поистине ключевые национальные ценности -- то, что украинцы сохраняют, даже оказавшись в неукраинском культурно- бытовом пространстве. Помимо языка и культуры, они прежде всего выделяются, к примеру, среди прочих тюменских «вахтовиков» тем, как организуют свое жизненное пространство. Попав в украинский вахтовый городок на российском Севере, можно сразу определить, чем он отличается от соседних: обустроенностью. Украинец и в Заполярье обустраивает свою квартиру в панельной пятиэтажке так же любовно и основательно, как его дед обустраивал свою хату на Полтавщине полвека назад. То же самое могу сказать о целине, поскольку видел это собственными глазами, когда там работал, о Кемеровской области, где жила моя сестра, а я приезжал в гости: украинцы везде стараются жить не только в достатке, но и в комфорте. Там, где проходил Мамай, оставалась вытоптанная земля и дымящиеся развалины. Там, где проходит украинец, остаются грядки -- вскопанные, лоджии -- застекленные и заборы -- аккуратно покрашенные.
Кстати, о грядках. Украинец так тщательно и трудолюбиво занимается хозяйством не только из любви к порядку, но и по вполне понятным соображениям укрепления благосостояния. И наверняка эта особенность украинского характера -- ориентация на накопление -- тоже является одной из национальных ценностей. В этом нет ничего постыдного, как нам пытались внушить в советский период. Мы умеем работать, умеем зарабатывать и умеем так распорядиться заработанным, чтобы оно послужило укреплению того уклада, который является основой нашей жизни и создает благосостояние для детей наших. И эта национальная ценность уж точно нуждается в защите со стороны собственного национального государства, ибо в нашей истории нередки были случаи, когда чужие руки пытались забрать и забирали у нас то, что мы накопили на завтрашний день для нового поколения.
Самый памятный и тяжкий пример -- голодомор начала 30-х годов, устроенный Советской властью, чтобы обескровить украинских частных сельских хозяев, то есть тех самых хлеборобов, которые кормили не только себя, но и пол-Европы, куда экспортировалось наше зерно. Принудительная коллективизиция начала 30-х была направлена на ликвидацию этого слоя производителей, так как они были носителями духа и практики экономической свободы, неприемлемой для коммунистического государства. Добиться этого можно было только посредством геноцида, каковым и явился голодомор.
Но этот большевистский проект не достиг бы своей цели, если бы не просчитал наших ценностей и особенностей национального поведения. Колхозы-то насаждались по всему Советскому Союзу, но ведь были регионы, где эта затея провалилась. Там, где люди традиционно жили поодиночке (например в Прибалтике с ее исконно хуторским укладом), колхозы остались только стыдливым прикрытием единоличного по сути своей способа ведения хозяйства. Украинцы же в конце концов, после страшных репрессий, раскулачиваний, выселений, все же смирились с колхозным строем. Смирились, поскольку он отвечал, пусть и в крайне извращенной форме, их национальным ценностям. Эти ценности -- коллективизм, причем в основе своей не производственный, как, допустим, в России с ее сельской общиной и совместным землепользованием (в производственном, хозяйственном смысле украинец всегда был индивидуалистом), а чисто человеческий; дружба, взаимовыручка, потребность в постоянном и интенсивном общении на всем жизненном пространстве. Украинцы всегда, во все времена нуждались в среде общения. И находили ее повсюду: в родном селе, на базаре (уж что такое украинский базар, благодаря Гоголю знает весь мир), даже в царской, а затем и в советской армии, где создавали свои землячества и помогали друг другу выжить и утвердиться в незнакомой среде. Украинцы лучше всего чувствуют себя в большой семье друзей, соседей, земляков.
Отсюда же, по-видимому, еще одна наша хорошая и достойная привычка — доверять тому, с кем имеешь дело. Потому что если вокруг -- земляки, родные, то можно не опасаться подвоха или обмана. И еще одна наша национальная черта, которая всегда была непреходящей ценностью украинского народа, хотя в последние десятилетия было сделано все, чтобы ее искоренить. Я имею в виду религиозность: веру в Бога, веру в добро, веру в то, что всякому воздастся по делам его. Советская власть делала все, чтобы подменить душу «социалистической сознательностью», Царство Божье на земле -- коммунизмом, а Библию -- «моральным кодексом» его строителя. Без Бога в душе, казалось бы, выросли целые поколения, но никогда эта ценность не бывала искорененной до конца.
