Девяносто лет назад большевики свергли Временное правительство и таки «допили романовские остатки»
Выстрел крейсера «Аврора» по Зимнему дворцу в Петрограде стал сигналом к началу героического штурма «последнего оплота самодержавия». Примерно такое описание начала событий 25-26 октября (7-8 ноября по новому стилю) 1917 года можно было найти в любом советском учебнике истории. Из событий, происходивших в Зимнем дворце, где заседало Временное правительство, созданное после Февральской революции, свергнувшей самодержавие, советская пропаганда создала эпический миф. В первой половине XX века во время празднования очередных юбилеев октябрьских событий на Дворцовой площади даже проходили грандиозные постановки штурма Зимнего, в которых были задействованы тысячи людей. Впрочем, многодневную осаду в 1917 году солдатами, красногвардейцами (рабочие с винтовками) и матросами винных погребов почему-то не инсценировали. А ведь именно вокруг этих складов разгорелись тогда настоящие бои.
К 25 октября 1917 года отряды Красной гвардии заняли почту, мосты, вокзалы, телеграф и другие важные объекты города Петрограда. Защищать дело Февральской революции и Зимний дворец согласились только юнкера, одна рота женского ударного батальона смерти (подобные воинские подразделения создавались Временным правительством по инициативе военнослужащей Марии Бочкаревой с целью устыдить солдат, не желающих идти в бой на фронтах Первой мировой войны) и инвалиды-георгиевцы под командованием одноногого штабс-ротмистра. Уральские казаки, после того как из дворца ушли артиллеристы, тоже решили не испытывать судьбу и беспрепятственно покинули Зимний. «Идейной почвы для защиты Временного правительства во что бы то ни стало совершенно не было», — писал впоследствии министр юстиции Временного правительства Владимир Набоков, отец известного русского писателя.
Офицерство было полностью деморализовано и не представляло боевой силы. Готовность к борьбе проявляли лишь единицы. Остальные предпочитали сохранять нейтралитет. Как писал один из организаторов большевистского переворота Лев Троцкий, «набивавшее гостиницы, рестораны и притоны офицерство после разрыва Керенского (главы Временного правительства. — Авт. ) с Корниловым (генерал, выступавший за нанесение решительного удара по левым силам и пытавшийся организовать антиправительственный мятеж. — Авт. ) относилось к правительству враждебно».
Что же касается солдат, то юрист С. Милицын, служивший в то время в Преображенском полку, в своем дневнике так описывал царившие в нем настроения: «Среди наших солдат почти нет сторонников большевизма. Но и за Временное правительство они не пойдут. Имя Керенского слишком ненавистно. Странно, но ему в особенности ставят в вину, что он спит на царской кровати… Если автор этой сплетни учитывал психику солдата, то он, несомненно, тонкий психолог. Хотя русский солдат и стал товарищем и гражданином республики, но в тайниках души у него сохранилось испуганное обаяние некоторых предметов и символов… «А разве хуже будет?» — спрашивали они меня… Таков был ответ на все мои указания на последствия торжества большевиков… »
Известный казачий атаман, один из лидеров белого движения Петр Краснов в своих воспоминаниях приводит диалог балтийских матросов с его кавалеристами во время ареста осенью 1917 года. «В России только и есть войско, товарищи, что матросы да казаки — остальное дрянь одна. Соединимся, товарищи, вместе, и Россия наша. Пойдем вместе?» — спрашивали матросы. «На Ленина!» — лукаво подмигивали казаки. «А хоть бы и на Ленина. Ну его к бесу! На что он нам сдался, шут гороховый», — отвечали матросы. «Так чего же вы, товарищи, воевали?» — говорили казаки. «А вы чего?» — спрашивали матросы и разводили руками».