Сужу по себе: казалось бы, учителя в школе и преподаватели научного атеизма сделали все, чтобы я забыл, чему учила меня моя мама -- человек религиозный -- в детстве. Тем не менее, когда у нас с Люсей родилась Лена, я, партийный представитель советской научно-технической интеллигенции, ни секунды не сомневался: ребенок должен быть крещеным. Хотя на дворе стояли ранние 70-е и за такое дело можно было вылететь из партии в один момент.
Не могу назвать себя верующим, и все же очень часто, особенно в трудные минуты, я мысленно говорю: «Господи Боже, помоги Украине и народу украинскому пройти это без больших потерь, дай нам всем -- и молодым, и старым -- пережить это тяжкое время. Дай ясность разума и политикам, и неполитикам, чтобы не совершить нам какой-нибудь глупости, которую потом не исправить ни детям, ни внукам нашим».
Никогда не забуду историю с погребением Владимира, Патриарха Украинской автокефальной православной церкви, когда возле Святой Софии произошло настоящее избиение верующих. Бывали у меня ситуации и более сложные с точки зрения политической, но с моральной -- эта, наверное, самая тягостная. В тот день я находился с визитом в Минске, премьер Марчук зачем-то поехал по Киевской области, а вернувшись, не сумел (или не захотел) сделать ничего, чтобы разрядить ситуацию, хотя утром того дня, после прощания с ушедшим тогда же Олесем Гончаром, я в присутствии руководства парламента и всего состава Кабмина поручил ему непрестанно контролировать ситуацию. Да, Церковь отделена от государства. Да, я понимаю, что не государству вмешиваться во внутреннюю жизнь Церкви или определять, насколько та или иная Церковь канонична или неканонична, насколько истинно или неистинно ее учение. Но государство, на мой взгляд, просто обязано помогать Церкви, одной из опор нашей духовности, решать ее проблемы. Именно поэтому я хоть раз в год стараюсь организовывать встречи глав всех конфессий, встречаюсь с иерархами во время поездок по стране, делаю все, чтобы ускорить процесс возвращения Церкви отобранного у нее имущества.
Я уверен, что всем нам -- и власти с конфессиями, и конфессиям между собой -- нужен открытый, честный и конструктивный диалог. Мы должны сделать все, чтобы поддержать возвращение религии, высшей формы духовности, в сознание украинского народа, народа, которому во все времена все испытания помогали пройти его вера, совесть и разум.
Кстати, наш разум, наш интеллектуальный потенциал должен помочь нам и сегодня, когда Украине предстоит вживаться в высокотехнологизированный мир наступающего тысячелетия. Уверен, что с этой исторической задачей мы справимся. Уверен потому, что наш народ всегда охотно учился и эффективно применял свои знания. Путешественники из Западной Европы, посещавшие Украину триста-четыреста лет назад, поражались тому, что почти все население было грамотным. На фоне повальной неграмотности простого люда многих стран и земель Центральной и Восточной Европы Украина казалась оазисом культуры. Бурсаки и «школяры» тысяч светских и монастырских школ, высших учебных заведений (вспомним, например, многовековую историю «Могилянки»!) всегда были заметными фигурами в наших городах и даже селах.
В советские времена украинский научно-исследовательский и проектно-конструкторский потенциал (в области ракетно-космических, самолето- и судостроительных, а также других стратегических направлений) был выше, чем в подавляющем большинстве других республик. В соответствии с мировыми стандартами в наших вузах специалистов инженерно-технического и некоторых других направлений готовилось (и готовится по сей день) больше, чем почти в любой европейской стране. Вот мы какие. Вот чем мы богаты, помимо черноземов и полезных ископаемых (хотя и они у нас уникальные). Вот для чего нам нужно свое государство. Вот для чего нам нужна своя страна. Вот что нам необходимо оберегать и приумножать невзирая на все сегодняшние трудности. Потому что это на самом деле и есть внутренняя и извечная основа нашего образа жизни, его фундамент. Вот чем мы вправе гордиться.
Разумеется, реальных оснований для национальной гордости у нас и так немало. У нас славная история, которую творили наши славные предки во времена Киевской Руси, в эпоху Запорожской Сечи, и в операциях освобождения Украины от гитлеровцев. Нашему народу не приходится стыдиться ни одной страницы своей истории. Правда, многое, чем полагалось гордиться в недавнем прошлом, на самом деле оказалось не таким славным, как изображалось. Донецкие шахты в конце концов изуродовали и сам шахтерский край, и жизни тех, кто превратился в их вечных заложников. Рукотворные моря навсегда изменили тот Днепр, который воспевал Кобзарь. Чернобыльская АЭС стала одним из самых проклятых мест не только Украины, но и, наверное, всей планеты. Однако и сегодня нам есть чем гордиться, есть что показать миру не как болезнь, требующую помощи из-за границы, а как доказательства того, что УКРАИНА БЫЛА, ЕСТЬ И БУДЕТ!
У нас удивительные люди -- работящие, порядочные, умелые и великодушные. У нас мощный научно-технический и интеллектуальный потенциал. Недаром ведь многие страны мира запускают в космос свои спутники на наших ракетах, США приглашают Украину для участия в совместных космических проектах, тем самым признавая нас страной, компетентной в наиболее передовых сферах науки и производства, в технологиях третьего тысячелетия. Недаром украинские врачи -- хирурги, кардиологи, офтальмологи, представители других отраслей медицины -- известны во всем мире и лечат пациентов не только из Украины, но и из-за рубежа. Стадионы Европы и всего мира рукоплещут нашим выдающимся спортсменам: мировому феномену Сергею Бубке, национальной любви -- киевскому «Динамо», грозным братьям Кличко…
Да, нам есть чем и кем гордиться, и это особенно важно сегодня. И все же надо четко осознавать, что истинная и основная наша гордость всегда была в том, что жизнь у нас всегда была упорядоченнее, а уровень жизни -- выше, чем у большинства соседей по мировой карте. Это и есть ответ на вопрос, в чем состоит наша миссия. В том, чтобы продолжать строить государство, выжить в нынешних испытаниях и достойно жить уже в собственном, а не коммунальном доме, и чтобы жизнь в нем была не хуже (а желательно -- лучше), чем в соседских. Это -- ни в коем случае не национальное чванство и не мания величия. Это -- только первая планка, которую мы должны себе поставить и преодолеть.
Я не большой знаток античных авторов, но одну мысль Платона запомнил накрепко: «Корабельный строитель -- это тот, кто знает, как строить корабли, а политик -- это тот, кто знает, сколько этих кораблей нужно государству и зачем они ему нужны».
Платон жил в древности в маленьком государстве-полисе, где почти все друг друга знали и где политику, государственному деятелю, ничего не стоило встретиться с корабельным строителем и самому поставить перед ним задачу. С тех пор прошли тысячелетия, за которые невероятно изменились и размеры государства, и его задачи, и средства, которыми оно располагает. На определенном этапе истории возникла необходимость в еще одном типе деятеля, условно говоря, в активном посреднике между политиком и кораблестроителем -- в администраторе. Он, образно говоря, должен был организовать дело так, чтобы тысячи кораблестроителей получили задание, древесину и парусину, чтобы строительство не прекращалось ни на минуту, чтобы готовые корабли отправились в то место, куда им назначено, то есть администратор умеет руководить выполнением государственных задач, которые стали сложнее и многочисленнее. Но ставить их, особенно долговременные, перспективные, стратегические он, в отличие от политика, не умеет.
Задача государственной власти -- определение направлений и способов, путей и целей развития государства. Задача административной системы, административно-бюрократического аппарата -- выполнение того, что решили политики, что определила власть. Может ли административная машина занять место государственной власти? Может. Но ничего хорошего из этого не получится.