Как бы там ни было, но в ночь с 25 на 26 октября Зимний напоминал проходной двор. По дворцу свободно шастали агитаторы, которые пугали юнкеров обстрелом с «Авроры» и предлагали сложить оружие. Но будущие офицеры их арестовывали, как и проникающих не весть откуда красногвардейцев. «Да! Защищать положение, сопровождая его требованием не открывать огонь. Оригинально… » — сетовал впоследствии поручик Александр Синегуб, командовавший юнкерами из Школы подготовки прапорщиков инженерных войск. Интересно, что почти никто из офицеров, находившихся во дворце, не знал досконально плана помещения. Поэтому нередко в роли провожатых по Зимнему выступали оставшиеся там министры.
Часть господ офицеров просто напивались в дворцовой столовой, а затем дрались друг с другом на шашках в коридорах, что явно не способствовало поднятию боевого духа защитников. «Никакого героического штурма и боя как такового не было, — рассказывает военный историк и журналист Ярослав Тинченко. — Юнкера забаррикадировали и охраняли только парадные входы, поэтому вооруженная толпа просто вошла через черный ход, расползлась по дворцу и ходила с открытыми ртами». «Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш», — вспоминал Александр Синегуб. Самому поручику, которого Лев Троцкий назвал «одним из наиболее доблестных защитников Зимнего дворца в день переворота», в общей суматохе удалось выйти на улицу. «Пулеметы стучали громче. Местами щелкали винтовки», — вспоминал Александр Синегуб. «Расстреливают», — пояснил ему солдат. «Кого?» — спросил поручик. «Ударниц… Ну и бабы бедовые. Одна полроты выдержала. Ребята натешились! Они у нас. А вот что отказывается или больна которая, ту сволочь сейчас и к стенке!» — рассказал поручику человек с ружьем.
Впрочем, сейчас сложно установить, что тогда происходило на самом деле и какие свидетельства очевидцев правдивы. «Жуткие дни. Город полон слухов о кровавых расправах большевиков с юнкерами и женщинами из батальона смерти. Неистовствуют матросы и красногвардейцы. Первые и с виду-то звери… » — вспоминал Милицын. «В то время в Петрограде действительно происходили массовые погромы, грабежи, насилие, самосуды и убийства. Нередко прислуга состоятельных питерцев сама приглашала первых попавшихся на улице матросов в квартиры своих хозяев поживиться за определенную долю», — рассказывает историк Ярослав Тинченко.
В первые дни после Октябрьской революции в Петрограде начались винные погромы, которые продолжались несколько месяцев. Ведь в городе насчитывалось около 700 складов с запасами спиртного. Только в погребах Зимнего дворца хранились редкие коллекционные вина общей стоимостью свыше 5 миллионов долларов.
Преображенец С. Милицын так описывал события октября-декабря 1917 года в своем дневнике, опубликованном в уникальном издании «Архив русской революции», выходившем в Берлине в 1920-1930 годах: «Наши уже раз напились в Зимнем дворце. Я уверен, что солдаты проникнут во дворец… Вот грабить ценные вещи во дворце, осквернять его не пойдут, а за коньяком полезут. Собираются кучками, перешептываются: «Говорят, винища-то столько, что страсть, и всякого. Керенский каждый день по бутылке мадеры высасывал»… По-видимому, сегодня сделают попытку проникнуть в винные погреба. Приказано принять меры. Меня и еще двух солдат назначили ночными дневальными у ворот. Раздали по пяти боевых патронов.
Тихая зимняя ночь. Вчера только выпал снег — такой он чистый и гладкий. Небо без облаков, чуть подернуто легкой белесоватой дымкой. Чувствуется мечтательная ласка петербургской зимы. В такие ночи в былые времена тройки позвякивали и петербуржцы первопуток справляли. И Миллионная улица не была такой пустынной, как сейчас, и такой темной. Свет только у канавки. Там горит одинокий фонарь и костер, разведенный красногвардейцами. А дальше в обе стороны темнеющий ряд домов и черная мгла. Дворец чуть заметен. Ни одного огня в окнах. А внутри? Затоптанный паркет, изорванная штыками мебель, разбитые бутылки, расплесканное вино. Здесь пир был недавних победителей, разгул потерявшей узду черни. А ведь еще так недавно он был смущающей, пугающей тайной для верноподданных.