Я прошел путь до политика как раз с уровня администратора. А еще раньше был кораблестроителем, только корабли строил не морские, а космические. Я пришел в политику на рубеже 80--90-х годов и, если честно, не потому, что меня туда тянуло. По большому счету, совсем не тянуло. У меня была действительно любимая работа, которой я отдал почти всю свою жизнь, для которой не щадил ни сил, ни здоровья, и без этой работы я себя не мыслил. Днепропетровский «Южный машиностроительный завод», который я возглавлял, выпускал ракеты, был одним из ведущих предприятий союзной оборонки, и я уверен, что свое дело мы делали хорошо. Наши ракеты выводили на космические орбиты спутники, которые делали легче и удобнее жизнь людей, наши ракеты стояли в боевой готовности на земле, делая безопаснее жизнь страны. Действительно, безопаснее, потому что я всю жизнь был уверен и не сомневаюсь до сих пор -- холодная война, длившаяся десятилетиями, в какой-нибудь из дней не перешла в «горячую» только потому, что все государства-соперники знали: ядерное оружие есть не только у меня, но и у того, с кем я собираюсь воевать. За те несколько минут, что мои ядерные заряды будут лететь до его территории, он успеет зарегистрировать мой запуск и начнет в ответ ядерную атаку против меня. Погибнем все. Да стоит ли он, мой враг, как бы я его ни ненавидел, того, чтобы погиб и я? Таким образом, ядерное оружие, которое пропаганда проклинала как главную угрозу миру, было на самом деле надежнейшим гарантом от новой мировой войны. Осознание неизбежного возмездия сдерживало любого агрессора от его применения, потому-то ядерное оружие и называлось средством сдерживания.
Но политическая обстановка в мире менялась, ракеты нужно было уже не столько строить, сколько разрушать -- в соответствии с договорами о ядерном разоружении между СССР и США. Мне стало совершенно понятно, что привычная схема нашей работы вот-вот развалится. Пассивно ждать этого было глупо, а по отношению к работникам завода -- даже преступно. Поэтому я задолго до объявления программ конверсии начал ее у себя на заводе: мы разработали и наладили выпуск собственных троллейбусов. Поначалу коллеги на меня смотрели с ухмылкой и непониманием, но с течением времени я все чаще слышал такие отзывы: «Молодцы. Это вы очень правильно и вовремя начали делать, не дожидаясь, когда все обвалится. А то на других, опоздавших, оборонных заводах теперь за счастье считают, если удалось вместо истребителей начать чайники со свистком выпускать».
«Гражданская» сфера нашего производства была для меня тем интереснее, что в ней можно было действовать фактически самостоятельно, не бегая за каждым разрешением на поклон к начальству ВПК в Москве. При этом, разумеется, мы не оставляли и свои высокотехнологические разработки ракетно-космической техники, продолжая ее совершенствовать. Пытались помогать людям, работающим на заводе, и в социальной сфере: время в конце 80-х было сами помните какое, в магазинах пусто, на рынке дико дорого. Да, дел было невпроворот, и я, действительно, не мог и помыслить себя без моей работы.
Так почему же тогда я пошел в политику? Тому было по меньшей мере три причины. Во-первых, время было такое, что стоять в стороне от политики было уже нельзя, хотя мы в оборонке и говорили всегда, что наше дело -- это дело, а не болтовня. Перестройка, разрядка, пересмотр оборонных концепций -- все это резко меняло устоявшиеся нормы нашего существования, и было ясно, что дальше изменения пойдут еще круче. Конверсия была уже вопросом большой политики, и, не влезая в нее, мы рисковали, что за нас нашу судьбу решат другие.
Во-вторых, демократизация диктовала совершенно новые принципы деятельности любого нормального руководителя. Все в стране были настолько увлечены борьбой с бюрократами и партократами (когда реальными, а когда и выдуманными), что было бессмысленно рассчитывать на авторитет и понимание в народной среде, не пройдя на каком-то уровне процедуру прямых демократических выборов, не получив, как тогда начали говорить, кредит доверия. Тем более важно было это для меня: у руководства нашего завода усилились чисто производственные разногласия с руководством конструкторского бюро «Южное», которое пыталось одержать победу в этом споре традиционными методами -- натравливая на оппонентов партийные и гэбэшные органы. Писали на меня и докладные в ЦК, и «закладные» в КГБ, и даже добились (естественно, чисто подковерными методами) того, что на одной их «телеге» тогдашний Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев собственноручно начертал резолюцию: мол, директора Кучму лучше использовать на другой работе. Противопоставить этому можно было только еще более мощную силу -- авторитет человека, которого избрали заводчане и поддержали широкие слои днепропетровцев.
И наконец, еще одной причиной того, что я решился пойти в политику, была возможность заниматься ею на непрофессиональной основе, не уходя с завода: народные депутаты Украины, избранные в 1990 году, еще имели право работать в другом месте. Разумеется, я хотел этим правом воспользоваться.
Я страшно гордился, что принял участие в борьбе за депутатский мандат впервые избранной демократическим путем Верховной Рады и победил в этой борьбе. Я надеялся, что в парламенте смогу принести максимум пользы своему заводу и своей отрасли, людям, доверившимся мне.
В начале лета 1990 года меня пригласил к себе спикер Верховной Рады и первый секретарь ЦК Компартии Украины Владимир Антонович Ивашко. Я по сей день с симпатией отношусь к этому человеку -- бывшему руководителю Днепропетровского обкома партии, сделавшему мне и заводу много доброго в «южмашевскую» эпоху. Что бы о нем ни говорили -- и тогда, и теперь. «Ну что, Леонид Данилович, -- без лишних предисловий начал Ивашко. -- Есть возможность приложить свой опыт и свободную инициативу в масштабах всей республики, а не одного завода. Хочу предложить парламенту вашу кандидатуру на пост премьер-министра». Хотя предложение было совершенно неожиданным, я не размышлял ни секунды. «Спасибо за предложение, Владимир Антонович, но я вынужден от него отказаться. Ну зачем нам с вами обманывать друг друга и самих себя? Неужели вы думаете, что на посту республиканского премьера Москва даст мне больше свободы и инициативы, чем я имею у себя на «Южмаше»?»
Говоря это, я не кривил душой, прекрасно понимая, как все обстоит на самом деле. Должность председателя Совета Министров УССР была политической только по форме -- по содержанию же это был чисто административный пост. По сути, в УССР вообще не было государственной машины: она здесь попросту была ни к чему. Ее заменял управленческий аппарат. Старая управленческая машина УССР имела принципиально иной, по сравнению с государственной, масштаб применения: она была рассчитана на управление регионом, а не государством, и средства имела соответствующие.
У нас в Украине не было и собственной экономики, потому что она была фрагментом экономики общесоюзной: московское руководство сделало все, чтобы хозяйство УССР даже теоретически нельзя было представить отдельно от общесоюзного. Украина выпускала на своих предприятиях только 20 процентов конечного продукта, остальное было, так сказать, «комплектующим» дополнением к тому, что производилось в других республиках. Даже ВПК Украины, в котором было занято более миллиона работающих, выпускал всего 3 процента «финишных вооружений». Лишь около 10 процентов производств, находившихся на территории Украины (легкая промышленность, немного перерабатывающей), были, как тогда говорилось, республиканского подчинения. Остальные 90 процентов подчинялись союзным министерствам и ведомствам -- одним словом, той самой Москве, которая, по моим словам, не дала бы проявить свободную инициативу премьеру УССР.
Вообще, в Советском Союзе государственное целеполагание, выработка ориентиров развития страны и путей их реализации проводились в Москве и только в Москве. Более того: за годы советской власти проходила постоянная утечка «государственных» мозгов из регионов в Центр. При этом она далеко не всегда носила насильственно-распорядительный характер приказного перевода человека из республики в Центр. Империя всегда привлекательна для наиболее честолюбивой и амбициозной части национальных элит, так как дает возможность для получения должностей более высокого уровня, для решения задач более широкого масштаба. Вот только в большинстве случаев смена «прописки» означает и смену мировоззрения: переехавший в имперский Центр национальный деятель забывает о глубинных национальных интересах -- это если он их вообще осознавал.
Достаточно вспомнить, сколько советских генсеков и просто секретарей ЦК начинали в Украине, достаточно посмотреть, сколько до сих пор в российском политическом истеблишменте украинцев по рождению и по происхождению. Да и зачем далеко ходить за примером: очень скоро после того памятного нашего разговора в Москву уехал и сам Ивашко, совершив, как я считаю, самую роковую в своей жизни ошибку. Он попросту не выдержал того накала политической борьбы, того давления, совершенно непривычного для деятеля республиканского масштаба, которое царило в парламенте в дни обсуждения и принятия Декларации о государственном суверенитете. Мне до сих пор жаль, что В. А. Ивашко поступил таким образом: я уверен, что он мог еще много сделать для Украины, а так его политическая биография закончилась очень скоро. Ровно через год -- с роспуском КПСС и распадом СССР.