В пятом часу я опять у ворот. Якунин, которого я сменил, сказал мне, что несколько солдат вышли из казарм, переговорили с красногвардейцами и ушли по Зимней канавке к Неве. Казалось непонятным, почему они пошли на Набережную. В погреба раньше проникали с площади. В мое дневальство еще несколько наших солдат прошло в том же направлении. Туда же убежали некоторые из красногвардейцев.
После все разъяснилось. Они проломали окно и решетки с канавки и проникли в погреба. К утру большинство было пьяно. У дворца гудели и шумели. Иногда слышались винтовочные выстрелы. В казармах и во дворце валялись пьяные. Орали песни, кричали и бранились. Трезвые пытались навести порядок: вязали особенно буйных, спьяневших укладывали спать и отнимали вино.
Вечером я был во дворце. В подвальных коридорах валялись бутылки и всюду виднелись мокрые следы. Много народу, видно, тут перебывало… Полы были залиты вином — в особенности в первых коридорах — красным вином и мадерой выдержки 1913-1914 гг. Мне объяснили, что, не разбираясь в названиях, грабители разбивали бутылки, чтобы узнать, какое это вино. Искали все водки и коньяку. Масса крепких напитков была захвачена матросами. Погружена и куда-то увезена… Винные погромы разрастаются. В пьяниц стреляют. А они все-таки лезут и грабят… »
Очень красочно состояние петроградского гарнизона в то время рисует командующий большевистскими войсками в российской столице Владимир Антонов-Овсиенко в своих «Записках о гражданской войне»: «Особенно остро встал вопрос с погребами Зимнего дворца. К этому времени сохранявший ранее свою дисциплину Преображенский полк, неся караул у этих погребов, спился окончательно. Павловский — наша революционная опора — также не устоял. Посылались караулы из смешанных частей — перепивались. Ставились «комитетские» караулы — не выдерживали. Посылались броневики разгонять толпу — команда их после некоторого променада также начинала подозрительно шататься. Как только наступал вечер, разливалась бешеная вакханалия. «Допьем романовские остатки!» — этот веселый лозунг владел толпой. Пробовали замуровать входы — толпа проникала сквозь окна, высадив решетки, и грабила запасы. Пробовали заливать погреба водой — пожарные во время этой работы напивались сами. Только когда за борьбу с пьяницами взялись гельсингфорсские моряки (Гельсингфорс — шведское название города Хельсинки, который в то время был главной базой российского балтийского флота. — Авт. ), погреба Зимнего были обезврежены»…
Еще один видный деятель революции Лев Троцкий в мемуарах «Моя жизнь» рассказал, как доблестно боролся с пьянством его верный помощник матрос Николай Маркин: «Он сразу почуял опасность и вступил в бой. Он охранял, а где невозможно было, разрушал склады. В высоких сапогах он бродил по колени в дорогом вине вперемешку с осколками стекла. Вино стекало по канавам в Неву, пропитывая снег. Пропойцы лакали прямо из канав. Маркин с револьвером в руках боролся за трезвый Октябрь. Промокший насквозь и пропахший букетом лучших вин, возвращался он домой, где его с замиранием сердца ждали два мальчика. Маркин отбил алкогольный приступ контрреволюции».
Массовый солдатский запой, достигший своего апогея в ноябре-декабре 1917 года, прерывали пулеметным огнем. Дабы избежать рецидивов, тонны спирта выливали на землю, огромные запасы винных погребов помпой выкачивали в Неву. Избавившись, от «мрачного» наследия свергнутого режима в виде выпитых ценнейших вин и разлитого чистого спирта, большевики приступили к уничтожению дворцов, особняков, храмов, а самое главное — людей, которых убивали за социальное происхождение, за излишнее снисхождение к буржуям или по принципу «что-то рожа твоя мне не очень нравится». Как учил председатель Всеукраинской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией верный ленинец товарищ Лацис: «Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, каково его образование и какова его профессия. Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого».