На моей памяти случай с Ивашко -- последний и бесславный прецедент перекачки административно-государственного ресурса из Украины в Центр. Все что она могла, Москва уже выкачала. В итоге к моменту обретения независимости украинское государство в кадровом отношении могло строиться если и не по остаточному принципу, то уж, во всяком случае, с не особенно широкой свободой выбора. По большому счету, у власти в Киеве находился лишь «второй эшелон» партийных и хозяйственных администраторов. У них не было ни опыта решения действительно государственных задач (все решали в Москве!), ни готовности к действительно государственной ответственности (побег Ивашко это подтвердил). Большинство украинских чиновников умели только говорить «Слушаюсь!» в ответ на команды из Центра. Более послушной элиты, чем украинская, в Советском Союзе не было -- вот тут можете мне поверить на слово. Одним-единственным на моей памяти исключением был Петр Ефимович Шелест -- настоящий украинский мужик: умный, решительный, хитрый, упрямый, болеющий душой за свое хозяйство и свой народ. Наверное, именно потому его карьера так быстро и закончилась, что он был украинцем в большей степени, чем это допускали номенклатурные правила.
Так и получилось, что к моменту распада СССР нам достался не целостный и жизнеспособный фрагмент государства, а только большой и не самодостаточный обрывок единой союзной экономики и кусок союзной административной системы. Государственность Украины была провозглашена. Но настоящее государство еще не возникло. По крайней мере, не сразу. Молодая украинская государственность должна была «вылупиться», как бабочка из куколки, из куска старой и окостеневшей советской номенклатуры, да еще и «местного разлива». Похожая ситуация была и в сфере управления экономикой: можно сказать, что здесь высококвалифицированных управленцев у нас практически не было. Я уже не говорю о финансово-кредитной и банковской системе, о замкнутом производственном цикле, о внутреннем рынке, о собственной валюте. С нуля приходилось создавать системы реализации внешней политики, государственной безопасности, обороны. Нам было намного труднее, чем, например, России или даже балтийским республикам, начинать строить свою собственную страну.
Но все же это была уже наша страна. И строить мы ее могли уже сами, не дожидаясь схем, команд или окриков из союзного центра. И строить ее, кроме нас самих, было некому. Именно поэтому моя реакция на второе предложение возглавить правительство, сделанное в октябре 1992 года президентом Леонидом Макаровичем Кравчуком, была не такой, как за два года до этого. Хотя опять же предложение было для меня неожиданным: в парламенте я вел себя абсолютно независимо, на трибуну не лез, в «политические клубы» не входил. Думаю, сам Кравчук не очень верил, что моя кандидатура пройдет. Но она прошла. Кравчук впервые заговорил со мной о премьерстве буквально накануне голосования в Верховной Раде. Всю ночь я готовил выступление, с которым наутро выступил перед парламентом. И после того как спикер Верховной Рады Иван Степанович Плющ, который активно меня поддерживал и по-человечески понимал, поставил мою кандидатуру на голосование, с трибуны я сошел уже премьер-министром страны. Премьер-министром Украины я был избран конституционным большинством парламента. Первая победа окрылила. Само собой, это сделало Кабинет министров более устойчивым, более независимым, но и более «романтическим».
Период премьерства был одним из самых трудных за всю мою жизнь. Очень трудно мне было уходить с завода, очень трудно было на марше постигать науку управления не одним предприятием и даже не отраслью, а экономикой целого государства. Тогда я впервые убедился в том, что сейчас для меня абсолютно очевидно: работа премьера -- это действительно черновая работа. Я сутками не выходил из кабинета, доводя до изнеможения и себя, и сотрудников. Я оставался на ночь, чтобы переварить накопившуюся за день информацию. Иначе не получалось: все-таки масштаб всей Украины, а опыт работы -- всего один, пусть и крупнейший, завод.