После вступления красногвардейцев в Киев в феврале 1919 года председатель Российского Красного Креста доктор Юрий Ладыженский написал из украинской столицы в международный комитет этой организации в Женеве: «Сотрудники ЧК — это все совершенно ненормальные люди, садисты, кокаинисты, почти утерявшие человеческий облик… По всему городу хватают людей… Перед казнью заставляют раздеться, чтобы сберечь платья и сапоги. Ночью убьют, а наутро палач уже щеголяет в обнове… По этим обновам остальные заключенные догадывались об участи исчезнувших товарищей… Никаких доказательств виновности им не нужно было.
В июне (1919 года. — Авт. ) следователи в украинском ЧК были очень заняты и взволнованы так называемым делом Солнцева, по которому было привлечено 90 человек. Солнцев был банковский служащий. Человек лет 30, веселый, забулдыга, любил выпивать и проводить время в кабачках. Возможно, что там в пьяном виде он неосторожно высказывал ту ненависть к Советской власти, которая таится в душе у всех, кому выпало несчастье жить под этим гнетом. Солнцева подслушали. Арестовали. Вместе с ним арестовали тех, у кого Солнцев жил, его знакомых, его случайных собутыльников. Так, был арестован маленький актер Устинский, артистка Чалеева с четырнадцатилетней дочкой и ряд других лиц. Их всех обвиняли в заговоре против Советской власти, хотя к этому не было никаких улик. Люди, знавшие Солнцева, утверждают, что никакого заговора не было. Но почему-то сотрудники ЧК взялись за дело Солнцева с особенным упорством и свирепостью. Каждую ночь водили их на длительные допросы. Каждую ночь мучили, били, истязали, грозили. Запирали в подвале, где лежали трупы убитых. Устраивали примерные расстрелы и не по один раз, а несколько раз.
Устинскому, который никогда политикой не занимался, а был всецело поглощен своими театральными заботами, говорили: «Назовите нам такое- то число лиц, сочувствующих Добровольческой армии, и мы вас отпустим». Он никого не называл. Его отводили на место казни в подвал, раздевали, клали на пол. Устинский ждал смерти. Выстрел действительно раздавался, но с таким расчетом, чтобы пуля пролетела близко, но мимо. Так близко, что, по свидетельству сестры, вся кожа на руках Устинского была обожжена. Такая стрельба повторялась много раз. В конце концов Устинского застрелили.
Таким же мучениям подвергали Солнцева. Он был человек очень нервный. Его заставляли присутствовать при казнях, потом запирали в подвал, последнего живого среди неостывших трупов. Во время одного из допросов Солнцев сошел с ума. Тогда коммунисты-следователи вызвали арестованного доктора — психиатра Киричевского и приказали ему осмотреть больного. Он осмотрел.
- Что с ним? — спросили красные.
- Он сошел с ума, — ответил доктор.
- А почему? Можете объяснить причины?
Доктор, который сам жил под угрозой пытки и казни, с изумлением посмотрел на следователей-палачей.
- Почему? Вы, вероятно, это лучше знаете, чем я.
Сумасшедший Солнцев еще некоторое время прожил в ЧК. Он помещался в тесной душной комнатке, где на сплошных нарах лежало 35-40 заключенных… Все они были полубезумны. Но Солнцев проявлял свое безумие явно и буйно. Ему казалось, что его увозят на корабле. Он бросался на стену. Вопил. Умолял. По настоянию сестры Солнцева перевели в больницу Лукьяновской тюрьмы. Оттуда его, сумасшедшего, вывели на расстрел. Большинство его мнимых сообщников тоже было расстреляно… »
Это только один из эпизодов, записанных доктором Ладыженским, по рассказам сестер милосердия, которым большевики разрешили кормить и лечить киевских заключенных. Таким образом советская власть снимала с себя заботу о питании пленных. Заключенный старик генерал как-то сказал: «Сестра, я бывал в сражениях. Я отступал. Я знаю, что такое война. Но ничего подобного в жизни я не видал и не испытывал». «Картины насилий, ужаса и крови не имеют себе подобных в истории культурного человечества, поэтому замалчивать их было бы преступлением», — таким пояснением закончил свое письмо в Женеву Юрий Ладыженский. Здесь, как говорится, и добавить нечего.