Вспомним тот год -- 1992-й. Он начался с невиданного административного повышения цен (судорожной попытки хоть как-то синхронизироваться с российской либерализацией, строившейся по совершенно другому принципу). Был введен наличный купоно-карбованец, но курс безнала по-прежнему оставался фактически под контролем России, исчисляясь в рублях, что давало возможность вполне законно проводить беспрецедентные по масштабу валютные спекуляции и создавало стимулы для перекачки безналичных капиталов из Украины в Россию. Только в ноябре, когда расхождение наличных и безналичных курсов достигло стопроцентной отметки, Украина вышла из рублевой зоны. Но инфляция продолжала набирать обороты, неуклонно падало производство.
Время работы моего правительства пришлось на противоречивый период функционирования еще старой, подправленной Конституции УССР (в которой было ясно сказано: основные направления развития республики вырабатывает Верховная Рада) и новых законодательных актов, принятых в 1990--1992 годах. Так вот как раз никакой ясности в старой Конституции не было. Неопределенность парламента в выборе пути развития страны была настолько глубокой, что деятельность любого правительства напоминала блуждание в лабиринте, да еще и в потемках. У меня была своя программа и свое видение путей выхода из кризиса. Но у политического руководства страны я ничего подобного не наблюдал. Не от хорошей ведь жизни я однажды сказал с парламентской трибуны: «Дорогие депутаты, определитесь, пожалуйста, чего вы хотите. Вы мне скажите, что нужно строить, -- и я построю». Ясности в выработке позиции Верховной Рады не прибавилось и после этого.
Для меня мое первое хождение во власть -- это не только время достижений, но и неудач. К неудачам можно отнести многое (ведь в конечном итоге значительных улучшений в жизни страны не произошло), но главная из них состояла в том, что мне не удалось убедить парламент принять мою программу действий, позволившую бы избежать той колоссальной гиперинфляции, которая мучила нашу страну и губила промышленность в первой половине 90-х годов. По сути своей это ведь была даже не совсем инфляция. Это было приведение цен к мировому уровню. А началось все с решения российского руководства повысить до этого самого уровня цены на энергоресурсы.
Нефть и газ -- вот те политические инструменты, с помощью которых в современном мире можно добиться всего, даже не прибегая к оружию. В начале 70-х годов странам ОПЕК, можно сказать, почти удалось поставить на колени весь западный мир. Для этого они просто резко подняли цены на нефть. Запад устоял, хотя и с большим трудом: ему пришлось срочно разрабатывать собственные месторождения энергоресурсов везде, где они были. Даже под водой, на морских шельфах. Но нам-то разрабатывать было нечего! Большая часть нашего угля (как, собственно, и газ, которым мы несколько десятилетий снабжали почти всю европейскую часть СССР) была еще в советское время извлечена из залежей и сожжена на индустриальных гигантах союзного ВПК для того, чтобы произвести военную технику для всего Союза. Поэтому российское решение о повышении цен на энергоресурсы (а повышение было просто фантастическое -- газ, стоивший до этого копейки, стал стоить десятки долларов!) было для нас равносильно катастрофе. Мне, правда, удалось достичь заключения с Виктором Че
Нефть и газ -- вот те политические инструменты, с помощью которых в современном мире можно добиться всего, даже не прибегая к оружию. В начале 70-х годов странам ОПЕК, можно сказать, почти удалось поставить на колени весь западный мир. Для этого они просто резко подняли цены на нефть. Запад устоял, хотя и с большим трудом: ему пришлось срочно разрабатывать собственные месторождения энергоресурсов везде, где они были. Даже под водой, на морских шельфах. Но нам-то разрабатывать было нечего! Большая часть нашего угля (как, собственно, и газ, которым мы несколько десятилетий снабжали почти всю европейскую часть СССР) была еще в советское время извлечена из залежей и сожжена на индустриальных гигантах союзного ВПК для того, чтобы произвести военную технику для всего Союза. Поэтому российское решение о повышении цен на энергоресурсы (а повышение было просто фантастическое -- газ, стоивший до этого копейки, стал стоить десятки долларов!) было для нас равносильно катастрофе. Мне, правда, удалось достичь заключения с Виктором Че